тот вставал и минуту-две излагал свое дело. Министр брал
его заявление, писал на нем резолюцию и передавал секретарю. Дошла очередь и
до меня. Я изложил ответ ректора на мое желание учиться на двух факультетах.
Игнатьев  улыбнулся,  написал  на  моем  заявлении  "принять"  и  подошел  к
следующему просителю. Прием почти 50 человек занял не более полутора часов".
   Государственные  экзамены  по  физико-математическому   факультету  Лев
сдавал "под гром Октябрьских пушек".
   "Очень трудно  было добраться до университета,-- пишет он,--  почти все
подступы  к   нему  обстреливались...  Все  мысли   --  и   экзаменаторов  и
экзаменующихся -- были весьма далеки от сдаваемых предметов. Может быть, это
способствовало в какой-то степени моим пятеркам. Получить диплом 1-й степени
со званием кандидата биологических наук было весьма приятно".
   Прощаясь с  Плетневым,  он сказал  ему, что  решил  работать санитарным
врачом. Плетнев пожал плечами.
   --  Да  полно,  это не для вас,-- сказал  он и щелкнул  по мальтийскому
крестику,   который  брат  стал  носить  после  окончания  университета.  --
Биологическая подготовка  -- вот что важно. Надоест санитария, приходите  ко
мне.
   "Но судьба,-- пишет брат,-- повела меня по другому пути".

2
   Он любил родных: одних -- больше, других -- меньше. Тех, кто  добился в
своей жизни заслуженного успеха,-- больше. Тех, кто мог бы  добиться, но  не
успел или не захотел,-- меньше. Он переоценивал значение успеха.
   Была  в  его  характере  холодность,  стремление не  жертвовать  своими
интересами для других.  Но в  трудных (для других)  обстоятельствах  он  был
великодушен, а в трагических -- энергично и самоотверженно добр.
   Когда мать постарела, а семья обеднела, он оказался главой нашего дома,
и этот дом мешал ему, висел на ногах. Надо было что-то изменить, перекроить,
перестроить. Надо было перевезти  этот старый, развалившийся  дом  в Москву,
где у него  была  выигранная  в  карты  (как он шутил)  квартира  на  Второй
Тверской-Ямской.  И где, как он надеялся, образовался бы новый  дом,  у него
под боком, дом, который мог сам позаботиться о себе.
   ...Юрий давно увез жену  и дочь в  Петроград.  Саша еще не вернулся,  и
предполагалось,  что, окончив гимназию, он поедет прямо в Москву. Перевезти,
стало  быть, надо  было только мать и  меня. Отец заявил, что он остается  в
Пскове.
   -- Большевики,  меньшевики,-- сказал он, когда  я зашел в  его комнату,
заваленную музыкальными инструментами и похожую  на пропахшую клеем и  лаком
столярную мастерскую. -- Не знаю,  не знаю, дорогой мой! Армия  есть  армия.
Полк -- это полк. В каждом полку должен быть военный оркестр.
   И он  взял со стола дирижерскую  палочку из черного  дерева, украшенную
слоновой  костью,--  подарок  любителей  музыки  к  его  двадцатипятилетнему
юбилею. Палочка была тяжелая, он дирижировал другой, тонкой и легкой.
   -- Она мне еще пригодится,-- сказал он.

3
   Не  думаю,  что  в этой  книге мне  удастся найти другое  место,  чтобы
окинуть одним взглядом  жизнь отца. Между  тем эта  книга была бы далеко  не
полна, если бы я не рассказал о его судьбе хотя бы на нескольких страницах.
   ...Самый  большой  в  городе   граммофон  с  трубой,  на  которой  была
нарисована  наяда,  стоял  в доме  полковника  Черлениовского.  Механическое
пианино исполняло концертный вальс Дюрана, который, как сказал мне Саша, был
по плечу только Падеревскому, да и то -- когда он был в ударе. Вольнонаемный
регент тюремной церкви получал от полковника ценные подарки.
   В  городе  говорили  --  и   это  было  самое  поразительное,--  что  у
Черлениовского есть даже  скрипка работы знаменитого мастера  Никколо Амати,
хранящаяся в стеклянном футляре. Когда в Псков  приезжал Бронислав Губерман,
полковник разрешил ему поиграть,  но  Губерман взял  только несколько нот, а
потом  посоветовал  Черлениовскому  время  от  времени открывать  футляр  --
скрипка могла задохнуться. "Скрипки дышат,-- будто бы сказал  он,-- а  когда
перестают дышать, они умирают, как люди".
   Отец  вечно  возился  со  скрипками,  разбирал  их,  клеил;  его усатое
солдатское лицо становилось тонким, когда он, как врач, выслушивал лопнувшую
деку. Он не верил, что у полковника настоящий Амати.
   -- Не Амати, не Амати, дорогой мой,-- говорил он. Не Амати.
   Но когда после голодовки политических Черлениовского перевели в Тверь и
он  умер, не перенеся понижения в  должности,  его приемная  дочь, горбунья,
однажды появилась на нашем дворе. Она была в трауре. В прихожей она откинула
креп,  и показалось  бледное  тонкое лицо  с  маленьким  опустившимся  ртом.
Надменно закинув ушедшую в плечи головку, она стояла в прихожей. Отец вышел,
и она сказала звонко, как бы насмешливо:
   -- Я пришла предложить вам скрипку Амати.
   Родители  разговаривали  долго, ночами.  Даже если  бы  удалось продать
какие-то страховые полисы, у нас было  мало денег, чтобы купить эту скрипку.
У нас было только тысяча пятьсот рублей, отложенных на приданое для Лены.
   И все-таки отец  считал, что  скрипку надо купить.  Мама  сердилась, но
неуверенно: в глубине души ей нравились необъяснимые увлечения.
   Скрипку  купили.  Она  была  темная,  изящная, небольшая и  вовсе не  в
стеклянном,  а в  самом обыкновенном потертом футляре  -- это меня огорчило.
Отец  ходил  по квартире веселый,  с торчащими усами. У него был праздничный
вид. На внутренней стороне деки он показал мне неясную, сливающуюся надпись:
"Amati fecit". Это означало: "Сделал Амати". Жизнь  отца была наконец полна;
у него были семья, армия и скрипка Амати.
   Первой  стала рассыпаться  семья. Ему  хотелось, чтобы  дети служили  в
армии  и, как он, играли почти на  всех инструментах. Это было, по-видимому,
невозможно. Лена прекрасно играла на виолончели -- у нее было редкое туше,--
но служить в армии она, разумеется, не могла. Саша, которого он любил меньше
других, играл на рояле -- самый этот инструмент не имел никакого отношения к
службе.  Лев,  которого  он  старался сделать виртуозом,  не  только  бросил
скрипку, но поступил в университет, а не в Военно-медицинскую академию.
   Мама всегда знала  и понимала то, чего  он не понимал и  не  знал.  Она
любила, например, говорить о  Достоевском. А  отец был  простой человек,  не
читавший Достоевского, но зато обладавший абсолютным слухом.
   -- Ля-ля-ля,--говорил он, когда  в тишине летнего  вечера копыта цокали
мягко  и звонко и слышались еще  долго, до  самой  Застенной, где  кончалась
булыжная мостовая.
   Постепенно он  стал чувствовать себя  в семье  хуже, чем в музыкантской
команде. Там все было ясно. Кларнет играл то, что было ему положено, ударные
инструменты, которым отец придавал большое значение, вступали не прежде, чем
он давал им знак своей палочкой.
   В  семье же все было  неопределенно,  неясно. Деньги уходили неизвестно
куда,  гостей  было слишком много. Дети интересовались политикой, которая  в
сравнении с армией и музыкой казалась ему опасной и ничтожной.
   --  Начальство, начальство,  дорогой  мой,--  говорил  он,--  политикой
должно заниматься начальство.
   Мать развелась  с  ним вскоре  после  революции,  когда  стал  возможен
односторонний развод. Он бы не согласился. Он любил ее. Жизнь без постоянных
ссор с ней, без ее высокомерия, гордости казалась ему пустой, неинтересной.
   Она уехала от него, но когда в конце двадцатых годов они оба  оказались
в  Ленинграде, отец стал заходить  к ней  -- посоветоваться или просто когда
ему становилось скучно. И мама  советовала,  настаивала, сперва  насмешливо,
потом добродушно.  Она не раскаивалась, что развелась с  ним. Она  говорила,
что,  если бы  это  было  возможно,  она  развелась бы на другой  день после
свадьбы.
   У детей теперь были дети.  Сыновья женились не так и жили не  так,  как
надо.  Он не знал,  как надо, но все  же было совершенно ясно, что  они жили
как-то  не так. Он любил их. У него  не  было денег,  но время от времени он
делал им  дорогие подарки. Словом, с семьей было кончено. Зато с  армией все
было как нельзя лучше.
   --  Армия  -- это  все! -- любил говорить  он.--  Сыт,  одет,  обут.  И
порядок, главное -- порядок.
   Когда  перед  первой  мировой  войной  сокольскую  гимнастику  заменили
военным обучением, он ходил на плац посмотреть,  как мы с Сашей маршируем, и
однажды, с бешенством выкатив глаза, закричал мне:
   -- Ногу!
   Накануне Великой Отечественной войны он еще служил в свои семьдесят два
года. Его оркестр был лучшим в округе, и только какой-то знаменитый Белецкий
считался  более опытным капельмейстером, чем  он.  Он сочинил  военный марш,
который записали на граммофонную пластинку.  Марш был ужасный. В одном месте
барабан заглушал все другие инструменты, и каждый раз отец подробно объяснял
мне, как  это случилось: барабан поставили слишком  близко  к  записывающему
аппарату...
   Полк стоял в Стрельне, и, приезжая из Стрельны, отец вспоминал, что ему
всегда хотелось жить  за городом, на свежем воздухе, чтобы перед домом росли
кусты,   по  возможности  полезные   --  крыжовник,  малина,--  а  на  дворе
расхаживали куры. Но вот однажды командир полка пришел  на сыгровку, и отец,
скомандовав  "смирно",  отрапортовал  ему  о  состоянии  своей  музыкантской
команды согласно уставу, утвержденному  в 1892  году императором Александром
III. Командир полка отправил его на  гауптвахту, и  смертельно  оскорбленный
отец подал в отставку, несмотря на мои уговоры.
   Теперь у  него осталась только скрипка Амати. Он женился вторично -- от
скуки. Но стало  еще скучнее, хотя жена была  красивая,  сорока пяти  лет, с
большими бараньими глазами. С ней  нельзя было спорить  -- она  соглашалась.
Нельзя было скандалить --  она начинала плакать. Она скоро поняла, что с ним
невозможно жить, но все-таки жила, потому что  больше ничего  не оставалось.
Скрипку Амати, по ее мнению, надо было продать.
   -- Дурак!-- отвечал ей с презрением отец. Это было обиднее, чем "дура".
   Дальний  родственник, флейтист,  томный  красавец с вьющейся шевелюрой,
приехал из Свердловска  и  сказал,  что  скрипка хорошая, но не Амати. Амати
делал изогнутые скрипки, с высокой подставкой. Они и теперь еще ценятся,  но
не очень, потому что у них тон глуховат для современного концертного зала. А
это не Амати. Он видел точно такую же у одного любителя, и  тот показывал ее
именно как подделку.
   У отца был осунувшийся вид, когда я пришел к нему через несколько дней.
Скрипка висела на прежнем месте. Он старался не смотреть на нее.
   -- Шваль, шваль, шваль музыкант! -- сердито сказал он, когда  я спросил
о флейтисте.
   Он  пожаловался, что  по радио  редко  передают  духовую  музыку,  и мы
написали открытку в Радиокомитет с просьбой, чтобы передавали почаще.
   Через несколько  дней  он умер  -- от  паралича  сердца,  как объяснили
врачи.  Зеркало  было  завешено,  окна распахнуты  настежь.  Все  входили  и
выходили. К вечеру мы  остались  одни.  Он  лежал, как  будто прислушиваясь,
матово-бледный,  с  лицом  древнего  воина.  Дюжий  гробовщик  вошел,  стуча
сапогами, и вытащил из-за голенища метр.
   -- Ваш старик? -- гулко спросил он.
   Я ответил:
   -- Мой.

4
   Очевидно, мои  математические познания остановились на  том уровне,  до
которого  довел  их  Леша Агеев,  потому  что,  пытаясь  осенью  20-го  года
поступить в Петроградский политехнический  институт, я  сумел провалиться по
алгебре, не решив  задачу из  курса шестого класса. Тогда же Люба Мознаим на
экзамене  по  истории  Анну  Иоанновну  назвала  Анной Ароновной,  вспомнив,
по-видимому, известного в Пскове зубного врача.
   В  этих  неудачах  не  было  ничего  удивительного,  потому  что  зимой
восемнадцатого  года,   забросив  учебники,   мы   энергично   принялись  за
общественную  работу.  Чуть ли  не  каждый день  я выступал с речами  и,  не
отличаясь находчивостью, научился все же говорить уверенно и свободно.
   Больше я не защищал латынь, тем более что однажды встретил Бекаревича в
рясе. Я поклонился, но он в  ответ  только злобно  скосил свои пронзительные
маленькие глазки. Крепенький, коренастый, он шагал твердо, с большим крестом
на груди. Очевидно, он кончил не университет, как другие учителя, а духовную
семинарию, и разумно решил в тревожные дни вернуться к заброшенному делу.
   Школьный журнал, в котором любой гимназист  или реалист мог критиковать
степень подготовленности учителей и методику их преподавания,-- вот что меня
теперь занимало! И нам действительно удалось напечатать первый номер, весьма
содержательный, с моей точки зрения.  Но заведующий гороно, молодой эстонец,
которому мы с гордостью  принесли наш журнал (не помню,  как он  назывался),
холодно  перелистал  его и  сказал,  что  в нем слишком  много лирики и мало
политического осознания событий.
   Я выступал с речами на собраниях, со стихами на литературных вечерах, и
мне казалось,  что  мои речи  и стихи -- все,  что я говорю и пишу, не может
быть пустым, легковесным,  ничтожным. Это было рано проснувшееся честолюбие,
которого я не  замечал, но  приходил в бешенство, когда его замечали другие.
Везде мне хотелось быть первым. Это  было нетрудно  в гимназии, где к нашему
комитету теперь относились так, как будто он немало сделал, чтобы белые были
выбиты из  Пскова. Но это было  невозможно  в нашей  компании, где надо мной
подсмеивался Толя, где  меня легко  срезал скептический Саша  Гордин, где со
мной из  вежливости соглашалась Женя Берегова и где добродушно помалкивала в
ответ на мои парадоксы скромная Люба Мознаим.
   И  только  Валя  знала,   что  в   классе,  в  компании  я  был  одним:
самоуверенным,  хвастливым, стремившимся доказать свое особенное значение, а
с  ней  --  совершенно  другим:  сомневающимся,  раздумывающим,  терзавшимся
мыслью, что я не так говорил и не так поступил.
   Как и прежде, мы встречались  почти каждый  день, но теперь между  нами
началась совсем другая полоса отношений.
   Валя  кончила  восьмой,  педагогический  класс  и  пыталась  устроиться
преподавательницей в той же Мариинской гимназии. Эта сцена  была разыграна в
лицах: сперва она  изобразила мадам  Тубенталь в длинном черном  платье,  из
которого торчали  кое-как собранные острые кости,  потом  себя,  присевшую в
низком, почтительном реверансе. Мадам величественно отклонила  просьбу: в ее
глазах репутация Вали была не вполне безупречной.
   Днем  Валя помогала  матери,  а вечерами спешила в театр  -- устроилась
билетершей. Теперь  я забегал к ней по  утрам --  в гимназии  мы  занимались
по-прежнему во вторую смену.
   ...Казалось,  что   это  было  очень   давно  --   поездка  в   Череху,
заколдованный лес, крестьянка, встретившая нас как жениха и  невесту. Больше
мы  не говорили  о любви. Я согласился --  хотя это  было очень трудно  -- с
убеждением Вали, что полная близость  возможна только в замужестве: тогда мы
еще не  знали, что этот  измучивший  нас обоих запрет навсегда  разлучит нас
зимой  девятнадцатого года  в Москве.  Я  согласился,  потому что  это  была
особенная женская правота, с которой я не только должен был, но мне хотелось
считаться.

5
   ...Вспоминая об  этой  поре,  я вернулся  к произведениям,  посвященным
первой  любви  (начиная  с   "Ромео  и  Джульетты"),  и  передо  мной  в  их
бесчисленном множестве остро заблестел  маленький  рассказ  Достоевского,  о
котором,  кажется,  писали  немного.  Я   говорю   о  "Маленьком  герое.  Из
неизвестных мемуаров".
   В юности  я прочел Достоевского не отрываясь, с  разбега -- и отложил в
сторону, как бы почувствовал, что для меня он еще весь впереди, что я еще не
раз и не два буду к нему возвращаться. И конечно же возвращался -- студентом
даже  писал  о  композиции  "Бесов",  а  потом  всю жизнь  не просто  читал,
неторопливо  вглядываясь,  как   читаю  всегда,  а  вдруг  кидался  к  нему,
останавливался  на  любимых  сценах, спешил, точно  "Братья  Карамазовы" или
"Идиот" были даны мне тайно, на  два-три дня, и надо читать их не отрываясь,
ночами, чтобы поскорее вернуть.
   На первый взгляд не было ни малейшего сходства  между историей, которая
рассказана в "Маленьком герое", и тем, что происходило между мной и Валей.
   Одиннадцатилетний мальчик, о котором написан  рассказ, ничем не походил
на  меня,  хотя,  быть  может,  и  я  в  припадке  вспыльчивости,  дерзости,
беспамятства мог  решиться на отчаянный шаг. И спокойно-энергичная, склонная
к  разумной  уравновешенности  Валя  могла  бы,  пожалуй,  служить  примером
душевного  контраста,  если  сравнить ее с m-me М.,  с ее "тихими,  кроткими
чертами, напоминавшими светлые лица итальянских мадонн".
   Но  вопреки этому  очевидному несходству -- сходство  было, и не только
внешнее, но  и внутреннее, скрытое. В "Маленьком герое" с непостижимой силой
написана свежесть  чувства,  испытанного впервые.  Это  даже  не  чувство, а
предчувствие  чувства,  которое  не  может  осуществиться.  И не потому, что
одиннадцатилетний мальчик влюблен в  молодую женщину,  а  потому,  что  весь
строй,  весь  замысел  этого предчувствия  основан на  воображении. Душевная
драма  развернута  на фоне другой любви, между взрослыми,--  любви,  которую
"маленький герой" разгадывает еще  до той минуты, когда случайность помогает
ему спасти m-me М.  от  позора,  от душевной казни.  И прикосновенье к чужой
тайне не страшит мальчика, потому что любовь той, которую он любит, для него
-- святыня.
   Сонеты  Петрарки,  посвященные  Лауре,  в  которых  любовь  побеждается
целомудрием, а целомудрие -- смертью, невольно вспоминаются при чтении этого
рассказа. И подумать только, что  Достоевский  написал его в Петропавловской
крепости, в ожидании суда над петрашевцами,  в ожидании, может  быть, казни!
Уж  не крепостные  ли  стены вернули  ему зоркость  детского зрения, остроту
первой встречи с самим собой, чувство изумления перед зрелищем детской души,
всей сложности которой взрослые не замечают?
   Именно здесь-то и открывается та внешняя сторона, о которой я упомянул,
говоря  о  "сходстве  вопреки  несходству".  Чувство  первой  любви   стеной
одиночества отделено  от  постороннего  взгляда.  И хотя  любовь "маленького
героя"  названа  --  и  названа  грубо,  она остается  неразгаданной,  почти
неразгаданной.  Никому, кроме m-me М., и в  голову не  приходит  заглянуть в
бездонную  пропасть,  трагически разделяющую детство  и зрелость, возмужание
души и трезвость устойчивого, равнодушного существования.
   ...Никто  не знал, не подозревал, какие  сложности нагородил я в  своих
отношениях с Валей,-- недаром  же я всегда лучше воображал, чем соображал! В
глазах  взрослых  я просто  "ухаживал" за ней, как  ухаживали  гимназисты за
другими гимназистками, как ухаживал, например, с неизменным успехом Саша. Но
я не  "ухаживал" --  самое слово  это казалось мне пошлым.  Мне  было весело
видеть, как  разгоралась,  расцветала  Валина обыкновенность  в  свете  моих
странностей и чудачеств! Я верил, а  может быть, не верил, а выдумывал,  что
она сродни героиням моих фантастических трагедий в стихах.
   И  не  одну  ее  я выдумал, а  выдумав --  поверил и  не поверил. Толпа
видений мерещилась мне, воплощенная в действительность,  которая была  бы ни
на кого  и  ни на  что  не  похожа. Мне  чудилось,  что,  если  я  не  сумею
участвовать в создании того "ломящегося в  века и навсегда принятого  в них,
небывалого, невозможного  государства"  ("Охранная  грамота" Пастернака),  я
попытаюсь  создать  свой собственный мир,  в  котором выдуманные действующие
лица будут существовать с такой же физической зримостью, как живые.
   ...Если  бы  в ту  пору мне  встретился человек,  который понял бы меня
тогдашнего, как я себя теперь  понимаю,  что изменилось бы  в  моем душевном
мире? Ничего. Я бы ему не поверил.

6
   Я уже упомянул о том, что даром предвидения Лев не обладал. Он не знал,
что  через полгода добровольно  отправится на  фронт в составе штаб