Пересказать точно  то,  что  поведал  нам  альтрурец  о  своей  стране,
невозможно.  Скажу  лишь,  что  рассказывал   он   все   менее   и   менее
правдоподобные вещи, а  также  позволял  себе  чрезвычайно  оскорбительные
выпады против нашей страны. Кто-то спросил его, участвует ли  Альтрурия  в
войнах, на что он ответил:
   - Само название нашей страны говорит о том, что войн мы  не  ведем.  Во
времена Эволюции наша страна занимала пропорционально то же  положение  по
отношению к  остальному  континенту,  какое  занимают  Северо-Американские
Соединенные  Штаты  по  отношению  к  вашему   континенту.   Эгоистические
государства   к   северу   и   к   югу   от   нашей   страны    образовали
оборонительно-наступательный союз  против  нас,  с  целью  задушить  новое
альтруистическое содружество, и объявили  нам  войну.  Но  на  границе  их
встретило  все  население  Альтрурии;  люди  были   вооружены   и   весьма
воинственно настроены - это у них осталось от недавних дней конкуренции  и
монополии, когда войны следовали одна за другой.  Оказавшись  перед  лицом
столь внушительной силы, соседи наши сочли за лучшее вступить в переговоры
и впредь уж не беспокоили нас. Позднее, насмотревшись на нашу цивилизацию,
они и вовсе решили  соединить  с  нами  свою  судьбу  -  и  политически  и
экономически.  В  настоящее  время  весь  наш   континент   придерживается
альтрурианских воззрений.
   Систему береговой обороны мы сохраняли долго, но и  ее  уже  достаточно
давно упразднили, потому что верим в то, что в стране, где  жизнь  каждого
гражданина является залогом ее безопасности, не страшен внешний враг.
   В этом, так же и как во всех других отношениях, мы считаем себя верными
последователями Иисуса Христа. Мы стараемся во всем следовать его  учению,
так же, как следовал ему Он. У  нас  есть  определенные  ритуалы,  но  нет
определенного  вероучения,  и  наши  религиозные  расхождения  носят  чаще
эстетический характер, иногда сказывается несхожесть темпераментов. Что же
касается сути вероучения и богословия - тут мы все  согласны.  У  нас  нет
твердой терминологии, так как мы - да и не только в этом случае  -  боимся
облекать что-либо в слова, чтобы, сосредоточившись на  них,  не  забыть  о
предмете. Мы ценим все подлинное и потому предпочитаем судить  о  человеке
не по его устным изъявлениям, а  по  его  жизни  -  только  так  мы  можем
убедиться в его истинной религиозности.
   Во время моего пребывания в вашей стране меня не раз спрашивали, в  чем
же   истоки   нашей   сострадательности,   отзывчивости,    человеколюбия,
милосердия, если нам неведомы не только нужда или страх перед ней, но даже
экономическое неравенство. Наверное, постоянные невзгоды, которые приносят
вам экономическое неравенство и нужда - или страх перед нуждой, -  причина
тому, что вы невольно  ищете  источник  печали  в  этом  направлении.  Но,
скажите, случалось ли вам когда-нибудь наблюдать более чуткое  сострадание
и нежную отзывчивость, более теплое человеколюбие и  ангельское  терпение,
чем те, что проявляются в семье, где у всех  всего  поровну  и  никому  не
грозит нужда, пока у остальных есть  чем  поделиться.  Еще  раз  повторяю,
Альтрурия - это одна большая семья, и, поскольку все мы смертны, никто  из
нас не застрахован от возвышенной печали,  уготованной  людям  Господом  и
столь не схожей с мелочными горестями,  которые  они  создают  себе  сами.
Болезни и смерть требуют от окружающих высокой бескорыстной любви,  и  те,
кто стремится посвятить свою жизнь служению  ближним,  могут  делать  свое
благородное дело, необремененные заботами и  даже  обязанностями,  которые
держат человека в своих тисках там, где каждый прежде всего должен  думать
о себе и о своих близких.  О,  поверьте  мне,  поверьте!  Вам  не  познать
чудесного восторга самопожертвования, если в вашей душе  гнездится  страх,
как бы не принести заодно в  жертву  кого-то  из  близких.  Вы  не  можете
_свободно_ - как мы - отдать себя служению страждущим, потому что в первую
очередь вы _должны_ заботиться о членах своей семьи.
   - Есть одна вещь, - продолжал он, -  к  которой  я  даже  не  знаю  как
подойти.
   Тут мы снова навострили уши. Я  постарался  взять  себя  в  руки  и  не
реагировать на возможные оскорбления, хоть меня так и  передернуло,  когда
банкир бодро выкрикнул:
   - Говорите все что хотите, мистер Гомос. Я, например,  охотно  послушаю
все, что вы имеете сказать.
   Но то, что мы услышали от альтрурца, было уж совсем неожиданно.
   - Я вот что хотел сказать, - начал он, - стоило нам зажить праведной  -
как нам кажется - жизнью, то есть перестать перечить слову божьему в своих
законах и обычаях, как страх смерти, когда-то тяготевший над нами, покинул
наши сердца. Она так  давно  уже  не  вызывает  мистического  страха,  что
мыслится нам чем-то вполне естественным и справедливым. Теперь,  когда  из
наших  отношений  ушла  неприязнь  и  вражда,   смерть   уже   больше   не
представляется нам такой жестокой. Пусть мы не вполне понимаем, что  такое
смерть, но мы знаем, что сотворивший ее и всех нас посылает ее нам в  знак
прощения и как обещание будущего  блаженства.  Когда  кто-то  умирает,  мы
горюем, но не так, как люди, лишенные надежды. Мы не говорим, что  умершие
ушли в лучший мир, а сами тут  же  начинаем  ханжески  оплакивать  их.  Мы
знаем, что имеем рай на земле, и  не  сомневаемся,  что,  где  бы  они  ни
находились, они всегда будут тосковать по Альтрурии.  Когда  мы  думаем  о
том, сколько лет успеет пройти, прежде чем мы  вновь  встретимся  с  ними,
сердца наши сжимаются от печали, но это же естественно. Однако присутствие
в нашей повседневной жизни восставшего из гроба Христа  утверждает  нас  в
вере, что никто не исчезает бесследно и что мы снова увидим наших умерших.
Я не могу вам этого объяснить, но не сомневаюсь, что так оно и будет.
   Альтрурец сказал все это с большой  торжественностью,  и  благоговейная
тишина сошла на слушателей. Ее нарушил всхлипывающий женский голос:
   - Значит, вы думаете, что если бы мы начали жить так же,  то  и  у  нас
было бы такое чувство? И я бы _знала_, что моя девочка жива?
   - Почему же нет? - спросил альтрурец.
   К моему немалому удивлению, фабрикант, сидевший крайним в том же  ряду,
где и мы с миссис Мэйкли, профессором  и  банкиром,  поднялся  и  дрожащим
голосом спросил:
   - А вы... у вас была когда-нибудь прямая связь с другим миром?  Являлся
ли  вам  какой-нибудь  бесплотный  дух  засвидетельствовать  существование
загробной жизни?
   Профессор многозначительно кивнул мне, выглядывая из-за миссис  Мэйкли,
а затем нахмурился и покачал головой. Я спросил миссис Мэйкли, о  чем  это
он, и она ответила:
   - Как, разве вы не знаете, что этот несчастный помешан  на  спиритизме?
Он потерял сына в железнодорожной катастрофе и с тех пор...
   Она не докончила фразы и сосредоточила все свое внимание на  альтрурце,
который в это время отвечал на вопрос фабриканта:
   - Нам не нужны никакие свидетельства. Наша жизнь на земле вселяет в нас
уверенность  в  существовании  жизни  там.  Во  всяком   случае,   никаких
материализации, никаких предметных чудес нам ниспослано не было. Мы верим,
что то, о чем мы молимся, сбудется, и вдобавок владеем даром  предвидения,
о котором я говорил.
   И фабрикант спросил, совершенно так же, как перед тем безутешная мать:
   - Значит, ведя такую жизнь, я смогу испытать это чувство?
   И снова альтрурец ответил:
   - Почему же нет?
   - О, я верю, - дрожащим голосом  произнесла  несчастная  женщина.  -  Я
знаю, что так оно и будет.
   Фабрикант горестно покачал головой, опустился на свое место  и  застыл,
уставившись глазами в землю.
   - Я понимаю, - продолжал альтрурец,  -  что  мое  заявление,  будто  мы
создали рай на земле, должно казаться самоуверенным и хвастливым. Об  этом
вы молитесь ежедневно Богу, не веря, однако, в возможность того, что  воля
Его будет на земле, как и на небесах, -  в  это  не  могут  поверить  люди
конкурирующего и монополистического общества,  то  есть  те,  какими  были
когда-то мы. Когда-то и мы считали, что молитва эта -  всего  лишь  слова,
непонятным образом приятные Всевышнему, и на приход его царствия на  земле
мы рассчитывали не больше, чем на получение от  него  хлеба  насущного,  -
прекрасно знали, что  раз  мы  голодны,  то  нужно  не  ворон  считать,  а
поработать локтями. Я пользуюсь прежним жаргоном, который, признаюсь,  был
хоть и груб, но выразителен и хорошо отражает умонастроения того времени.
   Но теперь все переменилось, и главная причина  перемены  заключается  в
отмене денег.  Сперва  казалось,  что  какие-то  денежные  единицы  должны
существовать, что без них не проживешь. Но  жизнь  прекрасно  пошла  своим
чередом, когда каждый поселился в отведенном ему жилище,  не  лучше  и  не
хуже всех прочих, - и когда за  отработанные  три  часа  в  день  он  стал
получать право на свою долю еды, света, отопления и  одежды.  Добровольный
труд, которому он мог, по желанию, уделять много времени, а мог и мало, не
приносил ему большего количества предметов первой  необходимости,  а  лишь
почет и признательность. Прежде мы только и слышали, что сребролюбие - это
корень всех зол, но все принимали эти слова за обычное  присловие,  теперь
же поняли их истинную насущную правду. Как только деньги были  упразднены,
исчезла возможность делать покупки, и даже  будь  у  человека  возможность
заработать  сверхурочной  работой,  чтобы   купить   себе   что-то   сверх
установленной нормы, все равно не во власти  общества  было  бы  совершить
частную сделку. Никто ничем не владел, но каждый имел право  получить  то,
что мог использовать - дальше этого право его не шло.
   После того, как право на личную собственность было  отменено,  огромный
список преступлений против собственности сошел на  нет.  Вор  мог  украсть
только у общества, но что ему  было  делать  со  своей  добычей?  Конечно,
погромщики по-прежнему могли устроить  погром,  но  очень  немногим  людям
свойственна столь  всеобъемлющая  ненависть,  и,  когда  стало  невозможно
навредить кому-то одному, разорив его, бандитские налеты прекратились.
   Пришел  конец  бесчисленным  преступлениям  из-за  денег,  из-за  благ,
которые можно на эти деньги купить. Отсутствие нужды привело к  тому,  что
мужчинам не нужно было ради пропитания торговать совестью,  а  женщинам  -
телом.  Пороки  вывелись  вместе  с  преступлениями,   исчезло   также   и
большинство болезней. Люди больше не страдают от неподвижного образа жизни
и обжорства, не искалечены и не истощены непосильным трудом и недоеданием.
Они размещены в добротных домах, на климат им  жаловаться  не  приходится,
они соответственно одеты для работы и для часов досуга. Никаких  причуд  и
выкрутасов в одежде с целью выделиться  из  толпы  не  допускается,  чтобы
сохранялась красота нашего национального костюма.
   Нескончаемые деловые и общественные обязанности, вечный страх оказаться
в тисках нужды, который в той или иной мере ощущали все классы, суматошная
жизнь городов и безысходное одиночество ферм привели  к  тому,  что  число
душевных заболеваний увеличилось у нас до таких размеров,  что  скоро  вся
земля  оказалась  усеянной  сумасшедшими  домами,  и   число   умалишенных
исчислялось сотнями тысяч. Они были повсюду,  целые  армии  погруженных  в
отчаяние, страдающих людей. Теперь число их настолько уменьшилось,  и  они
так смирны и покладисты, что безумие в числе национальных бедствий уже  не
назовешь.
   Мы полностью исключили случайность  из  нашей  экономики.  В  Альтрурии
человек может по воле случая родиться высоким или маленьким, он может быть
сильным или слабым,  здоровым  или  болезненным,  веселым  или  серьезным,
счастливым или несчастным в любви, но он не  может  родиться  богатым  или
бедным, работать прилежно или от работы отлынивать,  жить  в  роскоши  или
убожестве. Такого рода случайности -  результат  человеческой  глупости  и
пошлости - нам  не  грозят,  однако  я  не  сумею  сказать  вам,  как  это
получилось и почему, или описать подробно, каким образом такая возможность
была полностью устранена из нашей жизни. Скажу лишь, что  все  началось  с
национализации телеграфа, средств срочной доставки, железных дорог, шахт и
крупных предприятий, которыми владели акционерные общества. Это  сразу  же
нанесло смертельный удар по спекуляции ценностями, настоящими и мнимыми на
фондовой бирже "меняльне", - у  нас  было  свое  название  для  этого  рая
игроков или, точнее, ада игроков - чье гибельное влияние  распространялось
на все отрасли предпринимательства.
   Пока дела как-то шли, биржу постоянно лихорадило,  но  мало-помалу  все
пришло в равновесие, и как только  деловая  жизнь  окончательно  заглохла,
прекратились и колебания биржевых курсов и  вообще  из  экономики  исчезла
всякая  случайность.  Создатели  Содружества   прекрасно   понимали,   что
коммерция - это просто бесплодное топтание между спросом  и  предложением,
что никакой созидательной роли  она  не  играет.  Они  сразу  же  наметили
положить ей конец и осуществили свое намерение, как только были упразднены
деньги.
   - Все это чрезвычайно  скучно,  -  обратился  профессор  к  нам,  своим
непосредственным соседям. - Не понимаю, почему мы считаем себя  обязанными
слушать россказни этого типа. Как будто цивилизованное  государство  может
просуществовать хотя бы один день без денег или без коммерции.
   Он продолжал высказывать свое мнение по поводу  выдумок  альтрурца  так
громко, что привлек внимание путевых  рабочих,  небольшая  группа  которых
сидела поблизости, напряженно ловя каждое слово  Гомоса,  и  один  из  них
крикнул профессору:
   - Дайте человеку договорить! Подождать, что ли, не можете?
   А другой выкрикнул:
   - Да гнать его в шею! - после чего все захохотали - по-видимому,  мысль
осуществить это на деле показалась им очень смешной.
   Когда все угомонились, до меня донеслись слова альтрурца:
   - Что касается нашей общественной  жизни,  то  я  не  имею  возможности
описать  ее  подробно,  однако  дать  вам  кое-какие  представления  о  ее
тенденциях я все же попытаюсь. Мы стараемся  сделать  наши  увеселения  по
возможности открытыми и общедоступными; в идеале доступ к развлечениям  не
должен быть ничем ограничен,  наоборот,  чем  больше  народа,  тем  лучше.
Бывают, конечно, празднества, на которые  все  попасть  просто  не  могут,
однако наше разделение на мелкие общины способствует тому,  что  никто  не
остается за бортом. Поскольку наша повседневная жизнь почти  вся  проходит
на людях, мы редко ходим в гости по специальному приглашению. А если когда
и ходим, то отлично сознаем, что приглашавший вовсе  не  старается  как-то
выделить нас, просто по каким-то соображениям  ему  в  данный  момент  так
удобно. А вообще, подобного рода сборищ стараются не устраивать, памятуя о
нудных и скучных развлечениях эпохи конкуренции - приемах, балах и обедах,
дававшихся  полудикарями,  которые  рвались  занять  особое  положение   в
обществе, для чего  строго  ограничивали  круг  своих  знакомств,  слишком
нарядно  одевались,  переедали  и  перепивали.  Нам   кажется   глупым   и
неправильным продумывать наши развлечения и заранее готовиться к  ним;  мы
предпочитаем объединиться экспромтом и лучше всего на открытом  воздухе  -
устроить пикник, или танцы, или любительский  спектакль,  так  чтобы  люди
приходили и уходили, когда им вздумается, без  всяких  церемоний.  Там  не
бывает ни хозяев, ни гостей - каждый и хозяин и гость. Люди  собираются  в
кружки  в  соответствии   со   своими   наклонностями   -   литературными,
музыкальными, артистическими, их объединяет интерес к науке  или  технике.
Но наклонности - это повод для сближения,  а  не  барьер,  и  вообще,  как
выяснилось, у людей гораздо больше общих интересов, чем мы думали прежде.
   Но, что ни говори, жизнь - это не шутка,  и  никто  из  нас  не  бывает
вполне счастлив в широком понимании этого  слова,  если  не  потрудится  -
пусть скромно - на общее  благо.  На  первом  месте  у  нас  не  права,  а
обязанности.
   - Это он из Мадзини, - шепнул профессор.
   - Наибольшим почтением пользуются у нас люди, нашедшие свой, совершенно
новый путь служения обществу,  но  и  тут  ждать  признания  своих  заслуг
считается неприличным. Сам поступок должен являться источником  чистейшего
наслаждения. Одобрение льстит, но и вредит, и наши благотворители - как мы
их называем - научились остерегаться его.
   Мы понимаем, что нашей цивилизации еще далеко до совершенства. Вот чего
мы  достигли,  так  это  установления  постоянного  мира  на   континенте,
экономики, при которой нужда стала невозможной, искоренения  политического
и социального честолюбия. Мы упразднили деньги и исключили из  жизни  волю
случая, осуществили всеобщее равенство и изжили страх смерти.
   Произнеся эти слова, альтрурец вдруг замолчал и сел. Он  говорил  очень
долго, с большими подробностями,  которые  в  своем  отчете  мне  пришлось
опустить, но, хотя многие из более просвещенных слушателей очень устали, а
почти все дамы уже покинули свои места и удалились  в  гостиницу,  местные
жители и рабочие всех мастей сидели, не шелохнувшись.  С  минуту  еще  они
просидели в оцепенении, не произнеся ни слова, а потом повсюду на  лужайке
стали вскакивать люди и кричать:
   - Дальше! Не останавливайтесь! Расскажите нам все подробней!
   Я увидел, как Рубен Кэмп влез на плечи к высокому  человеку  неподалеку
от того места, где стоял альтрурец, поднял кверху руки и замахал, призывая
толпу к тишине.
   - Он больше ничего не скажет, он устал. Но если кто-то считает, что зря
потратил свой доллар, пусть идет к выходу - контролер вернет ему деньги за
билет.
   В толпе послышался смех, и кто-то закричал:
   - Молодчина, Руб!
   Кэмп продолжал:
   - Но наш друг пожмет руку  каждому  -  будь  то  мужчина,  женщина  или
ребенок, - кто захочет поговорить с ним,  и,  между  прочим,  обтирать  ее
травой для такого случая необязательно. Он человек! И  еще  -  для  вашего
сведения - следующую неделю он проведет с нами, в доме  моей  матери,  так
что заходите, мы будем каждому рады.
   Толпа - деревенская, неотесанная часть ее - продолжала криками выражать
свой восторг, пока не откликнулось  горное  эхо,  затем  один  из  путевых
рабочих трижды провозгласил троекратное "ура", после чего заорал  громовым
басом:  "Да  здравствует  Альтрурия!"  Его  поддержали   все.   Постояльцы
гостиницы,  разбившись   на   кучки,   отправились   восвояси,   пересекая
прочерченную длинными тенями лужайку. Простой народ по  приглашению  Кэмпа
придвинулся поближе.
   - Вам когда-нибудь приходилось слушать такой  возмутительный  вздор?  -
спросила миссис Мэйкли, обращаясь  к  членам  нашей  маленькой  группы,  в
нерешительности толпившихся вокруг нее.
   - Надергал понемногу у авторов сказочек про чудесные содружества, начав
с Платона, прихватив Мора, Бэкона  и  Кампанеллу,  и  закончив  Беллами  и
Уильямом Моррисом, а получилось у  него  жалкое  чучело,  состряпанное  из
каких-то обносков и набитое соломой, - сказал профессор.
   Фабрикант промолчал. Банкир же заметил:
   - Не знаю, трудно сказать. Все ваши инсинуации он разбил в пух и  прах.
Взять хотя бы его откровенное признание, что Альтрурия это  не  что  иное,
как радужный мыльный пузырь, ставший однако реальностью -  ведь  прекрасно
сказано!
   - Великолепно! - вскричала миссис Мэйкли.
   Сидевшие рядом адвокат и священник поднялись со своих мест и подошли  к
нам.
   - Но почему же, господа, ни один из вас  не  встал  и  не  выразил  ему
благодарность от лица всех собравшихся? - обратилась она к нам.
   - Меня смущает, - продолжал свое банкир, - что Альтрурия  получается  у
него совершенно неправдоподобной. Я не сомневаюсь, что он  альтрурец,  вот
только иногда мне начинает казаться, что он человек ниоткуда,  и  это  для
меня  большой  удар,  потому