ение  справа,   и   наши  правые,  во  главе  с  князем
Тархан-Моурави, немедленно поддержали статью.
   О, какой шум поднялся в  нашем ДОУ! С какой неотразимой убедительностью
опрокидывали мы наших противников на обе лопатки! Как язвительно  высмеивали
нытиков, испугавшихся  "охлократии".  Что  такое "охлократия"?  Выродившаяся
демократия! А  наша  демократия  искренне и энергично занята  поисками новых
форм своего существования.
   Правые трубили свое: каждый день появляются  новые  республики, солдаты
устраивают  самосуды, на  Галицийском  фронте повальное  бегство. Это  ли не
охлократия?
   Мы единодушно сетовали,  что заказали слишком маленькую витрину. Она не
вмещала и пятой доли наших  возражений. И вдруг она опустела. Вместо статей,
карикатур  и фельетонов на ней появилось  постановление общего собрания ДОУ:
мы объявили правым бойкот.
   Но  большому бойкоту предшествовал  маленький. Я  объявил бойкот  брату
Саше.

4
   У Саши  был оригинальный характер, который  в те годы я  не мог понять,
потому что думал, что это  сложный характер. Он огорчался, когда у него были
неприятности, но скоро забывал  о них  и даже с трудом  мог  припомнить.  Он
постоянно стремился к какой-нибудь цели. То добывая гремучую смесь в чулане,
который  мама  отвела  ему  под  лестницей,  то сочинял "Лунную сонату".  Он
считал, что у  Бетховена  своя "Лунная  соната",  а  у него  -- своя,  и еще
неизвестно, которая лучше.
   Но гимназистки интересовали его больше,  чем музыка. Он шутил, болтал с
ними,  и  все у него  получалось просто и ловко. Только однажды  -- это было
весной 1917 года -- он серьезно расплатился за свою легкость и ловкость. Три
семиклассника из класса "а"  (он учился в классе  "б") вызвали его  с урока,
влепили пощечину и ушли.
   Наша  схватка  с  правыми  была  в  разгаре, когда я  встретил  его  на
Сергиевской с Леночкой Халезовой, которая откровенно сочувствовала Милюкову.
Возможно, что я не обратил бы на это  внимания,  но  Леночка принадлежала  к
Тархан-Моурави  --  фон-дер-белленской  компании,  возглавлявшей  правых,  и
ухаживать за ней было, с моей точки зрения, подлостью.
   Я попытался объяснить это Саше, но он поднял меня на смех, а потом стал
доказывать, что  политические  взгляды  в данном случае  не имеют  значения.
Отнюдь не все должны иметь  убеждения,  некоторые могут прекрасно обойтись и
без  них.  Но  он  как  раз  не  может.   Он  думает,  что  за  хорошенькими
гимназистками  надо ухаживать,  даже если они сочувствуют самому Вельзевулу.
Это был  беспринципный ответ, и, посоветовавшись  с Толей Р., я объявил Саше
бойкот.
   Мы жили в  одной комнате, и делать  вид,  что  я  не замечаю  его, было
довольно трудно. Но я был непоколебим. Вовка Гей пришел, когда мы ссорились.
Сгоряча я объявил  бойкот и  ему, потому что он  заговорил  с Сашей. Старшие
братья Вовки были  большевиками,  одна из сестер  -- меньшевичка, вторая  --
эсерка, а отец крайний правый,  так что у себя дома  Вовка, очевидно, не раз
встречался с отношениями, сложившимися между мной и Сашей.  Тем не менее  он
отказался  поддержать  меня. Он  сказал,  что  вопрос  имеет  принципиальное
значение, и предложил устроить товарищеский суд.
   Суд должен был состояться  у Шурочки Вогау,  и Валя  сразу сказала, что
ничего  не выйдет, потому  что у  Вогау все  собрания кончаются танцами  или
загадками в лицах.
   Когда я  пришел, было  уже  шумно,  весело; в гостиной  стоял настоящий
судейский стол, покрытый зеленой скатертью, и  среди  незнакомых студентов и
офицеров я заметил  того невысоконького,  беленького, который в Черняковицах
чуть не подрался со Львом. Он и теперь был со стеком и похлопывал им, сидя в
кресле и  иронически усмехаясь.  Потом  он показывал -- в стеке  был спрятан
длинный узкий стилет, который можно было выдернуть, как шпагу из ножен.
   Впервые я был в такой богатой,  просторной квартире. Комнат было много,
у  Шурочки  своя,  с диваном и креслами, покрытыми белым шелком. В  гостиной
стоял белый рояль, а рядом  с ним, прямо на полу, высокая лампа под нарядным
абажуром. Мне казалось, что все эти вещи поставлены здесь как бы нарочно,  а
не для того, чтобы  жить среди них. На одной из картин была нарисована голая
женщина,  в  которой не было ничего  особенного,  кроме  того, что она  была
совершенно голая. Эта картина мешала мне, потому что все время  хотелось  на
нее смотреть.
   Все говорили разом, смеялись и умолкли,  только когда студент Распутин,
который, представляясь, неизменно  объяснял, что к Григорию  Распутину он не
имеет  отношения, взял слово.  Он считал, что  необходимо  выяснить  причину
нашей ссоры, в которую не следовало бы вмешиваться, потому что  она началась
между братьями и характерна как семейная ссора, не  подлежащая товарищескому
суду. При этом он вертел носом,  откидывал назад  длинную шевелюру, и у него
был добрый, озабоченный вид.
   Председатель,  прапорщик  Сосионков,  то  и  депо стучал  карандашом по
столу. Он  был розовый,  лет  девятнадцати,  с  шершавыми детскими  щечками.
Впоследствии,  обсуждая  в нашей  компании  этот суд,  мы  называли  его  не
Сосионков, а Поросенков.
   Прапорщик сказал,  что  теперь,  когда трехсотлетняя  империя Романовых
отжила свой век, политические партии надо запретить до полной  победы. Потом
он предоставил слово Саше, который заявил, что он лично принадлежит к партии
независимых, которой  в России еще нет, но зато  она  играет заметную роль в
Западной Европе.  Как представитель  этой партии, он  считает, что в  Пскове
надо организовать  лигу  свободной любви. Любовь есть частное  дело  каждого
гражданина  и должна охраняться специальной хартией -- вроде Великой  хартии
вольностей, ограничившей в 1215 году английскую королевскую власть в  пользу
баронов.
   Леночка выступила последней, и, слушая ее, я подумал,  что  Саша, может
быть, прав -- с таким беленьким, круглым личиком, с такими синими глазами, с
такими  локонами, прикрывавшими розовые  уши, можно  было,  на худой  конец,
обойтись  без  убеждений.  Она  говорила  горячо,  но  обращалась  почему-то
исключительно к прапорщику Сосионкову, который розовел все больше, моргая  и
надуваясь, так  что  постепенно для  меня  стало  ясно,  что Саша  прогорел,
несмотря на всю свою беспринципность.
   В общем, из суда ничего не вышло. Позвали ужинать. Стол был длинный, не
составленный из нескольких, как это делали у нас, когда было много гостей. У
каждого  прибора  лежало несколько вилок  и хорошенький  овальный  ножик,  с
которым я не знал, что делать.

5
   Семинаристы крепко  схватились где-то  за городом с  кадетами,  и, хотя
дело   обошлось  без  крови,  бойкот   вспыхнул  и   развернулся,  прихватив
коммерческое училище, до сих пор не принимавшее участия в наших схватках.
   Не знаю, кому пришло в голову пригласить в Псков представителей  ОСУЗа.
Они приехали  вдвоем  -- черненький  сухощавый Шершнев  и  Лев  Успенский из
гимназии  Мая, поразивший своей  внешностью  не  только гимназисток. Будущий
известный   писатель   и   лексиколог,   он   и  в  самом   деле   напоминал
вежливо-добродушного  льва.  Он  был  очень высок,  красив  и  по-столичному
свободен в обращении.
   С  Шершневым  я  разговорился,  гуляя  по  Сергиевской после  собрания.
Оказалось, что он тоже  любит стихи. Он первый обратил  мое внимание на  то,
как Бунин тонко чувствует все оттенки цвета,

   В мураве колеи утопают,
   А за ними с обеих сторон,
   В сизых ржах васильки зацветают,
   Бирюзовый виднеется лен,--

   процитировал  он. Он не выступал  на собрании. Зато Успенский  произнес
длинную  блестящую  речь.  Кратко  рассказав  историю ОСУЗа, он  упомянул  о
незначительном,  с  его  точки  зрения,  но  характерном примере:  в  первые
послереволюционные дни  гимназисты общими  силами  быстро  разобрали  почту,
залежавшуюся в отделениях. Да, и у  них, в Петрограде,  между учащимися были
политические столкновения. Однако  после общегородского  митинга, на котором
присутствовал французский  министр-социалист Альбер Тома и  с  большой речью
выступил  Керенский,  удалось достигнуть равновесия.  Каждый  из  нас  может
исповедовать любые  политические взгляды.  Это --  завоевание  революции, ее
оружие, ее сила. Но этим оружием  надо пользоваться без угроз и оскорблений.
От  имени  Управы ОСУЗа  он, Успенский, просит товарищей псковичей,  жителей
древнего  города  вольности,  вспомнить,  что пройдет  год  или  два,  и мы,
взрослые люди, окажемся перед лицом всенародных задач.
   Он  говорил  искренне,  с  увлечением.  Но  оттенок   снисходительности
померещился  мне  в  его убедительной речи. Я слушал, и мне казалось, что  в
Петрограде все умеют выступать так же свободно и дельно, в  то время как  мы
-- самые обыкновенные провинциальные мальчики и девочки, поссорившиеся между
собой без всякой причины.
   Едва Успенский кончил  речь,  Толя  ринулся  на  кафедру,  лохматый,  с
впалыми, сизыми щеками, узкоплечий и вдохновенный.
   Да, сказал он, оратор прав. Каждый из нас имеет право свободно выражать
свои  взгляды. Но швырять на ветер энергию, которая нужна новой России? Нет!
Пора  покончить  с бесчисленными  нападками друг на друга.  От имени ДОУ  он
протягивает бывшим противникам руку.
   И широким движением он протянул руку в ту сторону, где сидели правые,--
зал, естественно,  раскололся в самом  начале собрания. Наступило  молчание.
Рука  повисла  в воздухе.  Никто  не  ждал  от  нашего  председателя  такого
решительного шага.  Наконец один из  правых подбежал к кафедре и пожал руку.
Раздались слабые  аплодисменты, и  Толя  покинул кафедру, встретив  каменные
лица своих товарищей, справедливо считавших, что он мог выступить с подобной
речью от своего имени, а не от имени ДОУ.
   На другой  день мы  выбрали другого  председателя, Хилкова,  о  котором
говорили, что  такого умного  и развитого  гимназиста не  было  в  Псковской
гимназии  со времени ее основания. Он мало говорил, пожимал узкими плечиками
и  действительно  очень  умно улыбался.  Фамилия вполне соответствовала  его
чахлому сложению. Он хотел стать купцом, а когда я с удивлением спросил его:
"Почему?" --  он ответил: "Хорошая профессия. Можно много читать и ничего не
делать". Осузовцы уехали, а  на другой  день семинаристы  снова схватились с
кадетами -- открыто, у Летнего сада.  Если бы не вмешались милиционеры, дело
кончилось бы плохо: хотя палаши полагались только при парадной форме, кадеты
не снимали их, а некоторые ходили с ножами.

6
   Друзья,  о которых  я  мог  бы  написать  с  наглядной  полнотой,  лишь
промелькнут на этих  страницах. В каждом из них было нечто  иносказательное,
нуждавшееся в разгадке. Характеры еще далеко не сложились, интересы  бродили
ощупью,  фантастическое  настоящее  быстро становилось будничным, привычным,
будущее казалось необозримым плацдармом энергии, доверия и счастья.
   Споры были не только политические, не только на собраниях и заседаниях.
В нашей  компании схватывались часто и надолго, горячо и серьезно. О  чем же
мы спорили?
   Что   такое   внутренняя  свобода?  Не  политическая,  дарованная   нам
навсегда,--  в этом никто  не сомневался. Нет,  нравственная,  свобода души,
которая делает человека неуязвимым, бесстрашным.
   Кто внутренне свободнее -- Пьер Безухов во французском плену или Платон
Каратаев с его языческой готовностью подчиняться Року?
   Герой и толпа.  Человечество  ползет на  четвереньках. Имеет  ли  право
сильный человек взять в руки бич, чтобы подстегнуть отстающих?
   Что такое любовь? Безотчетное предпочтение кого-то кому-то? И только?
   Споры  то  шли  напролом,  то  уходили в сторону -- по  меньшей мере, в
сторону  от меня,  потому  что  я  быстро  уставал  от  них  и  обрывал,  не
соглашаясь.
   Керенский, выступая перед солдатами, покинувшими позиции, спросил: "Кто
передо  мною -- свободные граждане или взбунтовавшиеся рабы?" -- и навстречу
нам  двинулась необходимость оценить  настоящее с исторической точки зрения.
Здесь  вспомнились и сотни лет крепостного права, и  контраст  между Древней
Русью,  захваченной  татарами,  и республиканскими  островками  Новгорода  и
Пскова.
   Кто-то процитировал ибсеновского доктора Штокмана:  "Самый опасный враг
истины  и свободы -- это соединенное свободное большинство",-- и я как будто
вновь  услышал голоса, доносившиеся из  комнаты старшего брата. Голоса  были
негромкие, ночные. Отец сердился, что гимназисты засиживаются допоздна и  не
дают ему спать.

7
   Омский  полк стоял  на  острове  Даго,  и  отец написал, чтобы мальчики
приехали  к нему, потому  что  "здесь  такая  сметана, что ее  можно  резать
ножом". Почему-то среди других достоинств острова мне запомнилась именно эта
сметана.
   Решено было, что на  Даго мы поедем вдвоем -- я и Саша. Но в  последнюю
минуту  он  передумал.  Выбирая  между  химией и  музыкой,  он  окончательно
остановился  на музыке.  Как  Рахманинов,  он  мог  взять  одиннадцать  нот.
Композитор  должен  стать  виртуозом,   чтобы   публика  могла  понять   его
произведения.  Он   решил  "переставить   руку",  как  советовал   дядя  Лев
Григорьевич,  и  мама наняла  для Саши  дорогого преподавателя  -- Штегмана,
получавшего полтора рубля за  урок.  Кроме того,  Саше не  хотелось на Даго,
потому что там, очевидно, не было гимназисток.
   Я плохо помню свои впечатления, хотя впервые отправился в такое далекое
путешествие по железной дороге.
   Помню только, что обычная самонадеянность сразу же оставила меня,  едва
я оказался в купе, среди незнакомых людей, которым не было до  меня никакого
дела. Ни с кем не заговаривая и неохотно, угрюмо отвечая на вопросы, я сидел
и все поглядывал  на свой чемоданчик, боялся, что его украдут. Ночью я спал,
положив на него  голову, а проснувшись,  решил, что у меня кривошея:  хотя я
мог повернуть голову, но с трудом.
   Отец встретил меня в  Балтийском порту. Мы не виделись больше двух лет.
Он  обрадовался,  сказал,  что  я  очень  вырос.  Мы поцеловались  и  сперва
заговорили оживленно, но скоро замолчали.
   Вдруг я понял,  что  мы  почти  никогда не  разговаривали, что он почти
ничего не знает обо  мне, а я --  о нем. В этой бричке с  извозчиком-евреем,
кучерявым, курносым, в белом балахоне и картузе, надвинутом по самые уши, мы
впервые  были вдвоем, и оказалось, что мне нечего даже рассказать ему, кроме
того, что он и без меня знал из маминых писем. Но я  все-таки сразу же  стал
искусственно рассказывать что-то, стараясь не упоминать Льва, о котором отец
не хотел  и слышать. Отец похудел,  потемнел,  в усах  стала заметна седина,
может быть потому, что он перестал их фабрить.
   Мне показалось, что он расстроен, растерян.  Потом я понял причину этой
растерянности: он  не понимал, что творится в армии, которой был так долго и
бескорыстно предан.
   Полк  стоял в  богатом  имении. Мы проехали большой  прекрасный парк, в
котором были  раскинуты палатки и  стояли  пирамиды  винтовок  с примкнутыми
штыками. Хозяйственные постройки,  крытые черепицей  и сложенные из огромных
валунов, были удивительно не похожи на русские риги и амбары. Потом открылся
за просторной ровно-зеленой лужайкой большой старинный буро-коричневый дом с
двумя коническими башнями над правым и левым  крылом,  с высокими  овальными
воротами, резными,  из  темного  дуба.  Ворота раскрылись,  и  мы  въехали в
квадратный, мощенный плитами двор.
   Это был замок какого-то барона -- не помню фамилии,-- и мне показалось,
что из двадцатого века я шагнул прямо в семнадцатый или восемнадцатый, когда
отец провел меня в  темноватую прохладную гостиную и  показал диван, где уже
были  приготовлены для  меня простыни и одеяло.  Никогда прежде  я  не видел
таких  тяжелых --  не сдвинешь с места -- кресел, украшенных бронзой,  таких
ковров, мягких, ворсистых, и совсем  других -- шелковых, гладких, нежных. На
стенах были  не обои, а тоже  ковры -- тогда я не  знал, что они  называются
гобеленами,--  и  на  этих огромных коврах  были  изображены  сцены:  охота,
свадьба, прогулка в лесу.
   Я устал от дороги, но долго не ложился -- все расхаживал и рассматривал
эти  кресла,  ковры,  диваны,  а  они  как  будто  рассматривали меня  --  и
недоброжелательно, с укором...
   На Даго гостил еще один  мальчик, тринадцатилетний сын командира полка.
Отец хотел, чтобы я  подружился с ним, но мы поговорили раза два и больше не
встречались.  Мальчик  --  хорошенький  и отчаянный --  интересовался только
лошадьми  и по  целым дням пропадал на  конюшне.  Накануне моего отъезда  он
умчался на рысаке  без седла, был переполох, за ним поскакали, вернули, и  я
видел, как командир полка, высокий,  бледный, с благородным лицом, подошел к
нему и что-то с  бешенством  сказал  по-французски. Мальчик выслушал,  гордо
подняв голову, коротко ответил, повернулся и ушел как ни в чем не бывало.
   Совсем другие, далекие от нашей семьи отношения приоткрылись для меня в
этой сцене. Мама влепила бы мне затрещину, если бы я отмочил такую  штуку, и
была бы совершенно права.

8
   Я давно заметил плотного юношу в охотничьей куртке, в толстых  ботинках
и гольфах, понурого, с умным, слегка  одутловатым лицом. Его  трудно было не
заметить -- он бродил вокруг и около, по парку, в котором стояли солдаты, по
хозяйственному двору. В замке  он появлялся  неожиданно, то в одной комнате,
то в другой. Вскоре я понял, что вся  жизнь полка проникнута тайной враждой.
Но он был далек и от этой вражды, он был чужим для всех, и это в особенности
чувствовалось, когда он в одиночестве мерно,  гулко шагал по каменным плитам
двора. Казалось, он не находил себе места.
   Я  спросил о нем отца, и с уважением, понизив  голос, отец сказал,  что
это Герберт, сын владельца замка.
   -- А владелец -- барон?
   --  Не знаю. Очень  богатые люди, очень. Родители уехали в Ревель, а он
остался присмотреть за хозяйством.
   Наше  знакомство произошло неожиданно.  В комнате, где я спал, висел на
стене  барометр,  вставленный  в деревянную,  украшенную орнаментом  круглую
рамку.  Уже  самый  крюк,  на котором он  висел,  заинтересовал  меня:  крюк
изображал змейку, высунувшую длинное  жало.  За  колотым стеклом можно  было
рассмотреть устройство. На круге были обозначены определения  погоды. Черная
стрелка  двигалась  медленно,  а  золотую  можно  было   передвигать  рукой,
сравнивая сегодняшнее давление с вчерашним.
   Герберт  вошел,  когда  я снимал  барометр  с крючка,  чтобы разглядеть
поближе -- в комнате было полутемно.  Без сомнения, он  подумал, что  я хочу
украсть  барометр,  и  подумал  недаром: из  замка  каждый  день  что-нибудь
пропадало,  я  своими  глазами  видел,  как  солдат  выносил, не  скрываясь,
оправленную серебром  хрустальную вазу. Как бы  молчаливо признавалось,  что
воровать  можно.  Между "можно"  и "нельзя" была тоненькая ниточка,  которую
одни позволяли себе разрывать, а другие -- не позволяли.
   Я смутился, увидев Герберта,  и  поспешно повесил барометр на место. Он
усмехнулся: -- Берите, берите.
   У  него был  глухой голос, очень спокойный, и он  сказал это с оттенком
горечи и в то же время странного удовлетворения.
   -- Вы думаете, что я хотел его украсть?
   Он посмотрел в сторону.
   -- Берите,  пожалуйста, все берут. В  деревне высекли крестьянку за то,
что она не позволила им  украсть поросенка. Если я не отдам вам барометр, вы
можете попросить вашего отца, чтобы он приказал меня высечь. Ведь он офицер?
   Странно, что и это было сказано с таким выражением, как будто ему очень
хотелось, чтобы мой отец приказал его высечь.
   Пока я кричал что-то бессвязное в том припадке вспыльчивости, которых я
сам  боялся,  он  спокойно  слушал,  молчал  и  смотрел  в сторону  большими
грустными тусклыми глазами. Он был старше  меня всего  года на три, но в нем
чувствовался  сложившийся  человек,  и,  когда  я   замолчал  в   бессильном
бешенстве, он  так  и заговорил --  как  взрослый с мальчишкой. По-видимому,
спер