вно работают в городах? - обратился к нему альтрурец с
вопросом - совершенно ненужным, поскольку он уже слышал об этом от меня.
   - Да, те, кто не подался на Запад, чтобы расти вместе со всем краем, ну
и, конечно, за исключением  тех,  кто  унаследовал  состояние.  Те  обычно
проводят лето в море на своих яхтах.
   - Но зачем нужно молодым людям ехать на  Запад,  чтобы  расти  со  всем
краем? - не унимался мой друг.
   - Затем, что Восток уже вырос.  Они  должны  пробиваться,  а  пробиться
можно именно на Западе. Деньги надо  делать,  -  пояснил  он  в  ответ  на
недоумевающий взгляд альтрурца.
   - Иногда я просто ненавижу слово "деньги", - сказала его жена.
   - Слово ладно, ты главное к самому предмету относись спокойно, Пегги.
   - Я понимаю, что без них не обойдешься, - вздохнула она. - О  барышнях,
которые превратились после Гражданской войны в старых дев,  говорили,  что
они потеряли свои шансы в борьбе за объединение. Мне кажется,  что  ничуть
не меньше их теряют свои шансы в борьбе за доллар.
   - Марс довольствовался тысячами, Мамону же понадобились десятки  тысяч,
- возгласил я. - Все  мы  любим  констатировать  факты,  пока  от  нас  не
требуется каких-то действий, а как дойдет до этого - отрицаем их.
   - Увы, дело обстоит именно так, - сказала миссис Мэйкли.
   - Ну, знаешь ли, моя милая, жена - удовольствие дорогое,  -  сказал  ее
муж, - так что, если хочешь иметь его, волей-неволей приходится за  доллар
бороться.
   - Бедненькие! Да разве я осуждаю вас? Что поделаешь! Так  уж  заведено,
так оно и будет до скончания века.
   Альтрурец слушал нас с выражением учтивого недоумения, которого  я  уже
начинал побаиваться.
   - Следовательно,  вы  в  своем  превосходном  обществе  подчас  бываете
вынуждены в погоне за богатством откладывать, а то и вовсе отказываться от
семейного счастья?
   - Видите ли, - сказал Мэйкли, - какой молодой человек захочет  привести
молодую жену в дом, уступающий в красоте и удобствах ее прежнему дому.
   - Иногда мне кажется, что это ошибка, -  немного  грустно  сказала  его
жена, - и что мы охотно разделяли бы лишения с любимым человеком.
   - Ну знаешь, - со смехом возразил мистер Мэйкли. - Думаю, что  немногие
отважились бы на это. Слишком большой риск.
   Я тоже рассмеялся, но жена его не поддержала нас,  и,  воспользовавшись
наступившим  молчанием,  альтрурец,  как  и  следовало  ожидать,  вылез  с
очередным вопросом:
   - Скажите мне,  пожалуйста,  распространяется  ли  такое  положение  на
низшие классы? В частности, затрагивает ли оно рабочих?
   - О нет, - хором ответили мы, и миссис Мэйкли прибавила:
   - С вашими  альтрурскими  понятиями  вы,  естественно,  гораздо  больше
симпатизируете низшим классам и полагаете, что на  их  долю  выпадают  все
тяготы,  свойственные  нашей  системе;  но,  если  бы  вы   только   могли
представить себе, какая борьба идет в нашем хорошем обществе, каких трудов
стоит нам удерживать то, что мы имеем, или добывать то, чего не  имеем,  у
вас нашлось бы сострадание и к нашим привилегированным классам.
   - Несомненно! - сказал альтрурец.
   - Помню, отец говаривал, что белые терпят от рабства куда  больше,  чем
черные, - сказал Мэйкли, - по его словам, с этим делом нужно было  кончать
прежде всего, чтобы не мучить дольше хозяев.
   В конце фразы он запнулся, будто что-то в  его  словах  ему  не  совсем
понравилось, и я тоже отчетливо почувствовал,  что  ему  немного  изменило
чувство меры, но предпочел промолчать. Жена  его,  однако,  молчать  и  не
подумала.
   - Конечно, тут нельзя сравнивать, но особенно биться трудящимся классам
не приходится, не то что нам. Они женятся и  выходят  замуж  по  старинке.
Терять им нечего, поэтому они могут себе это позволить.
   - Блаженны ни на что не уповающие. Да что там  говорить  -  это  страна
рабочих, - сказал мистер Мэйкли сквозь  клубы  сигарного  дыма.  -  Вы  бы
посмотрели на них сейчас, летними ночами, в городских  парках,  скверах  и
дешевых театриках. Девушки их не уезжают поправлять  здоровье,  а  молодым
людям не приходится расти вместе с краем на Западе. Одним  словом,  кончил
трудовой день и  иди  веселись.  А  то  еще  хорошо  пройтись  по  рабочим
кварталам и посмотреть, как они сидят на своих крылечках со своими  женами
и ребятишками! Посмотришь и пожалеешь, что сам не беден - уверяю вас!
   - Да, - сказала миссис Мэйкли, - просто удивительно,  как  эти  женщины
умеют сохранять здоровье и силы при всем своем тяжелом  труде  и  огромных
семьях. Иногда я действительно завидую им.
   - Как вы думаете, понимают они,  какую  жертву  приносят  дамы  высшего
общества, предоставляя им всю работу  в  ущерб  своей  нервной  системе  и
физическим силам?
   - Они ни малейшего понятия об этом не имеют. И  откуда  им  знать,  что
приходится выносить дамам общества. Они искренне считают, что мы ничего не
делаем. И  еще  завидуют  нам,  а  иногда  бывают  такими  равнодушными  и
неблагодарными,  когда  мы  пытаемся  помочь  им  или  установить  с  ними
дружеские отношения, что мне подчас кажется, что они нас ненавидят.
   - Но это все от неведения.
   - Конечно! Хотя я не уверена, что они знают о нас меньше, чем мы о них.
В общем, и те, и другие склонны винить во всем противоположную сторону.
   - Об этом можно только пожалеть, правда?
   - Конечно, можно, но что поделаешь?  Узнать  как  следует  людей  можно
только, пожив их жизнью, но тут  встает  вопрос  -  стоит  ли  игра  свеч?
Скажите, а как на этот счет у вас в Альтрурии?
   - Видите ли, мы разрешили эту проблему единственным возможным,  как  вы
говорите, способом. Мы все живем одинаково.
   - И вам не кажется, что это немножечко - совсем чуть-чуть - скучно? - с
улыбкой спросила миссис Мэйкли. - С другой стороны, все дело  в  привычке.
Для людей, не обращенных  в  истинную  веру  -  как  я,  например,  -  это
представляется невыносимым.
   - Но почему? Ведь когда вы были моложе, до замужества,  жили  же  вы  у
себя дома, в семье. Или вы были единственным ребенком?
   - Нет, что вы! Нас было десятеро.
   - Значит, вы жили одинаковой жизнью и делили все поровну?
   - Да, но мы же были семьей.
   - А мы и рассматриваем человечество как одну семью.
   - Извините меня, мистер Гомос, - но ведь это же ерунда какая-то. Нельзя
иметь родственных чувств без любви, а вряд ли возможно любить  посторонних
людей. Конечно, разговоры насчет ближних  и  тому  подобное  -  это  очень
хорошо... - Она осеклась, словно вдруг смутно припомнила, кто, собственно,
первый затеял этот разговор, но затем продолжала: - Конечно, я воспринимаю
это, как сущность нашей  веры  и  ее  духовную  основу,  никто  не  станет
возражать против этого,  но  что  я  хотела  сказать  -  у  вас,  по  всей
вероятности, постоянно случаются ужасающие ссоры.
   Она попыталась сделать вид, что слова ее следовало понимать именно так,
и он пошел ей навстречу.
   - Да, у нас бывают ссоры. А разве у вас дома не бывало их?
   - О, мы иногда устраивали грандиозные потасовки.
   Мы с Мэйкли не могли удержаться от  смеха,  услышав  ее  чистосердечное
признание. Альтрурец сохранил серьезность:
   -  Но,  поскольку  вы  жили  одинаково,  вы   знали   друг   друга   и,
следовательно, быстро мирились. То же самое и у нас, в нашей одной большой
семье.
   Идея одной большой семьи приводила миссис Мэйкли все в  более  и  более
веселое настроение: она хохотала прямо до упаду.
   - Простите меня, пожалуйста, - наконец выговорила она сквозь смех. - Но
я просто представить себе этого не могу. Нет, это слишком  нелепо.  Только
представить себе обычную  семейную  перепалку,  помноженную  на  население
целого  континента!  Значит,  вы  находитесь  в   состоянии   непрерывного
скандала. У вас никогда не бывает мира. Нет, это хуже, куда  хуже,  чем  у
нас.
   - Но, сударыня, - начал он, - вы полагаете, что наша семья  состоит  из
людей,  отстаивающих  каждый  свои  личные  интересы,  что  присуще  вашей
цивилизации. Тогда как на деле...
   - Нет, нет, не говорите - я знаю человеческую натуру, мистер  Гомос.  -
Миссис Мэйкли вдруг вскочила и протянула ему руку.  -  Спокойной  ночи!  -
мило пожелала она и, опершись на руку мужа, пошла  прочь  от  нас,  но  по
дороге обернулась и кивнула с веселым торжеством во взгляде.
   Альтрурец повернулся ко мне с живым интересом:
   - Неужели ваша система не предусматривает никаких мер для  того,  чтобы
заставить наконец низшие классы осознать страдания и  жертвы,  на  которые
идут  ради  них  высшие  классы?  Неужели   вы   не   собираетесь   ничего
предпринимать, чтобы свести их вместе, дать  им  возможность  понять  друг
друга и полюбить?
   - Этим вечером, во всяком случае, нет, - ответил  я,  отбрасывая  прочь
окурок сигары. - Лично я иду спать. А вы?
   - Пока нет.
   - Что ж, спокойной ночи! Вы уверены, что найдете свой номер?
   - Да, конечно. Спокойной ночи!



6

   Я  расстался  со  своим  гостем  с  некоторой  поспешностью,  испытывая
трудноопределимую досаду. То, что  он  приставал  с  вопросами  касательно
вопросов, на которые общество неустанно отвечает, причем всегда одинаково,
было не так уж плохо - хуже, если бы их задавал человек,  принадлежащий  к
нашей цивилизации. Как-никак альтрурец был представителем совершенно иного
образа жизни - полностью противоположного нашему, - по этой причине многое
можно было ему простить, ведь и американцу многое простилось бы в  России,
если  бы  вопросы  насчет  империализма  он  задавал,  исходя  из   своего
республиканского опыта. Мне  было  известно,  например,  что  в  Альтрурии
человек, обладающий крупным  талантом  или  вообще  чем-то  замечательный,
чувствует себя обязанным перед всем народом и стремится слиться с народной
массой, а не норовит выделиться. Знал  я  и  то,  что  почет,  оказываемый
альтрурцами своим талантам, всецело зависит от их поведения.  Естественно,
что человеку, порожденному такой цивилизацией, трудно  понять  нашу  точку
зрения. Считая за идеал общество, открытое для всех, он вряд ли мог понять
наш идеал общества, замкнутого и доступного с трудом. И все  же,  как  мне
кажется, все мы проявили к нему много терпения -  с  американцем,  который
попробовал бы сунуться к нам с такими вопросами, мы разделались бы  в  два
счета. Однако даже от иностранца,  гражданина  республики,  основанной  на
идее, которая еще со времен Каина неизменно терпела повсюду крах, - я имею
в виду идею "ответственности за брата своего", -  подобные  вопросы  можно
было выслушивать без обиды, лишь делая скидку на наивность; а то, что  они
были наивны, сомнению не подлежало. Я полагал, ему должно  быть  очевидно,
что раз шестьдесят миллионов американцев решили положить  в  основу  своей
федерации принцип своекорыстия, значит, да  здравствует  своекорыстие,  и,
если даже оно несет кому-то лишения, то оно же несет другим в  десять  раз
больше  незаметных  на  первый  взгляд  благ.  Если  несколько  сот  тысяч
избранных американцев пользуются, согласно своему общественному положению,
привилегией  третировать  своих  сограждан,  это  так   же   правильно   и
справедливо, как то, что четыре  тысячи  американских  миллионеров  богаче
всех остальных американцев, вместе взятых. При  таком  положении  вещей  -
проистекающем  из   нашего   политического   равенства   и   материального
благосостояния -  каждый,  кому  доступен  промысел  божий,  не  может  не
усмотреть в этом божественного предначертания, сомневаться в  совершенстве
которого кощунственно и грешно. Сомнения альтрурца, которые нельзя было не
заметить, я относил на счет его чужеземных корней, и мне  было  ясно,  что
так же поступали и мои друзья. Не знаю, как им, но  мне  понадобилось  для
этого некоторое усилие, что было не особенно приятно. Я не мог отмахнуться
от того обстоятельства, что, хотя в вопросах нравственности и экономики мы
не  сходились  с  ним  ни  по  одному  пункту,  он  был  моим  гостем,  и,
следовательно, ответственность за него  продолжала  лежать  на  мне.  Так,
вероятно, чувствовал бы себя английский  джентльмен,  введший  в  общество
тори горластого американского демократа, или,  еще  точнее,  старосветский
южанин, приютивший у себя северянина-аболициониста и не  сумевший  пресечь
расспросов о том, как обходятся его ближайшие  соседи  со  своими  рабами.
Какое-то время его будут терпеть,  как  моего  гостя,  но  его  молчаливое
осуждение наших порядков  и  очевидная  примитивность  мышления  неизбежно
приведут к тому, что терпение окружающих лопнет и, когда  это  произойдет,
позор неминуемо падет и на мою голову.
   Мне такая перспектива была не по душе, и  я  решил  по  возможности  от
этого  увильнуть.  Признаюсь,  я  охотно  отрекся  бы  от  него,  как  уже
открестился от его мировоззрения, но не знал иного пути сделать это, кроме
как отказать ему в гостеприимстве, а пойти на  это  я  не  мог.  Что-то  -
затрудняюсь сказать, что именно - в этом человеке  таинственно  привлекало
меня. Была в нем какая-то милая детскость, которую, однако,  никак  нельзя
было назвать недоразвитостью.  В  конце  концов  я  решил,  что,  с  одной
стороны, перестану церемониться и буду говорить  ему  все,  что  думаю,  с
другой же - буду делать все, чтобы оградить его, - ну и себя,  конечно,  -
от страшивших меня последствий.
   Наконец я уснул, обдумывая экскурсию куда-нибудь  повыше  в  горы.  Это
должно было занять  остаток  времени,  которое  -  по  моим  расчетам,  он
собирался провести у меня, и удержать его  от  дальнейших  исследований  в
области американской жизни, поскольку  они  могли  привести  -  во  всяком
случае здесь, в гостинице, - к плачевным результатам. Меня разбудил стук в
дверь, и, не глядя в ту сторону, я  сонно  пробормотал  из  глубины  своей
постели: "Войдите!"
   - Доброе утро!  -  отозвался  низкий  бархатистый  голос  альтрурца.  Я
отодрал голову от подушки и увидел, что он стоит, прислонившись к закрытой
двери с моими ботинками в  руках.  -  Ой,  простите!  Я  разбудил  вас.  Я
думал...
   - Что вы, что вы! - сказал я. - Самое что ни на есть  время.  Но  зачем
вам было приносить мои ботинки? Вот уж ни к чему!
   - Не без задней мысли, - ответил он. - Мне захотелось,  чтобы  вы  меня
похвалили. Как по-вашему, они ведь неплохо  вычищены,  в  особенности  для
любителя? - Он подошел к кровати и стал поворачивать их в руках,  так  что
они заиграли на свету, и улыбнулся, глядя на меня сверху вниз.
   - Я не вполне понимаю... - начал я.
   - Да просто я начистил их, - сказал он. - Вот и все.
   - Вы их начистили?
   - Вот именно, - ответил он беззаботно. -  После  того  как  мы  с  вами
расстались вчера вечером, я решил зайти в камеру хранения - взять один  из
своих саквояжей, который не принесли в комнату, и встретил там коридорного
с забинтованной рукой. Он сказал, что растянул  запястье,  когда  подносил
одной даме чемодан - очень большой по его словам, - ну и  я  попросил  его
позволить мне помочь ему с сапогами, которые он как раз чистил. Он сначала
наотрез отказался, но я настоял, чтобы он дал  мне  на  пробу  одну  пару;
после этого он  разрешил  мне  чистить  мужские  ботинки,  сказав,  что  с
дамскими справится сам, не напрягая руки. Оказалось, что это совсем не так
уж трудно, и после того как я вычистил несколько пар,  он  сказал,  что  я
делаю это не хуже его.
   - Кто-нибудь видел  вас?  -  задохнувшись,  спросил  я,  чувствуя,  как
покрываюсь холодным потом.
   - Нет, целый час с двенадцати до часу мы работали  без  помех.  Он  уже
кончил возиться с  багажом,  так  что  мы  смогли  хорошо  поговорить.  Он
оказался очень неглупым; между прочим, он рассказал мне об  обычае  давать
на чай, который вы  порицаете.  По  его  словам,  слугам  этот  обычай  не
нравится так же, как и постояльцам, однако  им  приходится  брать  чаевые,
потому что хозяева стали учитывать их при  расчете  жалованья  и  без  них
просто не прожить. Он прекрасный мужественный человек и...
   - Мистер Гомос, - перебил я его, приободренный известием, что никто  не
видел, как он помогал коридорному чистить ботинки, - мне нужно поговорить,
с вами очень серьезно, и я надеюсь, вас не обидит, если  я  буду  говорить
весьма откровенно, имея при этом  в  виду  исключительно  заботу  о  вашем
благе. - Это было не совсем так,  и  меня  слегка  передернуло,  когда  он
принялся благодарить меня со своей проклятой  искренностью,  подозрительно
смахивающей на иронию, но все же я продолжал: - Мой долг  по  отношению  к
вам как моему гостю предупредить вас, что  ваше  стремление  исполнять  за
других  людей  их  обязанности  не  так  легко  осуществимо   здесь,   как
воображаете  вы  в  силу  особенностей  вашего  воспитания.  Поверхностное
сходство обмануло вас, но, право, я не понимаю, как  вы,  прочитав  о  нас
уйму книг, не уяснили себе еще до приезда сюда, что Америка и Альтрурия  -
это страны, совершенно не схожие в своих руководящих  принципах.  Да,  обе
они являются республиками, но Америка - республика, где каждый за себя,  и
здесь вы не можете помогать другим, как  принято  у  вас  на  родине:  это
чревато опасностями и смешно наконец! Вы никогда  не  должны  забывать  об
этом,  иначе  вам  не  избежать  ошибок,   которые   поставят   в   весьма
затруднительное положение и вас, пока вы находитесь здесь, и,  -  вынужден
был я прибавить, - всех ваших друзей. Вы понимаете, я  очень  рассчитывал,
что после того, что я и мои друзья рассказали вам о нашей цивилизации,  вы
не допустите подобных  оплошностей.  Я  повидаю  коридорного,  как  только
встану, и попрошу его ни с  кем  не  делиться  о  происшедшем,  но  должен
признаться, мне будет достаточно неприятно говорить  в  тоне  просителя  -
обстановка у вас так не похожа на нашу, что он мне  просто  не  поверит  и
сочтет меня за мистификатора.
   - Вряд ли он так подумает, - сказал альтрурец, - и, надеюсь, все  будет
не так плохо, как вам кажется. Я очень сожалею, что сплоховал...
   - Да господи, оплошностью ваш поступок выглядит  исключительно  в  силу
обстоятельств. Рассуждая отвлеченно,  только  правильно  помочь  человеку,
нуждающемуся в помощи, - никто не станет отрицать  этого,  даже  здесь,  в
стране, где каждый сам за себя.
   - Рад слышать это, - сказал альтрурец, -  выходит,  промах,  который  я
совершил, не так уж груб. Знаете, мне кажется, вам не стоит беспокоиться и
объяснять альтрурские воззрения коридорному. Кое-что я ему уже объяснил, и
он все  отлично  усвоил;  он  утверждает,  что  даже  здесь  бедным  людям
приходится до некоторой степени придерживаться тех же принципов, без этого
у них не было бы ни малейшего шанса выжить. Он говорит, что им  приходится
помогать друг другу точно так же, как и нам у себя на родине, и что только
богачи среди вас действительно независимы. Право,  мне  кажется,  вам  нет
нужды говорить с ним, если, конечно, вы сами не хотите этого; к  тому  же,
опасаясь, как бы чего не вышло, я, предлагая свою помощь, сообразовался  с
тем, что слышал от вас и от ваших друзей. Я спросил, нет  ли  кого-нибудь,
кто мог бы помочь ему с чисткой ботинок, что в таком случае я  с  радостью
заплачу этому человеку, но он ответил, что не знает никого, кто согласился
бы на эту работу, что ему пришлось взяться за нее потому, что иначе он  не
получил бы места коридорного, но все остальные слуги считают  это  занятие
для себя унизительным и ни за что не согласились бы помочь ему. Вот  тогда
я понял, что спокойно могу предложить свои услуги.
   Мне показалось, что передо мной непробивная стена, но я все же спросил:
   - И вы не сделали никаких выводов из того, что он сказал вам?
   - То есть? - спросил в свою очередь альтрурец.
   - Вы не подумали о том, что, если никто из остальных  слуг,  работающих
вместе с ним, не хотел помочь ему  чистить  ботинки  и  что  если  сам  он
занимается этим только по обязанности, вряд ли вам  следовало  браться  за
эту работу.
   - Не подумал, - сказал альтрурец  простодушно.  Нав