и на товарной станции взорвали заминированные вагоны
с динамитом.
   -- Решили, что если умирать, так с музыкой,-- сказал Женя.-- Непременно
сходи. Интересно.
   Сам  он уже  успел  притащить оттуда  несколько  пироксилиновых  шашек,
бикфордов шнур и ручные гранаты.
   --  Штук  десять.  Завтра  еще  пойду.  Там  какие-то  картонные трубки
валяются. Здоровенные. Толщиной с руку. Надо будет стащить.
   -- Зачем?
   -- Взорвем. По-моему, это -- ракеты. Мы пошли смотреть Ольгинский мост.
Красивый, изящно взлетавший над Великой,  он был теперь  безобразно оборван.
Опустевший бетонный бык, над которым, как бы ничем не поддерживаемые, висели
спирали железа и нацеленные в небо пики, выглядел одиноким и тупо-унылым.
   Все несли оружие. К  площади  у Троицкого  собора  две  женщины  тащили
винтовки  на одеяле.  Усатый  немец  ловко  разбирал  винтовки  к винтовкам,
гранаты  к  гранатам. Сабли и кучи  патронов  лежали в сторонке, а  на столе
перед немцем -- груда револьверов.
   Я вернулся  домой.  У  нас с  Сашей  не  было  такого  арсенала, как  у
Рутенберга,  но  две  винтовки были --  русская трехлинейная  и американский
винчестер.
   Мы отодвинули собачью будку  и закопали винтовки, предварительно смазав
их лампадным маслом.
   -- Пригодятся,-- пробормотал Саша.
   Его кривой, острый нос блестел решительно. Мы поставили будку на место.
Наша  собака Преста,  умирающая  от старости,  смотрела  на  нас  покорными,
слезящимися глазами.

НЕМЦЫ ЗАНИМАЮТ ГОРОД

1

   Немцы занимают  город,  и  становится тихо и скучно. Улицы они называют
по-своему:  Кузнецкую -- Шмидт-штрассе,  еще какую-то  --  Унтер-ден-Линден,
совсем как в Берлине. Уж не думают ли они остаться здесь навсегда?
   Прежде  денег  было  много,  а  провизии  мало.  Теперь  -- наоборот. В
магазинах появляются хлеб,  мясо, консервы, рыба.  Но  денег нет, потому что
нет работы. А на керенки купить ничего нельзя.
   Высокий офицер, в очках, с бородкой, является к нам: военный постой. Он
выбирает  комнату.  Поджав губы,  гордо  закинув голову, мама  водит его  по
квартире. В комнату, где лежит  Зоя со  своей рыженькой девочкой, она его не
пускает:
   -- Здесь больная.
   Наконец он  выбирает комнату, конечно самую  лучшую, бывшую гостиную, в
которой,  напоминая  о лучших  временах, стоит слегка потрепанный бамбуковый
шелковый гарнитур.
   Он просит перенести к нему рояль -- иногда ему хочется помузицировать в
свободное от службы время. Парадной лестницей пользуется теперь только он, а
мы начинаем ходить через кухню.
   Кажется, нет особых  оснований ненавидеть этого корректного офицера, но
я его ненавижу. Отец  почти не  выходит из своей комнаты,  но  с мамой  Herr
Oberst иногда разговаривает покровительственно -- по какому праву? Маленький
щупленький денщик, стреляющий глазами в  каждую девку, приносит ему обед, и,
пока  офицер  запивает  котлеты вином, денщик сидит у  крыльца  и играет  на
маленькой  гармошке. Мы обедаем  позже: мама режет хлеб на неравные  доли --
мужчинам побольше. На заседании городской думы купец Сафьянщиков напоминает,
что  некогда Псков  был вольным  городом  и  до  Ивана  Грозного  управлялся
посадником,  власть которого  была  ограничена вечем.  Никто  не соглашается
взять на себя роль посадника, но выбирается комитет, которым будет управлять
городской голова.
   Ровно  в  полдень  в  Анастасиевском  саду  играет  военный оркестр,  и
немецкие офицеры,  прямые, с откинутыми  плечами, прогуливаясь, приветствуют
друг друга коротким, полным достоинства рычанием: "Moen" ("Morgen").
   По воскресеньям  теперь служат  в соборе, дамы  приезжают  в страусовых
боа, в шляпах с птицами, и кажется, что такие боа и шляпы носили не два года
тому назад, а двести. Вдруг выясняется, что в Пскове много  генералов и даже
один сенатор,  явившийся, как  Бонапарт, в треуголке.  Устраиваются верховые
прогулки,  и однажды я видел всадницу, сидевшую не  верхом,  как мужчины,  а
боком, спустив на сторону  маленькие ножки.  Шурочкин  дядя, ротмистр Вогау,
ехал за нею, играя стеком, в котором был спрятан стилет.
   Очень странно, что неисчислимые  перемены происходят как бы сами собой,
без  участия  человеческой  воли  --   и  совершенно   бесшумно,   если   не
прислушиваться  к мерным шагам патрулей. Но не прислушиваться -- невозможно,
в особенности ночами, когда все думается, все не спится...
   Шумит только мадам Костандиус  или Компандиус -- пожилая дама в богатой
каракулевой шубе, в круглой каракулевой шапочке, надетой по-офицерски  лихо,
немного  набекрень. Эта  лихость  заметна  и  в  самой мадам, и в  том,  как
торопливо,  хлопотливо  летают по  городу  ее саночки  с кокетливо  выгнутым
передком и полстью, обшитой каким-то нарядным мехом. Мадам -- это известно в
городе -- в прекрасных отношениях  с немецким командованием. Каждый день она
посещает  дома, в  которых  живут  бывшие офицеры. К  нам она  не  заезжает;
очевидно,  сводный полк, о  котором  хлопочет мадам, не  нуждается в военном
оркестре.
   У входа в здание Государственного банка на Великолуцкой стоит  часовой,
и над подъездом  висит черно-бело-красный  флаг. Немецкая комендатура. Здесь
всем  жителям,  начиная  с  16  лет,  выдаются  аусвайсы --  удостоверения с
отпечатком большого пальца, с описанием примет.
   В гимназии -- солдатская дисциплина.
   -- Как при Кассо,-- с возмущением замечает Саша.
   Кассо был министром просвещения, когда Саша поступил в приготовительный
класс.
   Снова  мы  ходим  на  утреннюю молитву,  и  у  отца  Кюпара  теперь  не
елейно-добродушный,  а  мстительный  вид.  Уроки  закона  божьего  и  латыни
возобновляются -- и классные наставники с особенным рвением наблюдают, чтобы
мы не  пропускали эти уроки. Борода  даже  полякам  не ставит больше  трех с
плюсом. Его глазки из-под косматых бровей смотрят теперь пронзительно-остро.
   Время  от времени наш Комитет, который  снова  становится "подпольным",
собирается у Альки Гирва, но больше мы не читаем рефераты и не спорим о том,
был ли  прав Рудин, погибший на  баррикадах  1848  года. О,  с какой горечью
вспоминаем  мы лето  прошлого года,  когда на  заседаниях ДОУ мы говорили  о
самом важном --  как жить, как найти себя! Мы были уверены в  том, что, куда
бы  ни  повернула история,  она действует в  интересах большинства,  а  воля
большинства естественно и непреодолимо превращается в право.
   Открытые  споры на собраниях ДОУ -- неужели  они казались  нам счастьем
только потому, что о  них  теперь  нечего было и думать? И неужели так будет
всегда -- самое светлое в жизни будет легко забываться, а темное мучить  нас
упреками за то, что мы не ценили пролетевшего счастья?
   Через много лет,  читая Хлебникова, я был поражен простотой,  с которой
он выразил это чувство:

   Как часто после мы жалеем
   О том, что раньше бросим.

2
   Можно  ли  провести  границу,  разделяющую детство  и  юность?  Переход
происходит  незаметно:  тает  одно,  бесшумно  отдаляется  другое, все глуше
доносятся ломающиеся мальчишеские голоса.  Иначе было со мной, и хотя нельзя
сказать, что мои размышления были такими отчетливыми, какими они мне кажутся
теперь, когда полстолетия отделяет  меня от зимы восемнадцатого года, я вижу
себя упрямо приближающимся к светлой черте понимания.
   Войдя в Псков зимой 1918 года, немцы  как  бы  захлопнули дверь за моим
детством. Впервые в  жизни я подводил итоги,  и  состояние души, в котором я
тогда находился, запомнилось мне отчетливо, живо.
   Почти всегда я находился в кругу эгоистических мелочей,  и  даже если у
меня "неполитическая голова", как говорил Толя, мне давно пора было понять и
оценить то общее,  что скрывалось за  этими мелочами.  И, оценив, вести себя
совершенно иначе.
   Когда  на острове Даго я разговаривал с человеком, который  не скрывал,
что русские  для  него --  это "взбесившиеся звери",  у меня  не нашлось  ни
одного  убедительного  слова,  чтобы  доказать ему, что взбесились не мы,  а
такие, как  он. Я был  просто опрокинут  на обе лопатки. Между тем  я мог бы
спокойно  доказать,  что, презирая  "человеческое", он  подставлял  под  это
понятие "свое родное", хотя это "свое" вовсе не было для него родным, потому
что  он  был  прибалтийским  бароном, потомком  тех, кто  некогда  поработил
Эстляндию. Он был контрреволюционером, потому что отказывался  признать, что
и эстонцы, и русские, и евреи -- прежде  всего люди, а уже потом -- эстонцы,
русские, евреи. И врал он, заявляя, что ничуть не жалеет своего имущества. В
свои двадцать лет он выглядел на сорок и еще постарел на моих глазах, потому
что боялся, что  его  имение, его  имущество  вырывают и непременно вырвут у
него из рук...
   Почему  я смолчал, когда Околович спорил с  Боборыкиным? Ведь  Околович
был мне отвратителен,  а Боборыкин --  близок. Он не мог, не умел  возразить
Околовичу -- ему только и оставалось ругаться.
   А встреча с  Константином Геем? Упорно вглядываясь в далекое прошлое, я
едва различаю две фигуры -- шестнадцатилетнего гимназиста, не уверенного  ни
в чем,  и  прежде  всего  --  в  целесообразности своего внутреннего мира, и
студента, в сущности, тоже еще мальчика,  но вполне  сложившегося в  свои 22
года и действовавшего с резавшей  глаза  определенностью и силой. Гимназисту
интересно все: и то, что студент так спокойно идет по улице, после  того как
он взорвал рельсы, чтобы остановить  войска, вызванные Керенским;  и то, что
он  с такой охотой жует сухари,--  наверно,  ему давно хотелось есть,  но не
было времени или он ничего не успел взять из дома?
   Гимназисту  и в голову не приходило, что студент заговорил с ним только
потому,  что был в лихорадке дела. Он рисковал,  и  рисковал смертельно. Вся
страна  тонула  в  словах, а перед гимназистом в то  утро встало  дело.  Оно
отпечаталось  комочками  грязи  в  петлицах мокрой студенческой шинели.  Оно
смотрело на гимназиста темными умными усталыми глазами.

ЧТЕНИЕ. ГЕРЦЕН

1

   В книжном шкафу старшего брата стояли приложения к "Ниве" -- подписчики
этого  иллюстрированного еженедельного журнала  получали  собрания сочинений
русских  и иностранных  писателей.  Уезжая  в Петербург  после каникул,  Лев
запирал шкаф на ключ, и долго еще облизывался бы я, поглядывая сквозь стекла
шкафа на книжные корешки, если бы Зоя, убирая  комнату, нечаянно не  разбила
эти стекла. Удачно  получилось, что,  падая со стула (она обметала потолок),
ей удалось разбить оба стекла -- и в правой дверце, и в левой.
   Она  попросила меня сказать маме,  что это сделал я, пообещав по-своему
расплатиться за  услугу.  Ей  и  в голову  не приходило,  что,  несмотря  на
постоянно терзавшее меня желание, от которого подчас впору было сойти с ума,
я с чувством постыдного  провала  вспоминал то, что  произошло  между нами в
Соборном саду...
   К этому  книжному шкафу в доме было особенное  отношение -- довольно  и
того, что он принадлежал Льву. От мамы мне влетело, как давно не влетало, но
я  торжествовал. Можно было не сомневаться, что стекла вставят не скоро -- в
нашем доме это могло произойти лет через пять.
   Вот когда  добрался я наконец  до  Ибсена, которого читал,  подгоняемый
особенным интересом  --  ведь  о нем  больше  всего  спорил  Лев  со  своими
гимназическими друзьями!
   Теперь,  спустя  полстолетия, мне кажется, что  психологический портрет
писателя,  его  образ  рано  сложился  в сознании,  потому  что  я читал  не
отдельные книги, а целые собрания сочинений,  от первого до последнего тома.
В этом внутренне связанном чтении мне всегда слышалось что-то музыкальное --
взлеты  громкости,  повторение мелодии,  чувство времени, которое  у каждого
писателя  было своим. Тургенев  был медленен, его  короткие романы  казались
длинными. У Гончарова длинноты были обстоятельны и  напоминали о серьезности
содержания.  Достоевский  был  быстр, стремителен,  энергичен, требователен,
зол.  Он заставлял читателя надолго останавливаться  там, где  это было  для
него   необходимо,   чтобы  снова  обрушиться  на  него  серией  немыслимых,
скандальных ударов.
   Но  каждый из  них был связан еще и с обстоятельствами моей собственной
жизни.
   Тургенев -- это был  длинный, ленивый  летний день на каникулах, когда,
не расставаясь  с  книгой,  можно  успеть так  много. Это -- ловля  пескарей
где-нибудь за городом,  в Черняковицах, не на удочку, а руками или фуражкой.
Это -- долгое,  интересное купанье на  Великой, когда можно нырять с мола  и
плыть поперек волны, которую поднимает  идущий из  Черехи в Псков пароходик.
Это  -- гимназическая  куртка, накинутая на голое тело, потому  что стоит ли
одеваться,  чтобы сбегать  домой  за  парой котлет  и горбушкой  посоленного
хлеба?  Это  --  "Отцы  и  дети",  с презрительным,  беспощадным,  обожаемым
Базаровым,  которому  -- с моей точки зрения -- так же  не  шли его  висячие
бакенбарды песочного цвета,  как  и  то, что он влюбился в  эту придуманную,
холодную  Одинцову.  Это   --  Рудин,  из-за  которого  я  чуть  не  утонул.
Потрясенный тем, что в конце романа он  должен ехать в Пензу, но соглашается
ехать в Тамбов только  потому, что в Пензу нет лошадей,  я задумался, заплыл
очень далеко  и,  кое-как добравшись до  противоположного  берега, рухнул на
песок задохнувшись, с обмякшими ногами и руками.
   И в самом  Тургеневе все было летнее --  мелькающие среди берез женские
платья, запах леса, травы, сирени. Наташа с горничной без оглядки спешит  на
свидание с Рудиным через поле, по мокрой траве. С горничной! На свидание!

2
   Совсем  другое  чтение  началось, когда  зимой  восемнадцатого  года  я
принялся за книги, которые  мы с Алькой  унесли  из книжного склада Совдепа.
Казалось,   что  авторы  --  Степняк-Кравчинский,  Плеханов,   Кропоткин  --
торопились написать их, наборщики  -- набирать, переплетчики -- переплетать,
так же как торопилась старуха Блюм, у которой для этого были свои основания.
Они были напечатаны на желтой ломкой бумаге и совсем не похожи  на аккуратно
переплетенные приложения  к "Ниве". Я  мало  знал о русской  освободительной
борьбе до тех пор. В этих книгах передо мной впервые появились -- и ослепили
меня -- имена Желябова, Кибальчича, Морозова, Веры Фигнер.
   Кибальчич  накануне  казни  думает  не  о  том,  что завтра он не будет
дышать,  говорить, думать, двигаться,  жить.  Последнюю  ночь он проводит  в
работе  над своим летательным аппаратом. Для него не существует "никогда" --
так действовать можно, только опираясь на полную уверенность  своего участия
в будущей жизни.
   Впервые  я  почувствовал "вещественность" истории  -- не  той,  которую
преподавал нам  в гимназии солидный, справедливый, скучноватый  Коржавин,  а
совсем другой  --  неотвратимой,  неизбежно  связанной и с самим  Коржавиным
(который,  быть может,  и  не  подозревал  об  этом),  и  с  любым  из  моих
одноклассников, и со мною.
   Это  были не  имена и даты, которые  полагалось  запомнить к очередному
уроку, а люди  и сцены, которые воочию проходили перед моими глазами. Мог ли
я  предположить, читая статью о Воронежском съезде и распаде "Земли и воли",
что  придет  время,  когда  близкое  знакомство с  Николаем  Александровичем
Морозовым по-своему озарит трагизм этой  сцены? Что старик, носивший  вместо
галстука  детский,  в горошинку, бантик,  возьмет меня  за  руку  и не спеша
поведет назад, через ухнувшие десятилетия?
   Что  он  окажется  именно таким, каким я ожидал  его  увидеть,-- как бы
ежедневно радующимся своему  появлению  на свет,  по-юношески  влюбленным  в
людей  и  природу?  Что его единственный  в  своем роде,  полуфантастический
восьмитомный труд о Христе (в котором  смелые догадки  соединились с детской
наивностью)  помешает ему  записать  (несмотря на  мои уговоры) удивительные
истории, которые он рассказывал мне своим простодушным говорком?
   ...Нельзя  было  не ходить  в гимназию, не готовить,  хотя бы  и бегло,
уроки,  не помогать  по дому --  у мамы были сильные  головные боли,  нянька
совсем спилась.  Я читал ночами, и недолго,  часа полтора.  Но мне казалось,
что не  было  минуты, когда бы  я  не читал.  И в  гимназии,  и  за домашним
сочинением, и встречаясь с Валей я был полной  власти прочитанного, понятого
впервые и поразившего меня загадочной небоязнью смерти.

3
   Читая Диккенса, мне ничего не стоило вообразить себя в долговой тюрьме,
где  произносил свои жалкие и величественные речи отец Крошки Доррит. Вместе
с Жаном Вальжаном  я спускался  в  подземный Париж, в клоаку узких подземных
переходов,  по  которым были  проложены  канализационные  трубы.  В  романах
Стивенсона я  с нетерпением ждал  плавных, как бы  бесшумно подкрадывающихся
неожиданностей -- и не обманывался, потому что они встречались почти в любой
главе.
   Каждый раз чтение превращалось в путешествие, далеко  уносившее меня из
дома, из  Пскова.  И возвращения были  разные:  то я стремительно скатывался
вниз,  как   с   ледяной  горки,  то  медленно   опоминался,  оглядывался  с
недоумением:  "Да  где  же это я?  И неужели заколдованное  "там" исчезнет с
последней страницей?"
   Но совсем  другое почувствовал я, читая Герцена -- медленно, потому что
это  было  новое  для меня,  трудное  чтение.  Он  не  уводил меня с  собой;
напротив, он  сам явился  ко мне в своем длинном сюртуке, в светлых  штанах,
бородатый, с высоченным лбом, держа в руке  мягкую шляпу. Вошел и  как будто
сказал, что ему до всего дело -- и до города, в котором хозяйничали немцы, и
до гимназии, и до нашей беспорядочной, беспокойной семьи.
   Да,  для  него  было  важно, что  в  городе  на  первый взгляд  все так
благополучно, как  не было, кажется,  еще  никогда  за всю  его многовековую
историю. Улицы переименованы, хлеба -- вдоволь, хотя и  дурог, на любом углу
-- бирхалле,  по воскресеньям --  гулянье в садике  под военный оркестр, как
где-нибудь в Свинемюнде. И  все  --  неблагополучно, шатко. Когда мне минуло
шестнадцать лет,  меня вызвали  в немецкую  комендатуру: худощавый, с прямой
шеей, пожилой офицер записал мои приметы в аусвайс (удостоверение личности),
а потом  велел мне приложить палец  сперва к штемпельной подушке, затем -- к
аусвайсу.
   В  Герцене было все  --  и этот офицер,  и  ощущение  неблагополучия, и
бирхалле,  и военный  оркестр. И в  столкновения между гимназистами  --  еще
небывало  острые  --  Герцен   вмешивался  уверенно,  смело.  Уже  не  мадам
Костандиус или  Компандиус летала в  своих саночках  по  улицам Пскова.  Уже
действовал -- и весьма уверенно -- перебежавший от  красных Булак-Балахович.
С  верхней  площадки  гимназической  лестницы,  на ступенях  которой  стояли
старшеклассники,   он   произнес   речь,  в   которой   говорил   о  разгоне
Учредительного  собрания,  о "восстановлении  порядка  и  справедливости  на
Руси", о "национальном возрождении". Но немногие  вступали в  его  ряды, как
будто предчувствуя, что  не пройдет и года, как по его приказу  будут вешать
невинных людей на фонарях Кохановского бульвара.
   Мне казалось,  что Герцену важно и то, что происходило в нашей семье,--
ссоры  родителей,  обидное  равнодушие  братьев  и  сестер  к  отцу,  гордая
беспомощность  матери перед  старшими, у  которых  была уже своя, особенная,
сложная жизнь.  Как  все  это  было  не  похоже на  поразившую меня, как  бы
вознесшуюся над временем откровенность, с которой Герцен написал о себе. Так
ничего не  скрывать,  так  распахнуться перед всем  человечеством,  с  такой
прямотой  рассказать историю своей  любви, трагедию своего ревнивого счастья
--  о,  как близко все  это  касалось  сложных и  день  ото дня  все  больше
усложнявшихся  отношений в  нашей семье!  Я  ничего не сравнивал,  я  только
останавливался с изумлением перед контрастом света и тени. Через много лет в
лавке букиниста я купил впервые изданное собрание сочинений Герцена -- много
плохо  переплетенных книг с портретом  автора  на тонкой обложке.  Это  было
очень  странное издание: все,  что пи