ся
водяными мхами.  По-видимому, я  заметил эти мхи  прежде,  чем стал  тонуть,
потому  что сразу же мне стало не до них и захотелось схватиться  за бревна,
чтобы  как-нибудь раздвинуть их и поскорее вздохнуть. Но и эта мысль  только
мелькнула, а потом слабый свет показался где-то слева, совсем не там, куда я
плыл, крепко сжимая губы. Нужно было повернуть туда, где был  этот свет, эта
зеленоватая вода, колеблющаяся  под солнцем.  И я повернул. Теперь уже  я не
плыл, а перебирал бревна  руками, а потом уже и не перебирал, потому что все
кончилось, свет  погас...  Я очнулся на  плоту  и  еще  с закрытыми  глазами
услышал те самые  слова, за которые не любил друзей нянькиного кучера. Слова
говорил  плотовщик, а  Саша  сидел подле меня  на  корточках,  похудевший, с
виноватым лицом. Я утонул, но не совсем. Щекастая девчонка, сидевшая на краю
плота, болтая в воде ногами, услышала бульканье, и плотовщик схватил меня за
голову, высунувшуюся из-под бревен.

7
   Прошло несколько лет, и я понял, что кроме физической храбрости  есть и
другая, нравственная, которую нельзя воспитать, ныряя под плоты или прыгая с
берега на сосну с опасностью для жизни.
   Кажется,  это было  в третьем классе. Алька Гирв нагрубил Бороде -- это
был наш классный наставник,-- и тот велел ему стоять  всю большую перемену у
стенки в  коридоре,  а нам  -- не разговаривать  с  ним и даже не подходить.
Алька  стоял, как у позорного столба, и  презрительно  улыбался. Он окликнул
Таубе и Плескачевского, но те прошли, разговаривая,-- притворились, подлецы,
что не слышат. Мне стало жалко, и я  вдруг подошел  к нему, заговорив  с ним
как ни в чем не бывало.
   Мы  немного поболтали о гимнастике:  правда ли, что  к нам приехал чех,
который  будет  преподавать сокольскую гимнастику с третьего  класса? Борода
стоял близко, под портретом царя. Он  покосился на  меня  своими  маленькими
глазками, но ничего не  сказал, а после урока  вызвал в учительскую и вручил
"Извещение".
   Ничего более неприятного  нельзя  было вообразить, и,  идя домой с этой
аккуратной, великолепно  написанной  бумагой,  я думал, что лучше  бы Борода
записал  меня  в кондуит.  Отец будет  долго  мыться  и бриться, мазать  усы
каким-то черным салом, а потом наденет свой  парадный мундир с медалями -- и
все это сердито  покряхтывая, не  укоряя меня ни словом.  Лучше  бы уж пошла
мать,  которая  прочтет  "Извещение",  сняв пенсне,  так  что  станут  видны
покрасневшие  вдавленные  полоски  на переносице, а  потом  накричит на меня
сердито, но как-то беспомощно. Ужасная неприятность!
   Пошла  мать  и  пробыла в гимназии  долго,  часа полтора.  Должно быть,
Борода выложил ей все мои прегрешения. Их было у меня немало.
   Географ  Островский  запнулся,   перечисляя  правые  притоки  Амура,  я
спросил: "Подсказать?" Островский был вспыльчивый,  но  слабовольный, на его
уроках шумели, разговаривали, играли в морской бой,  и я даже жалел его -- у
него  всегда  было  измученное  лицо.  Сам  не знаю, почему я  так  нахально
предложил ему подсказать.
   Инспектор Емоция встретил меня на Сергиевской после семи  и записал  --
это была верная четверка  по поведению. Словом, были причины,  по  которым я
бледнел и краснел, ожидая маму и нарочно громко твердя латынь в столовой.
   Она  пришла  расстроенная,  но чем-то довольная,  как  мне  показалось.
Больше всего ее возмутило, что я хотел подсказать географу притоки Амура.
   -- Я не знала, что мой сын хвастун,-- сказала она с презрением.
   -- И  трус,-- сказал я и  заплакал.  Это был позор,  тем более  что еще
утром  Саша рассказал мне о спартанском мальчике, который запрятал за пазуху
украденную  лису и не плакал,  хотя она его  истерзала.  Но я не  заревел, а
просто вдруг закапали слезы. Мама села на диван, а меня посадила рядом.
   -- Нет, совсем не трус,-- сказала она.
   Пенсне на тонком шелковом шнурке упало, вдавленные  красные  полоски на
переносице побледнели.
   -- Я сказала вашему Бороде, что горжусь тем, что  ты подошел к Гирву,--
сказала она. -- Подрывать чувство товарищества -- это еще что за метод!
   Она  стала длинно  объяснять,  как, по  ее мнению, должен был  в данном
случае поступить  классный наставник. Я не  слушал ее. Неужели это правда? Я
не трус?
   Целое лето  я старался доказать себе, что  я  не трус, и, даже сидя под
водой,  мучился,  думая,  что  лучше  умереть,  чем  бояться  всю  жизнь.  А
оказалось, что для этого  нужно  было только  поступить так, чтобы  потом не
было стыдно.

8
   На весенние каникулы  сестра Лена  приехала с подругой Соней  Тулаевой,
армянкой, что само по  себе было интересно.  Соня носила кольца, браслеты  и
ходила  в модном  костюме  -- юбка  до  щиколоток  и  жакет с отворотами, на
котором блестели большие перламутровые пуговицы. Она была добрая, смуглая, с
угольно-черными глазами,  и нравилась  всем, может быть отчасти  потому, что
говорила с легким акцентом.
   Каждый день  приходили товарищи Льва. Особенная  атмосфера  бесконечных
споров, влюбленности, смеха все перепутала в нашем и  без того беспорядочном
доме. Родители сердились, шумные разговоры  в  комнате  Льва не давали  отцу
уснуть. Мать хмурилась, но терпела...
   В этот день мне исполнилось десять лет, и я  был огорчен,  что домашние
забыли об этом.
   День начался с обиды,  а кончился ошеломившей меня  догадкой, что, в то
время  как  я  читаю,  сплю,  готовлю  уроки,  на  земле  происходят  тысячи
несправедливостей, которым я не могу помешать.
   Утром мы  с сестрой Леной долго ходили обнявшись в полутемной столовой,
и было приятно, что она говорит  со  мной так серьезно. Она упрекала меня за
то,  что,  когда  офицеры и  студенты разговаривали об  артистке  Донской, я
вмешался и сказал:  "В глазах -- рай, в душе -- ад". По ее мнению, я слишком
рано развился, глаза у меня, например, совсем не такие, как у других детей в
моем возрасте.  С  упавшим сердцем  я долго рассматривал себя в зеркале. Да,
сестра права. Но как поступить, чтобы не развиваться рано?
   Потом  она  забыла  обо  мне и  вспомнила,  только когда ей  нужно было
послать  секретку  студенту, который в брюках со штрипками,  положив ногу на
ногу, ждал  в  Губернаторском  садике на скамейке. Я отдал ему  секретку, он
вскочил, прочел  и  побледнел.  Мне  стало жаль  его,  и, вернувшись,  я  не
очень-то вежливо  потребовал пирожное, которое  Лена  обещала, если я отнесу
записку.  Она купила,  но  не сразу,  а сперва долго  расспрашивала,  что он
сказал да как вскочил. Это было противно.
   Как поступить,  чтобы меня заметили и  вместе с  тем чтобы мне не очень
попало? Обо  мне  вспоминали  только  за  столом  или  вечером,  когда  мама
приходила, чтобы  посмотреть, не  подложила  ли нянька что-нибудь  мягкое на
кровати. Мы с Сашей спали на досках, едва прикрытых тощими сенниками.
   Можно было, конечно, стащить у отца наусники,  в которых он спал, чтобы
усы  торчали  вверх,  как у  Вильгельма II,  или  мамин  валик, который  она
подкладывала в прическу. Но это как-то не  соответствовало  моему серьезному
настроению.
   Весеннее утро -- с солнцем, огибающим дом, с пылинками в столбах света,
лежавших  поперек комнат, с бесцельным  слонянием по  двору -- переходило  в
полдень,  а я все не  мог  найти себе  дела. Порешать,  что  ли,  задачки? Я
порешал, и  все равно осталось еще много времени;  медленно  делившегося  на
часы, минуты, секунды. Чувство неприкаянности  и  прежде тяготило  меня, а в
этот  день явилась  еще и странная мысль, что, если бы  меня вовсе не  было,
ничего бы не изменилось.
   Может быть,  я  нужен маме? Тогда почему она  никогда не говорит мне об
этом? Или няньке? Прежде я, несомненно, был нужен няньке. Но теперь я вырос,
и, если  бы  меня не  было,  она просто  стала  бы  готовить двумя котлетами
меньше.
   Может  быть, я  нужен  царю?  Отец Кюпар говорил, что царю  нужны  все,
вплоть до  последнего человека.  А  когда  я  спросил, нужны  ли  ему  также
животные, например собаки, он рассердился и сказал, что сразу видно, в какой
семье я расту. Накануне  я  впервые  прочел  "Ревизора",  и  больше всех мне
понравилось  то  место, где Бобчинский  просит сказать царю,  что в таком-то
городе живет Петр Иванович Бобчинский. На его месте я поступил бы так же.
   Я  не стал готовиться к побегу, потому что мне всегда казалось, что это
почти одно  и то  же -- сделать что-нибудь  в уме или  на  самом деле.  Зато
прощальную  записку  я  оставил самую  настоящую, чтобы ее  заметили все. На
листе бумаги  я  написал печатными буквами: "Прошу в моей  смерти никого  не
винить".  И  прикрепил  этот  лист к стенке в столовой.  Потом  простился  с
Престой, стащив для нее кусок сахара, и ушел.
   ...Знакомые  улицы, по  которым  я тысячу  раз  ходил, знакомые  лавки,
знакомый усатый  сапожник  на  углу Гоголевской, реальное  училище, пожарная
команда...
   ...Пристав  проехал в пролетке, изогнувшись, выставив грудь, покручивая
усы, и вдруг отдал честь даме в шляпе со страусовым пером. И она пошла потом
так,  что  даже  по  ее  спине  было  видно,  как  она довольна  тем, что ей
поклонился этот представительный пристав.
   Мне  было страшновато, и  я заложил руки в карманы и посвистывал, чтобы
показать,  что я  не  боюсь.  Я  шел  улыбаясь --  мне  казалось, что  нужно
улыбаться  даже  незнакомым, потому  что  они  ведь  ничем,  в  сущности, не
отличаются  от  знакомых.  Сегодня  они  незнакомые,   а   завтра  мы  можем
познакомиться. Но пока будущие  знакомые смотрели на  меня как-то странно, а
один даже сочувственно покачал головой, так что вскоре я перестал улыбаться.
   Мужики  везли  дрова  вдоль  Кохановского  бульвара,  немазаные  колеса
скрипели.  Солдатская  фура  проехала,  кучер-солдат  подхлестывал  лошадей.
Теперь  было совершенно  ясно, что я убежал из дома.  Записку  мою, конечно,
прочли, и нянька  небось подняла весь дом и побежала за мамой, которая в эти
часы  давала уроки музыки  барышням  Фан-дер-флит. Но мама  все-таки кончила
урок, а уж  потом пошла домой и, волнуясь, сняв пенсне, читает  мою записку.
Мне стало так жаль себя, что я чуть не заплакал.
   Сухари, по-видимому, нужно было взять с собой не только в уме. Было уже
время обеда, и я попробовал пообедать  в уме. Но из  этого ничего  не вышло,
хотя было невозможно более отчетливо увидеть, как я ем суп  с большим, густо
посоленным куском хлеба.
   Да, дома сейчас обедают.  Саша, положив перед собой книгу, жрет щи и не
думает о втором, которое он сейчас получит.
   За казармами Иркутского полка начиналась  большая грязная привокзальная
площадь.  На  дорожке,  по  которой шли к  вокзалу,  стояли  какие-то  люди,
небольшая  толпа;  до  меня  донеслись невнятные,  возмущенные голоса,  и  я
подошел поближе.
   Молодая женщина  лежала на земле,  пьяная, растерзанная,  и я с  ужасом
узнал  в ней Матрешу, прислугу  купца Петунина,  нашего соседа.  Всегда  она
одевалась, как барышня. В  хорошеньком платье,  с бантами,  она приходила  к
няньке  жаловаться, что  у  Петуниных  кто-то  пристает  к ней.  У  нее  был
негромкий, мягкий  смех,  от  которого у меня сладко  замирало  сердце.  Она
убегала,  снова  прибегала,  я  издалека  узнавал  стук  ее  каблучков.  Мне
казалось, что  все влюблены в нее и хотят, чтобы она всегда так нежно, мелко
смеялась  и чтобы ее легкая, живая фигурка  в платье  с бантами так волшебно
мелькала среди деревьев нашего сада.
   Теперь она  валялась  на земле, задирая юбки,  невнятно, пьяно  бормоча
что-то, я  расслышал только: "На, кто еще  хочет,  а мне наплевать",-- и  со
сладким,  страшным  ударом  в  сердце увидел  я  голые  белые  женские ноги.
Подбежал, придерживая шашку, городовой,  закричал: "Разойдись!"  Но никто не
ушел.  Все  стояли,  смотрели, смеялись.  В толпе  были молодые  татары,  и,
несмотря на  оторопь  и  волнение,  я  догадался,  что  все  они  сыновья  и
племянники  старого  Таканаева,  который  держал  буфет на вокзале. Подъехал
извозчик. Городовой  сгреб Матрешу, бросил ее поперек  пролетки,  как кладь,
уселся и крикнул: "Пошел!" Толпа разошлась не спеша.
   Я стоял оглушенный. Нянька как-то сказала, что Петунин выгнал Матрешу и
она  стала "гулящей".  Так вот что это значит!  Боже  мой,  так  вот что это
значит!
   Я  пошел  по  шоссе,  потом  свернул  в  редкий  еловый  лесок  и  стал
бессмысленно ходить туда и назад  вдоль косых теней  на  траве.  Как смел  я
огорчаться, что  на  меня  не обращают внимания, если Матреша, растрепанная,
опухшая и, кажется, с выбитыми зубами, валялась на  земле и бормотала что-то
постыдное, невозможное,  а мужчины слушали  ее  и смеялись. Мне было  стыдно
теперь, что я жадно смотрел на ее голые ноги и что мне хотелось смотреть еще
и еще.
   Я вернулся домой только  вечером. Есть уже не хотелось, но  я  заставил
себя  сесть за стол. Моя записка  висела на прежнем месте. Никто не заметил,
что я убежал  из дома, даже нянька, может быть потому, что ее  кучер  в этот
день  приходил к ней и грозился убить. Саша сыпал соль в  банку  с водой, из
которой  торчала  ржавая  проволока,-- он  считал,  что таким образом  можно
вырастить  искусственный  кристаллический  сад.  Мама  пришла  усталая,  и я
слышал, как она сказала няньке: "Ох, не могу".
   Студенты  громко  спорили в  комнате старшего  брата. Отец  ворчал, ему
мешали уснуть.  Нянька ворочала ухватами, пекла хлеб на кухне. Почему  у нас
пекут всегда вечером или даже ночью?
   Я  не могу  уснуть  от тоски, от  сладкого, томительного  волнения,  от
жалости к Матреше, соединившейся с  еще неясным  сознанием своей вины  перед
ней. Все мужчины  были перед ней виноваты.  И  мой отец, который мог сказать
что-нибудь грязное  и засмеяться, показывая белые зубы, и мои братья, и я. И
купец Петунин, который выгнал ее, и прохожие, которым она говорила: "Кто еще
хочет, а мне наплевать".

В АРХИВЕ

1
   И прежде я писал о Пскове -- в рассказах, в романе "Два  капитана". Но,
принимаясь за эту  книгу, я снова поехал в родной город и лишь  теперь узнал
его,  как узнают  после долгой разлуки полузабытые черты старого  друга.  Он
изменился. И  новое, и старое  похорошело. Просмоленные черные доски тянутся
над крепостными  стенами, конусообразные шишаки покрывают башни,  решетчатые
ворота из  бревен  в полтора обхвата запирают форпосты.  Реставраторы  смело
воспользовались  деревом  --  без  дерева  картина  Древней   Руси  неполна.
Впечатление  грозной   уверенности   смешивается  с   чувством  подлинности,
непонятная грусть -- с восхищением перед  соразмерностью  пропорций. Вкус не
изменял псковичам и в деле войны.
   Я  вспоминаю, что  в  перечне  тысяч  причин,  по  которым  сохранилась
псковская старина,  ничтожная доля принадлежит и мне. О том,  что я коренной
пскович и люблю свой город, знали мои друзья. Среди  них  был  ленинградский
режиссер, а во время войны  -- артиллерийский  капитан, Сергей Александрович
Морщихин, с которым мы не раз беседовали о старом Пскове. Любитель и  знаток
русской старины,  он направлял огонь своих  орудий, не очень жалея Псков XIX
века, с его "присутственными местами", но  стараясь по возможности сохранить
опоясывающие  город  крепостные стены, бесценные  храмы, Поганкины палаты  и
другие старинные здания.
   Я бы не удивился, узнав, что в его планшете лежала известная карта 1694
года с  надписями: "Река  Пскова течет через  город"  и  "Середний  город по
досмотру  осыпался починить не мочно". В 1918  году, когда германская  армия
наступала на  Псков,  гимназисты  шестого  "б"  класса  изучали  эту  карту,
рассчитывая предложить Военно-революционному комитету свой план обороны.

2
   Некогда  я  хвалился своей способностью почти  безошибочно угадывать  в
пожилом человеке -- учился ли он в реальном училище или в гимназии. В бывших
гимназистах оставалось нечто беспечное, неожиданное, скептическое. Напротив,
реалисты  были  подтянуты,  всегда вровень с собой  и не  очень-то позволяли
судьбе устраивать для них ловушки и неожиданные повороты.
   Этим различиям, как ни  странно,  соответствовали в моем  представлении
даже  цвета: гимназисты  --  васильковый, реалисты  -- желтый. Впрочем,  это
легко  объясняется  тем, что  гимназисты носили васильковые фуражки с  белым
кантом на тулье, а реалисты -- черные с желтым кантом
   Из  моих  друзей  типичным  "старым  гимназистом"  был,  без  сомнения,
Константин  Георгиевич   Паустовский  с  его   скромностью,  сквозь  которую
просвечивала лихость, с его любовью к происшествиям, из которых, в сущности,
и должна  состоять  жизнь, с его  молодыми  уходами в музыку  в  живопись, в
природу.
   Васильковая фуражка со сломанным козырьком, сбитая на затылок, чудилась
мне на седой голове Корнея Ивановича Чуковского. В разговоре он мог внезапно
схватить за ножки стул и бросить его своему собеседнику -- волей-неволей тот
должен  был подхватить стул и бросить  его обратно. "Никогда не знаешь,  что
будешь  делать   в  следующую  минуту",--  сказал  он  мне  однажды.  Трудно
представить себе, что эти слова могут принадлежать человеку, который некогда
носил скучную черную фуражку  с  желтым кантом.  Нет, это  было что-то очень
васильковое,  немного  актерское,  с  белым кантом и  естественным  желанием
расшевелить машинальное существование.
   Все это я веду к тому, что в этот свой приезд я познакомился с Николаем
Николаевичем Колиберским, старейшим преподавателем Первой  школы, в  котором
мне сразу же почудились эти, милые моему сердцу, гимназические черты.
   Много лет назад я видел английский фильм "Good bye, mister Chips!" ("До
свиданья,  мистер  Чипс!").  Жизнь полустолетия,  показана в ней,  как через
фокусирующее  стекло;  линза  сосредоточена  на  жизни  школьного   учителя,
поглощенного  своим призванием. История простая,  обыкновенная, даже,  может
быть,  немного скучная.  Вы почти не замечаете "шума  времени", он доносится
лишь как  эхо событий, потрясавших страну. Равными долями, день за днем, год
за  годом уходит  жизнь мистера  Чипса.  В предсмертном  полусне,  в дремоте
кончины  его ученики являются к  нему, чтобы проститься:  "Good -bye, mister
Chips!"  За  полустолетие форма изменилась, школьники восьмидесятых годов  в
кепи  и  мундирчиках,  застегивающихся до  самого подбородка, не  похожи  на
поколение своих детей, в коротеньких пиджаках с узкой талией, дети не похожи
на  внуков.  Это,  кажется,  единственный  признак невозвратимости,  который
обратным светом озаряет жизнь учителя, скромно спрятавшуюся в глубину глубин
повторяющейся жизни школы...
   Николай Николаевич чем-то напомнил мне мистера  Чипса. Конечно, это был
очень русский  мистер  Чипс,  высокий,  чуть сгорбленный,  с добрым лицом  и
пышными табачно-седыми усами.
   Память его,  фотографическая,  объективно-рельефная, меня  поразила. Он
помнил все -- и то, что касалось его, и то, что не касалось.
   Я  забыл,  почему Псковскую  гимназию пышно  переименовали  в  гимназию
Александра  Первого  Благословенного. Он  объяснил --  в связи со  столетием
Отечественной войны. О том, как Псков отмечал  трехсотлетие  дома Романовых,
он рассказал с удивительными подробностями -- а мне помнились только дымные,
горящие плошки на улицах. Верноподданническую  кантату,  которую  гимназисты
разучивали к этому дню, он знал наизусть:

   Была пора, казалось, сила
   Страны в борьбе изнемогла.
   И встала Русь и Михаила
   К себе на царство призвала.

   В годину тяжких испытаний,
   Любовью подданных силен,
   Царь поднял меч, и в громе брани
   Навеки пал Наполеон.

   Вот почему и в бурях бранных
   И в мирный час из рода в род
   Святая Русь своих державных
   Вождей и славит и поет.

   Летом  гимназисты ходили  в  белых  коломянковых гимнастерках, воротник
застегивался  на  две  или  три  светлые  металлические пуговицы. Но Николай
Николаевич напомнил мне  и парадный костюм гимназиста, который в годы  моего
детства уже никто не  носил: темно-зеленый однобортный костюм шился в талию