е делают, а  благородные отцы  -- отцов, хотя и
не обязательно благородных.  Но случалось, что  "резонер"  играл,  например,
первого  любовника,  и тогда его обычно хвалили,  даже если он  играл плохо,
потому что считалось, что это "не его амплуа".
   О  том,  кто  и  как играл,  в  доме  говорили  гораздо  больше, чем  о
собственных делах, хотя дела с каждым годом шли все хуже и хуже. Иногда мама
в разговоре изображала, как, по ее  мнению, нужно было сказать: "Карету мне,
карету!" или "Австрийский на него  надеть мундир",-- и мне  казалось, что  в
глубине души она считает себя актрисой. Я тоже  любил играть, но один, когда
меня никто не видел.
   Мне  казалось  странным,  что об  актерах у  нас  говорили  так  много.
Почему-то было известно,  что у "первого любовника",  красавца С., маленькая
лысинка на темени и что он будто бы  прикрывает ее  волосяной нашлепкой. Его
жена была, оказывается, на пять лет  старше, чем он, и ревновала его, но так
искусно, что никто этого не замечал.
   Актеров  у  нас  любили  просто  за  то,  что  они  были  актеры.  Один
"благородный  отец" просидел до  ночи,  накурил,  съел целую  курицу, мычал,
никому не понравился,--кажется,  не за что было  его  похвалить!  И все-таки
мама сказала, что у него красивая шея.
   Нянька считала, что от  актеров в доме беспорядок, и была, по-видимому,
совершенно права, хотя, когда труппа уезжала (иногда в середине сезона, если
антрепренер  "прогорал"),  беспорядок  нисколько  не  уменьшался,  а  только
становилось  скучнее.  Драматическая труппа  приезжала летом,  а  зимой мама
устраивала  концерты.  Трио Чернявских  из Америки,  хорошенькие мальчики  в
бархатных  костюмчиках, с кудрявыми  шелковистыми волосами, просидели  у нас
целый вечер. Мы с Сашей тоже нарядились, хотя у нас не  было других  штанов,
кроме как из  чертовой кожи,-- мама сердилась, что на нас "не наберешься", и
нам стали шить штаны из этой материи, которую  -- мы пробовали -- можно было
разорвать только клещами.
   Мне  не понравилось  трио  Чернявских.  Они  были  похожи  на  девочек,
говорили тихими голосами. Один  аккуратно снял кожу с копченого леща  и стал
вежливо жевать ее, не леща, а именно кожу. Мы  с Сашей подавились, выскочили
из столовой, и нам потом попало от мамы. Она сказала, что ничего особенного,
очевидно, в Америке не едят  копченых лещей, и  нужно  было не  смеяться,  а
сделать вид, что мы ничего не видели, тем более что мальчик скоро догадался,
в чем дело.
   Знаменитый скрипач Бронислав Губерман приехал в Псков, и мама, встретив
его, вернулась  расстроенная:  в номере  было двадцать два  градуса  жары, а
Губерман сердится и требует, чтобы было двадцать четыре.
   Отец  считал,  что  мы  все  --  и старшие, и младшие -- должны учиться
музыке, бывать на концертах, в опере, и я  тоже получил билет, правда плохой
--  стоять на галерке. Народу было полно, мне было  скучно одному и  немного
страшно. Мама заставила меня  надеть целлулоидный воротничок, все время  мне
хотелось вертеть головой, и было такое чувство, как будто кто-то держит меня
за горло. Зато я был на  концерте Губермана, а  он получал двести рублей  за
концерт, и лучше его во всем мире играл только Кубелик.
   Он  вышел,  худенький,  с  большой  квадратной  головой,  и  поклонился
небрежно,  как  бы между прочим.  Потом заиграл, и  уже через десять минут я
поймал  себя на том, что не  слушаю, а  думаю о своих делах: "Отдаст  Борька
Петунин ножичек или нет?", или: "Здорово я вспотел", или: "Интересно, а ведь
это мясник".  Мы с мамой на днях заходили в мясную лавку, и мясник, который,
внимательно  слушая,  сидел  сейчас в  партере, гладко причесанный, в  новом
костюме,  стоял тогда за  прилавком в  белом,  запачканном  кровью переднике
среди  ободранных  туш,  висевших  вниз головами, -- страшный, румяный --  и
легко рубил  мясо,  подбирая  тем  же  ножом раздробленные кости  с  нежными
сеточками внутри.
   Я почти не слушал Губермана, хотя обычно сочинял под музыку в уме целые
сцены. Хорошо он играет или плохо? Должно быть, я очень тупой, если не  могу
этого понять, в  то время как  все хлопают, кричат: "Браво, браво, бис!" --а
он выходит и  долго  стоит, опустив квадратную  голову  и прижав  скрипку  к
груди.  Потом я  решил, что мне  было трудно слушать потому, что  все  время
приходилось думать о том, что он получает двести  рублей за концерт и, кроме
Кубелика, играет лучше всех в мире.
   Потом  приехала оперная  труппа  под  управлением Штока,  и,  по общему
мнению, это был отчаянный  шаг. В Пскове  каждый день  нужно было показывать
новый спектакль, иначе публика  не ходила в  театр. А ведь опер вообще очень
мало, и с одной репетиции показывать их почти невозможно. Но Шток показывал.
Мне нравилось,  когда он вдруг появлялся за пюпитром -- высокий, во фраке, с
орлиным лицом,-- властно  стучал  палочкой, и в  оркестре сразу  же  умолкал
беспорядочный шум.
   Когда я смотрел, как отец машет палочкой, увлекаясь и не замечая, что в
трудных местах он смешно приседает,  мне не хотелось быть дирижером, а когда
видел Штока --хотелось.
   -- Еще не прогорел? -- говорили в городе.
   Мне   хотелось  поддержать   его,  и  я   уговорил  богатого   толстого
Плескачевского  пойти  со  мной  на  "Сельскую честь"; он  пошел,  заснул  и
свалился со стула.
   Шток  держался,  пока  в  Псков не приехал музей  восковых  фигур.  Там
показывали Наполеона  III, Дрейфуса и женщину в пеньюаре, которая с ножом  в
груди, как живая, падала на пол с кровати.
   Но  мне  повезло, что Шток  держался  так  долго,  потому  что  публику
невозможно было заманить на одну оперу больше  двух раз,  и таким  образом в
одно лето мне удалось прослушать двадцать четыре оперы -- больше, чем за всю
остальную  жизнь.  Многие  из  них  были  поставлены  наспех.  Например,   в
"Гугенотах" на Рауля  упала стена и он должен был петь, подпирая ее плечом и
стараясь удержаться от  смеха. Но  я все  равно ходил, отчасти  по настоянию
отца, который считал, что опера полезна для здоровья.
   -- Опера, опера, опера только! -- говорил он.
   ...Я играл  в Штока: выходил, кланялся и сразу -- к музыкантам, властно
постучав  палочкой  по  пюпитру.  Дирижируя,  я  подавал  знак  артистам  --
вступайте  --  и,  кланяясь,  небрежно  откидывал  назад  шевелюру.  Правда,
шевелюры не было -- нас стригли под первый номер, но я все равно откидывал и
кланялся быстро и низко, как Шток.
   Я не только управлял оркестром, хотя все время нужно было что-то делать
со  звуками, летевшими ко мне со всех сторон,  я боролся  с неведомой силой,
заставлявшей меня  "прогорать". Может  быть, это были  большие черные птицы,
которых я отгонял  своей  палочкой,  но они опять прилетали. Возвышаясь  над
оркестром, высокий, с орлиным  профилем, в черном  фраке, я отбивался от них
--  спиной  к  этим  жадным  лавочникам,  сидевшим  в партере  и  равнодушно
смотревшим, как я прогорал.

4
   Для  отца  музыка --  это  был  полк,  офицеры,  парады, "сыгровки", на
которых он терпеливо и  беспощадно тиранил свою музыкантскую  команду, ноты,
которые  он  писал быстро  и  так  четко,  что  их трудно  было  отличить от
печатных. Он играл  почти на всех инструментах. Но его музыка была полковая,
шагающая  в такт,  сверкающая  на солнце, мужественная. Недаром он  придавал
особенное значение ударным инструментам: барабану, треугольникам и тарелкам.
И даже когда  его оркестр играл  похоронный  марш, в  музыке чудилось  нечто
подтянутое, военное, с выправкой и как бы  внушающее покойнику, что, хотя он
умер и тут уж ничего не поделаешь, он может не сомневаться, что и после  его
смерти все на свете пойдет своим чередом.
   Отец  любил  какую-то пьесу, в которой  изображалось  эхо. Выступая  со
своим оркестром по воскресеньям в Летнем саду,  он посылал на горку трубача.
Трубач  отзывался  неожиданно,  и  публика  прислушивалась,  не  веря  ушам.
Скептики шли искать трубача, но не находили--он ловко прятался в кустах.
   Для Саши музыка была совсем другое. Он  любил "изображать"  на рояле, и
это у него получалось прекрасно.
   --  Мама,--   говорил  он   и   действительно   играл  что-то   прямое,
немногословное, гордое, в общем, похожее на маму.
   -- Нянька.
   И  однообразный  ворчливый мотив  повторялся  до тех  пор, пока  все не
начинали смеяться.
   -- Преста.
   И начинался  старческий  собачий лай, хриплый, замирающий  на  короткой
жалобной ноте.
   У Саши был талант, но он не придавал ему значения. Он еще не решил, кем
он будет -- знаменитым  химиком или музыкантом. Дядя Лев Григорьевич считал,
что Саше нужно "переставить" руку,  но Саша не соглашался -- это должно было
занять, по его расчету, не меньше трех лет. Он говорил,  что для композитора
неважно,  умеет ли  он  хорошо играть, что даже Чайковский играл,  в  общем,
средне. Зато  Саша  превосходно читал с  листа.  Кипа старых нот, которые он
быстро проигрывал, постоянно лежала на рояле.
   Некогда  о  Льве   Григорьевиче   говорили  как  о   восходящей  звезде
музыкального  мира.  На  стенах  его  комнаты были  развешаны фотографии. Он
объяснял: "Это -- Друскеники. А это -- Баден-Баден". Дамы в белых  кружевных
платьях,  в шляпах  с большими  полями сидели  под зонтиками в саду. Дядя  в
коротком  пиджаке  с  закругленными  полами,  в  жилете,  по которому вилась
золотая цепочка, в канотье, небрежно откинутом на  затылок, с тростью в руке
шел  по  аллее.  Таким  я  видел его  только однажды,  когда,  отправляясь в
заграничное  турне,  он  на несколько  дней  остановился  в Пскове.  Это был
высокий  темноволосый красавец, уверенный в том, что он нужен всем со  своей
легкой  походкой, мягкой улыбкой из-под усов, с блеском вьющейся шевелюры, с
франтовством, над которым он сам же подшучивал, с готовностью в любую минуту
сесть  за рояль, кто и когда ни попросил бы его об этом. В молодости  у него
были "истории"---  гродненская вице-губернаторша, молоденькая и хорошенькая,
влюбилась в него и убежала от мужа...
   По фотографиям было видно, что  он то носил, то не носил усы. Теперь он
всегда  носил  их. Я помню,  как однажды мама  зашла к нам с Сашей и сказала
нехотя, что дядя сбрил усы.
   -- Он  плохо выглядит,-- сказала она. --  Но не  нужно говорить ему  об
этом.
   И действительно, дядя  выглядел  плохо. У него запала верхняя губа, и в
этот день  было особенно  трудно поверить, что гродненская вице-губернаторша
была готова бежать с ним на край света.
   С утра до вечера  он играл  --  готовился  к концерту. Он надеялся, что
этот концерт сразу поставит его на одну доску с лучшими пианистами мира, тем
более что  дядя так  развил  руку,  что мог взять полторы октавы.  Только  у
Падеревского была такая рука.
   Видимо, болезнь, о которой я писал, на короткое время отступила.
   Он выбрал трудную программу -- Скрябина, Листа и на бис мазурку Шопена.
А если придется бисировать дважды -- вальс, тоже Шопена.
   Прежде  у  него  не  было  времени, чтобы как следует  приготовиться  к
концерту. Зато  теперь -- сколько  угодно. С утра до вечера он повторял свои
упражнения. Пальцы у него стали мягкие, точно без  костей,  и, когда он брал
меня   за  руку,   почему-то  становилось  страшно.  Я  просил  его  сыграть
что-нибудь, и он начинал энергично, подпевая себе, и вдруг  останавливался и
повторял трудное место еще раз... Еще... И,  забыв  обо мне, дядя принимался
развивать руку.
   Чтобы никого  не  беспокоить,  он играл очень тихо, но все-таки старшая
сестра,  у которой были частые головные боли, уставала от  этих однообразных
упражнений, и тогда мастер Черни переделал пианино таким образом, что на нем
можно было  играть почти бесшумно. Но фортиссимо  все-таки доносилось. Тогда
дядя  сказал,  что звуки ему, в сущности, не нужны и что глухота не помешала
же  Бетховену сочинить Девятую  симфонию!  И Черни снова пришел,  маленький,
курчавый, грустный, с коричневыми, пахнущими политурой руками. Он прочел мне
два стихотворения: "Черный ворон,  что ты вьешься над моею  головой" и "Буря
мглою небо кроет" -- и сказал, что сам сочинил их в свободное время...
   Иногда дядя выходил посидеть на крыльцо и все прислушивался -- бледный,
с ногами, закутанными в старую  шаль. Что там, в Петрограде? Правда ли,  что
столицей станет теперь Москва? Помнит ли еще его Гольденвейзер?
   Концерт будет в Москве, это решено.  Может быть,  на бис он сыграет еще
Чайковского "Прерванные грезы". Все  пройдет,  превосходно, без  хлопот, без
мук и унижений...

5
   Мне кажется теперь,  что  я поздно  стал  понимать и чувствовать музыку
именно  потому,  что  она  занимала слишком большое  место в доме. Она  была
чем-то обыденным и  рано наскучившим мне своей  обыденностью, ежедневностью,
хотя меня, самого младшего из  шестерых детей  (о каждом  я  расскажу в свое
время), никто не принуждал учиться музыке, как принуждали старших. Сашу тоже
сперва принуждали, а потом он сам пристрастился.
   Все "музыкальные" события, большие и маленькие, происходившие в городе,
были связаны с мамой. По ее приглашению в Псков приезжали Шаляпин, Мозжухин,
Смирнов.   Она,  как  святыню,   хранила  торопливую,  но  любезную  записку
Лабинского, извещавшего ее, что концерт откладывается  по  болезни. Родители
приводили к ней детей, чтобы узнать, есть ли у них музыкальный слух. Ни один
благотворительный концерт не проходил без ее участия.
   Мне было  четырнадцать  лет, когда  она  вдруг  заметила,  что  у  меня
большая, не по возрасту  крепкая рука, и спросила, не хочу ли я учиться игре
на рояле.  Я согласился.  Новый преподаватель  Штегман  появился  в  Пскове,
сдержанный,  вежливый, требовательный  немец,-- и занятия пошли так успешно,
что уже  через год  я играл Третий ноктюрн Шопена.  Должно быть, тогда-то  и
началось совсем другое отношение к музыке -- она  как бы поднялась над всем,
что о ней говорилось, над всем, что вокруг нее делалось. Впервые я не только
услышал, но как  бы увидел ее. Я понял дядю Льва Григорьевича, который играл
волнуясь,  энергично двигая  беззубым ртом,  и рассказывал  мне все,  что он
слышал: "Вот прошел дождь, ветер стряхивает с ветвей последние капли, и, они
звенят,  сталкиваясь в вышине, и падают, разбиваясь о землю. Мальчик идет по
дороге, свистит, размахивает палкой. 3имнее утро. Женщины спускаются к реке,
полощут белье в  проруби,  переговариваясь  звонкими голосами. А вот ночь  в
ледяном   дворце,  и  мальчик  Кай  из   ледяных  кубиков  складывает  слово
"вечность".
   Это были  первые уроки слушания музыки  -- даже в  однообразности гамм,
которые  заставлял  меня  играть  педантичный Штегман,  я старался найти  их
"подобия" в действительной или  фантастической  жизни. Но прошло  время, и я
понял, что картины, которые  Лев Григорьевич рисовал  передо мной,  играя на
рояле, в сущности, недалеко ушли от Сашиных изображений  няньки или мамы.  Я
почувствовал, что музыка бесконечно  выше любых ее  подобий  и тонкая мысль,
может быть, ближе к ней, чем самая поэтическая картина. Знаменитая пианистка
Баринова приехала в Псков, и, слушая ее, я с особенной остротой  понял,  что
музыку нельзя ни рассказать, ни изобразить так же как нельзя передать поэзию
-- прозой...

6
   Жизнь шла мимоходом, но в  глубине  ее мимолетности, машинальности было
что-то неподвижное, устоявшееся и страшное своей незримой связью не только с
тем, что происходило, но и с тем, что не должно было происходить.
   Городовой шел  с базара, придерживая правой рукой полуотрубленную кисть
левой,  кровь  капала  на  панель,  он шел не торопясь, немного  хмурясь, со
спокойным лицом.  Как  говорили,  кто-то  в драке выхватил  из ножен его  же
собственную шашку и ударил ею по его руке.
   Каждое утро открывались магазины, чиновники шли в  свои "присутственные
места", мать -- в "специально музыкальный" магазин на Плоской, нянька --  на
базар, отец -- в музыкантскую команду.
   Мне казалось, что даже то, что  мать стала покупать сливочное масло  не
за  18,  а  за  17  копеек  фунт и  сдержанно  сердилась  на  капельмейстера
Красноярского полка  за  то,  что  он  накладывает  это  масло на  хлеб,  не
размазывая,  толстыми  пластами,  было  незримо связано  с  какой-то слепой,
независимой, управляющей волей. Она была утверждена, воплощена,  и  все, что
происходило в нашей семье, было одной из форм ее воплощения.

СТАРШИЙ БРАТ

1
   В  Пушкинском  театре  на  святках  1909  года  должен  был  состояться
бал-маскарад,  и я смутно помню шумную ссору между  матерью и  братом Львом,
который непременно хотел пойти на этот бал-маскарад. Сестры были старше его,
но  они никогда не посмели бы  говорить с матерью в таком  тоне,  так упрямо
настаивать  на  своем и так  бешено разрыдаться в конце  концов, когда  мать
сказала, что, если бы даже гимназистам было разрешено посещать маскарады, он
все равно остался бы дома. Вторично я увидел его плачущим через 35 лет.
   Мое детство прошло под однообразные звуки скрипки и скучные наставления
отца: Лев, который не хотел  быть музыкантом, играл  гаммы на мокрой от слез
маленькой  скрипке.  Когда ему было  десять лет,  отец повез  его  к  Ауэру,
знаменитому профессору Петербургской  консерватории, который обещал  с осени
взять мальчика в свой класс. "Для меня настали тяжелые времена,-- пишет брат
в своих воспоминаниях. -- Отец, волевой человек, принуждал меня  заниматься.
В   конце  концов   я  разбил   свою  детскую  скрипку.  Это  было  страшным
преступлением в глазах отца. Он всю жизнь коллекционировал скрипки..."
   Впоследствии   занятия   возобновились,   но   уже   любительские,   по
собственному желанию.
   Мне всегда казалось, что  скрипка не идет  к  его  плечистости, военной
осанке, решительности,  уверенности, к тому особенному положению, которое он
занимал  в  семье.  Быть  может,  рано  проснувшееся  честолюбие  уже  тогда
подсказало ему, что не со скрипкой в руках он добьется славы?
   Когда мне было девять лет, а ему семнадцать, он просто не замечал меня,
и  не замечал долго -- до  тех пор, пока зимой 1918 года не приехал в Псков,
чтобы перевезти семью в Москву.
   В   пору  окончания   гимназии  его  жизнь   была  невообразимо  полна.
Поглощающая сосредоточенность  на собственных  интересах полностью заслонила
от него младшего  брата, ходившего еще в коротеньких штанишках. Тем не менее
между нами  была соотнесенность, о  которой он, разумеется, не подозревал  и
которая  раскрылась   лишь  через  много   лет,   когда  к   братской  любви
присоединился интерес друг к другу.
   Уже и  тогда я знал или неопределенно чувствовал, что  он хвастлив (так
же,  как  и  я),  воинствующе  благороден,   спокойно  честолюбив  и  опасно
вспыльчив.  Любовь  к  риску соединилась в  нем с  трезвостью, размах  --  с
унаследованной от отца скуповатостью. Все на нем было отглажено, франтовато.
Кривоватые -- тоже от отца -- ноги приводили  его  в  отчаяние.  Похожий  на
Чехова  портной, в  пенсне  с  ленточкой, приходил --  и они  долго,  сложно
разговаривали, как кроить брюки, чтобы скрыть кривизну.
   Он был  высок, красив и очень  силен.  В  семейном  альбоме сохранилась
фотография, на которой он одним  махом поднимает в  воздух меня,  прижавшего
колени к  груди и  обхватившего их  руками. Мне было двенадцать  лет,  я был
плотным мальчиком и весил, должно быть, не меньше чем два с половиной пуда.

2
   Его товарищи-гимназисты каждый вечер собирались у нас.
   С жадностью  прислушивался я к их спорам. Незнакомые  иностранные имена
-- Ибсен, Гамсун -- постоянно повторялись. Бранд был герой какой-то драмы, а
Брандес -- критик. Почему они интересовались именно  норвежскими писателями?
В приложениях к "Ниве",-- современный читатель едва ли знает, что  был такой
журнал,  известный своими  приложениями -- собраниями русских  и иностранных
писателей,--я  долго  рассматривал  их  портреты.  Гамсун  был  молодой,   с
разбойничьим  лицом.  У Ибсена между  большими  бакенбардами  сиял  упрямый,
гладкий  подбородок