и  в стране. Порядка не было -- с этим он соглашался. Но
династия Романовых только что отпраздновала трехсотлетие.  По его мнению, не
было серьезных оснований утверждать, что она не продержится еще триста.
   Политика   действовала   на   него   как   снотворное.   Он   выписывал
художественно-литературный  и  юмористический   журнал  "Искры",  в  котором
печатались только иллюстрации,-- и все-таки засыпал  на  первой же странице.
Когда он уходил на "сыгровку", Саша отрезал громадный  ломоть черного хлеба,
намазывал его маслом, густо солил и принимался за "Искры".
   По  вечерам   приходили   гости:  военный  врач  Ребане,  который,  как
неблагонадежный,  был  оставлен в Пскове,  в то  время  как  его полк  давно
воевал, журналист  Качанович из либерального "Псковского голоса", высокий, с
бородкой, куривший папиросы  "Дядя Костя", актеры, офицеры. И в каждом, даже
незначительном разговоре, чувствовалась уверенность в том, что монархический
строй непрочен, расшатан. Жизнь проходила бездарно и пошло, потому что все в
России устроено неудобно, несправедливо.
   Но  вот наутро,  наскоро проглотив сайку с чаем, я  бежал в гимназию, и
уже на верхней площадке лестницы, где стоял инспектор, проверяя, по форме ли
одет  гимназист,  мне  начинало казаться, что  династия Романовых не так  уж
расшатана,  как утверждали  мамины  гости.  Семейно-политическое единомыслие
таяло,  когда  я смотрел на  инспектора,  который  был похож  на деревянного
человечка с отваливающейся челюстью для щелканья орехов. Когда он говорил, у
него рот открывался механически, точно за его спиной кто-то двигал палкой, к
которой была приделана нижняя челюсть. Он-то как раз думал, что все в России
устроено удобно и  справедливо! А тех, кто был с ним не согласен, он в любую
минуту готов был положить в рот и механически щелкнуть.
   О  подпольщиках  говорили  шепотом,  с  таинственным   выражением.  Они
доверяли только друг другу. Скрываясь от полиции, они переезжали из города в
город.  У них  были подложные  паспорта,  чужие  фамилии.  Они  притворялись
инженерами, нотариусами, врачами. Они гримировались, как актеры.  Они должны
были ничем не отличаться  от самых обыкновенных людей  --  мне казалось, что
это почти  невозможно. Наяву и  во  сне они  одновременно  и были  и не были
самими собой.
   За подпольщиками охотились филеры -- так назывались сыщики, служившие в
охранном отделении министерства  внутренних дел.  Зимой, в  лютый мороз, они
часами топтались на месте, подсматривая  в окна  и отмечая в  своих записных
книжках, что такой-то пришел к такому-то в таком-то часу. Некоторых  филеров
знали в городе, и мне  казалось, что, несмотря на приличный вид -- котелок и
длинное пальто, они все-таки готовы к тому, что кто-нибудь  может плюнуть им
в лицо или толкнуть, не извинившись.
   Саша  утверждал,  что полиция  платит им миллионы, потому что это адски
трудная работа, которую  можно сравнить  только с ловлей жемчуга в Карибском
море: голый ныряльщик проводит под водой девяносто секунд.
   О, как мне хотелось увидеть хоть одного настоящего подпольщика, который
был бы одновременно врачом, нотариусом или инженером!  Я не  подозревал, что
он живет в нашем доме.

5
   Я проглотил граммофонную иголку, и мама послала  меня к доктору Ребане.
Он был занят,  и, пока я ждал его, мне становилось все страшнее. Я вспомнил,
как мы купались в Черняковицах, в речке плавали "волосы", и Саша сказал, что
они  живые и могут  впиться в тело и дойти до  - сердца. Прежде я даже любил
представлять себе, как я умираю:  гимназический оркестр идет за моим гробом,
играя похоронный  марш, служители с  грубыми,  притворно  грустными  мордами
медленно шагают по сторонам колесницы, Валя  К.  мелькает в толпе,  прижимая
платочек к покрасневшим глазам. А я лежу в открытом глазетовом гробу и думаю
со злорадством:  "Ага, дождались!  Так вам  и надо!" Но  в  приемной доктора
Ребане меня не утешила эта красивая картина.
   Иголка, без сомнения, уже прошла в желудок, и хорошо, если она не сразу
пробралась сквозь четыре пирожка  с мясом, которые я  съел  за обедом. Но на
это было мало надежды.
   Наконец  больной  ушел.  Доктор проводил  его  и  занялся  мною. Он был
высокий,  полный,  с  крупными следами  оспы  на  розовом  лице  и  светлыми
смеющимися глазами. Нос у него тоже был насмешливый, острый. Он всегда шутил
и,  узнав,  что  я  проглотил  граммофонную  иголку,  тоже  пошутил,  сказав
насмешливо:
   -- Музыкальный мальчик.
   Потом он опросил, как это произошло, и я ответил с отчаянием, что играл
иголкой, катая ее во рту, и она нечаянно скользнула в горло.
   -- Тупым концом?
   Этого я не знал, но на всякий случай ответил:
   -- Тупым.
   Мне казалось, что если я скажу -- тупым, то все-таки больше шансов, что
это именно так, даже если она скользнула острым.
   Доктор  задумался. По-видимому,  в его практике это был  первый случай.
Потом он быстро влил в меня столовую ложку касторки и сказал:
   -- Подождем.
   Я спросил, может ли иголка дойти до сердца и, если да, сразу ли я умру?
Он ответил, что сердце, во  всяком случае,  останется в стороне,  потому что
иголка движется в противоположном направлении.
   Чтобы  утешить  меня, он  рассказал, что в  детстве проглотил нательный
крестик, но так испугался операции, что вернул его родителям еще по дороге в
больницу. Он  рассказывал серьезно, но  потом Саша доказал, что  это ерунда,
потому что доктор был эстонец, а эстонцы не носят крестов, они лютеране. Но,
может быть, доктор был православный эстонец?
   Несколько лет я не думал о нем, хотя иногда он бывал у нас и даже любил
после обеда поваляться на  диване в столовой. Но во  время  войны,  когда мы
стали сдавать комнату, он вдруг переехал к нам.
   Два раза в  неделю у него был прием, и, очевидно, он  очень внимательно
осматривал больных, потому что некоторые из них сидели  у него очень долго и
даже оставались иногда ночевать.
   Однажды доктор вышел из своей комнаты с таинственным видом.
   -- Ребята, идите сюда.
   Мы вошли и  увидели,  что  в кресле,  у письменного стола, с  закрытыми
глазами сидит человек.  Руки у него были  подняты, точно он собрался лететь,
лицо спокойное, спящее -- и он действительно спал.
   -- Попробуйте согнуть ему руку,-- сказал доктор.
   Мы попробовали.
   -- Смелей!
   Подогнув ноги, мы повисли на  согнутых руках, как  на штанге.  Это было
страшно, потому что казалось, что руки могут сломаться. Но они не сломались.
Человек ровно дышал,  и ему, по-видимому, даже не приходило в голову, что мы
проделываем с ним такие штуки.
   Я  скоро  забыл  об  этой истории, но  на Сашу  она  произвела глубокое
впечатление.  Он  нарисовал  на  потолке  черный кружок  и смотрел  на  него
подолгу, не отрываясь -- воспитывал силу взгляда. Однажды он даже попробовал
силу взгляда  на Ляпунове, который хотел поставить ему по геометрии единицу,
но под воздействием этой силы исправил на двойку.
   Из  "Нью-Йоркского  института знаний", помещавшегося  в  Петрограде  на
Невском проспекте, 106,  Саша  выписал книгу  "Внушение как путь к  успеху".
Путь к успеху, оказывается, шел  не  через внушение,  а  через самовнушение.
Нужно  было  внушить  себе,  что мы  волевые,  энергичные люди.  Именно  так
поступили  в свое время Рокфеллер, Карнеджи и другие. О  гипнозе упоминалось
мельком.
   Каждый  день  после  гимназии Саша пытался  усыпить меня,  и, хотя  мне
иногда действительно хотелось спать, сон сразу же проходил, как  только он с
выражением решимости впивался в меня широко открытыми глазами. Он мне надоел
в конце концов,  и,  чтобы отделаться от него, я однажды решил  притвориться
спящим.
   Это было  под вечер, в нашей комнате с  кривым полом. Саша  сказал, что
сейчас  он  на  расстоянии  передаст мне  свою мысль. Мы шли по комнате,  он
смотрел мне  в затылок,  и, хотя  расстояние  было небольшое, мне  никак  не
удавалось угадать  эту мысль, потому что  приходилось все время удерживаться
от смеха. У окна я  остановился. Зажмурился  и хрюкнул.  Но, очевидно,  Саша
внушал мне что-то другое,  потому что я почувствовал, что сейчас он даст мне
подзатыльник.  Тогда я прижался носом к стеклу, открыл глаза -- и  отскочил,
чуть  не сбив с ног гипнотизера. С другой стороны окна, прижавшись к стеклу,
на  меня   смотрела   чья-то  страшная,  сплюснутая  рожа.  Саша  стал  было
доказывать,  что он внушил мне увидеть  рожу, но это было уже чистое вранье,
потому что полчаса  спустя мы встретили обладателя этой рожи на Сергиевской,
в двух  шагах от нашего дома. Приличный господин  с усами, в  меховой шапке,
долго топтался на углу, а потом ушел и вернулся в картузе. Мы сразу побежали
к доктору,  потому что  это был, без сомнения, филер. Но  доктор засмеялся и
сказал, что это не филер, а нянькин поклонник и что  он сменил меховую шапку
на  картуз, чтобы  понравиться няньке.  При  этом доктор почему-то торопливо
вынимал  бумаги  из  письменного  стола,  но  не из  ящиков,  а  из широких,
оказавшихся  полыми  ножек. Боковина, к  нашему  удивлению, снималась,  и  в
каждой ножке лежала кипа тонких листков.
   -- Ну конечно, я его знаю,-- улыбаясь, говорил он. -- Такой симпатичный
господин  с  усами. О,  конечно, это нянькин  поклонник, и  остается  только
удивляться ее  успеху в  столь преклонные  годы.  Но  мне  не хочется с  ним
встречаться.  Лучше  я  пройду через сад, а вы,  ребята, останьтесь  в  моей
комнате, пожалуйста, да. Пройдитесь туда-назад. Опустите шторы, да.  Зажгите
настольную лампу. О, недолго, десять или пятнадцать минут.
   Он протянул нам обе руки, мы  пожали их  -- Саша левую,  я  правую,-- и
ушел.
   Опустив штору, мы  зажгли настольную лампу и прохаживались туда и назад
до тех  пор, пока доктор не  вернулся. Бумаги он где-то  оставил и был очень
спокоен, даже, пожалуй, спокойнее и веселее, чем всегда.
   Вскоре раздался продолжительный, резкий звонок. Это была полиция:  двое
городовых,  один штатский  и  жандармский офицер,  которого мама  встретила,
надменно закинув голову с бьющейся от волнения жилкой на левом виске.  Обыск
продолжался долго, до ночи,-- и ничего  не нашли. В доме не  спали.  Нянька,
расстроенная, в грязном халате, сидела на  кухне  и говорила,  что  во  всем
виноват патриарх Никон и что миру скоро конец, потому что люди забыли старую
веру.
   Зимой девятнадцатого года к нам пришла высокая бледная женщина в черном
--  вдова  доктора Ребане, как  она сказала.  Ей хотелось поговорить о  нем.
Тоненькая, совсем молодая, она  показала карточку  -- голый толстый мальчик,
похожий на  доктора,  с  таким же острым,  насмешливым  носом, сосал  пятку,
жмурясь от наслаждения.
   В  начале  сентября  1919 года  двадцать  пять  делегатов  1-го  съезда
профсоюзов Эстонии  были расстреляны на болоте под  Изборском. Среди них был
доктор Ребане.

6
   Мысль  о том,  не трус ли  я,--одна  из самых  острых, укоряющих мыслей
моего детства. Именно она впервые поставила меня лицом к лицу с самим собою.
Этот взгляд  со  стороны, иногда оправдывающий,  но  чаще  осуждающий, через
много лет помог  мне "быть  верным действительности",  как  писал Стивенсон.
Взгляд со стороны неизменно помогал мне перед лицом решений, грозивших бедой
-- бедой,  от которой  нетрудно было  ускользнуть,  принимая  эти казавшиеся
почти естественными решения.
   Мы играли во дворе, прыгая через планку, которую: можно  было вставлять
в зарубки на двух столбах, поднимая ее  все выше. Этот гимнастический снаряд
устроил брат Саша. Потом стали прыгать с поднятой крышки мусорного ящика  --
и прыгнули все, кроме меня, даже восьмилетний Боря Петунин. Саша сказал, что
я -- трус, и возможно, что это было действительно так.
   Входя  в  темную комнату, я кричал на  всякий случай: "Дурак!" Я боялся
гусей,  которые почему-то гонялись именно за мною, гогоча и низко  вытягивая
шеи. Еще больше я боялся петухов, в особенности после того, как  один из них
сел мне на голову и  чуть не клюнул, как царя Додона. Я  боялся, что кучера,
приходившие с няниным  мужем начнут ругаться,--  когда они ругались, мне  --
очевидно, тоже из трусости -- хотелось заплакать.
   Правда, в  Черняковицах я переплыл речку, но храбро  ли я  ее переплыл?
Нет.  Я так  боялся утонуть, что  потом  целый  день  еле  ворочал языком  и
совершенно не хвастался, что, в общем, было на меня не  похоже. Значит,  это
была храбрость от трусости?
   Странно, но тем  не  менее  я, по-видимому,  был способен на храбрость.
Прочитав, например,  о Муции Сцеволе,  ложившем руку на пылающий жертвенник,
чтобы  показать свое презрение  к пыткам и смерти, я сунул в кипяток палец и
продержал почти десять  секунд. Но я  все-таки  испугался, потому  что палец
стал похож  на рыбий пузырь, и нянька закричала, что у меня огневица.  Потом
палец  вылез из пузыря, красный,  точно  обиженный,  и на нем долго, чуть не
целый год, росла тоненькая, заворачивающаяся, как на березовой коре, розовая
шкурка.
   Словом,  похоже было, что я все-таки трус. А  "от  трусости до подлости
один шаг", как сказала мама. Она была  сторонницей  спартанского воспитания.
Она считала, что мы должны спать на голых досках, колоть дрова и каждое утро
обливаться  до пояса холодной  водой. Мы обливались.  Но Саша утверждал, что
мать  непоследовательна, потому что у нас было две сестры, а  в Спарте еще и
бросали новорожденных девочек в море со скалы.
   Когда  она заметила, что  я не  спрыгнул с  крышки мусорного ящика, она
посоветовала мне  сознаться,  что  я  струсил,  потому  что человек, который
способен  сознаться,  еще  может  впоследствии  стать  храбрецом.  Но  я  не
сознался, очевидно сделав тот шаг, о котором сказала мама.
   Я старался забыть о  том, что  я -- трус,  но оказалось,  что это почти
невозможно. Читая  роман Густава Эмара "Арканзасские трапперы", я решил, что
эти трапперы  не пустили  бы меня даже на  порог своего Арканзаса. Роберт --
сын капитана  Гранта  -- вдвоем с  патагонцем  Талькавом  отбился от волчьей
стаи, а между тем он был только на год старше меня.
   Потом  я  прочел "Севастопольские рассказы"  Толстого  и  решил, что он
написал их только  потому, что ему хотелось  доказать себе и отчасти другим,
что он -- не трус. Иначе он не стал бы утверждать, что на войне боятся почти
все, и  в том числе  --  храбрые люди. Но боялись  они по-разному  -- это  в
особенности заинтересовало меня. Адъютант Калугин не позволяет себе бояться,
потому что считается храбрецом. Это --  храбрость от тщеславия. Юнкер  барон
Пест трусит из трусости, но  когда он  в беспамятстве убивает француза,  ему
сейчас же  приходит в голову, что он -- герой. Князь Голицын содрогается при
одной  мысли, что его могут послать на бастионы, но не  только скрывает это,
но даже утверждает, что люди в грязном белье  и с  неумытыми руками не могут
быть храбрецами. Офицер, который в августе едет  в Севастополь из города П.,
из храбреца становится трусом потому,  что его добровольное решение пойти  в
действующую армию встретилось с глупыми формальностями, и еще потому, что он
очень долго едет, три месяца, истратился и устал. Трусость легко переходит в
храбрость, и наоборот.  Опасность или даже только мысль об  опасности делала
человека  трусом,  но  та  же  мысль  могла сделать его  храбрецом.  Значит,
трусость зависит от того, как к ней относиться? Оттого, что человек начинает
казаться храбрым  в собственных глазах,  он не становится в действительности
храбрым. Я запутался, размышляя о том -- трус я или нет,  хотя  меня немного
успокаивала мысль,  что запутался, в  сущности, и Толстой.  Так или иначе, к
трусам относились с презрением,  как будто им нравилось умирать от страха. Я
тоже относился к ним с презрением, и Саша сказал, что это очень важно.
   --  Следовательно,--  сказал  он,--   в   тебе  все-таки  есть  зачатки
храбрости, которые надо развить, пока не поздно. Иначе они могут зачахнуть.
   В нашем дворе красили  сарай, и для начала он предложил  мне  пройти по
лестнице, которую маляры перебросили  с  одной крыши  на другую. Я прошел, и
Саша  сказал, что  я  молодец, но  не потому,  что прошел,-- это ерунда,-- а
потому,  что не  побледнел, а,  наоборот,  покраснел. Он  объяснил, что Юлий
Цезарь таким  образом выбирал  солдат для  своих  легионов: если от сильного
чувства солдат бледнел, значит,  он  может струсить  в  бою, а если краснел,
можно было на него положиться. Потом Саша посоветовал мне спрыгнуть с берега
на сосну и тут как раз усомнился в том, что Цезарь пригласил бы меня  в свои
легионы, потому что  я  побледнел, едва взглянув на  эту  сосну  с  толстыми
выгнутыми суками, которая  росла на  крутом склоне. Сам он  не стал прыгать,
сказав небрежно,  что это  для него  пустяки.  Главное, объяснил он, прыгать
сразу,  не задумываясь, потому что любая  мысль, даже самая  незначительная,
может расслабить тело, которое  должно разогнуться, как  пружина. Я  сказал,
что, может быть, лучше  отложить прыжок,  потому что одна мысль, и  довольно
значительная,   все-таки   промелькнула  в  моей  голове.   Он  презрительно
усмехнулся, и тогда я разбежался и прыгнул.
   Забавно, что  в это мгновение как будто не я, а кто-то другой во мне не
только рассчитал расстояние, но  заставил низко наклонить  голову, чтобы  не
попасть лицом в сухие торчащие ветки. Я метил  на самый толстый сук и попал,
но  не  удержался,  соскользнул и повис, вцепившись в гущу хвои,  исколовшей
лицо  и  руки. Потом Саша, хохоча, изображал, с каким лицом я висел  на этой
проклятой сосне.  Но все-таки он снова похвалил  меня,  сказав,  что зачатки
храбрости, безусловно, разовьются,  если время от  времени я буду  повторять
эти прыжки, по возможности увеличивая расстояние.
   На Великой стояли плоты, и Саша  посоветовал  мне проплыть под одним из
них, тем более что в то лето я научился нырять с открытыми глазами. Это было
жутковато  --  открыть  глаза  под водой:  сразу  становилось ясно,  что она
существует не для  того, чтобы  через  нее смотреть,  и что  для  этого есть
воздух, стекло и другие прозрачные вещи.  Но она тоже была тяжело-прозрачна,
и все  сквозь нее казалось зеленовато-колеблющимся: слоистый песок, как бы с
важностью  лежавший на дне, пугающиеся стайки пескарей,  пузыри, удивительно
не похожие на выходящий из человека воздух.
   Плотов  было много. Но Саше хотелось,  чтобы я  проплыл под большим, на
котором стоял домик с  трубой, сушилось  на протянутых веревках белье и жила
целая семья -- огромный  плотовщик с бородой, крепкая,  поворотливая  жена и
девчонка  с  висячими  красными   щеками,  все  время   что-то  жевавшая   и
относившаяся к  нашим  приготовлениям с большим интересом. Мне казалось, что
зачатки храбрости продолжали  бы развиваться, если бы  я проплыл под другим,
небольшим плотом, но Саша доказал  что небольшой может  годиться только  для
тренировки.
   -- А  для тренировки,-- объяснил  он,--лучше просто  сидеть  под водой,
постепенно  привыкая  не  дышать.  Ведь  это  только  кажется,  что   дышать
необходимо. Йоги, например, могут по два-три месяца обходиться без воздуха.
   Я  согласился и три дня с утра  до обеда просиживал под водой, вылезая,
только  чтобы отдохнуть и поговорить с Сашей, который лежал на берегу голый,
уткнувшись  в  записную  книжку:  он  отмечал, сколько  максимально  времени
человеческая особь может провести под водой.
   Не помню, когда еще испытывал я такую гнетущую тоску, как в эти минуты,
сидя  на  дне  с открытыми глазами и чувствуя,  как из  меня медленно уходит
жизнь. Я выходил синим, а Саша почему-то считал, что нырять  нельзя, пока  я
не стану выходить красным. Наконец  однажды я вышел  не очень синим, и  Саша
разрешил нырять. Он велел мне углубляться  постепенно, под углом в  двадцать
пять  --  тридцать  градусов, но я  сразу  ушел  глубоко,  потому что боялся
напороться на бревно с гвоздями. Но поздно было думать о гвоздях, потому что
плот уже показался над моей головой -- неузнаваемый, темный, с колеблющими