, сходный  с  существующим  в  Альтрурии,  где  чаяния  всего  народа
направлены на то, чтобы обеспечить счастье каждому, а может, мы возьмем  и
вернемся к прошлому, ко времени, когда во владении хозяина опять  окажутся
рабы, не исключено, однако, что мы так и будем ковылять дальше  неизвестно
доколе.
   - Но, послушайте,  -  сказал  банкир,  ласково  дотронувшись  до  плеча
альтрурца, - не хотите же вы  сказать,  что  в  Альтрурии  никто  не  чужд
физического труда?
   - Именно это я и хочу сказать! Мы все твердо помним, что нам заповедано
от господа в поте лица добывать хлеб свой.
   - Ну  а  капиталисты?  Понимаете,  меня  интересует  прежде  всего  ваш
главенствующий класс.
   - Но у нас такового нет.
   - Да, конечно, я забыл. Ну а юристы, врачи, духовенство, писатели?
   - Все они выполняют свою долю физического труда.
   Адвокат сказал:
   - Это,  пожалуй,  снимает  вопрос  относительно  положения  рабочего  в
обществе. А как же ваш внутренний мир? Когда вы занимаетесь своим духовным
развитием?  Когда  альтрурские  дамы  успевают  повышать  свой  умственный
уровень, если им, насколько я понимаю, нужно заниматься домашними  делами?
Или работают  только  мужчины,  если  им  на  роду  написано  быть  отцами
благородных семейств?
   От альтрурца,  очевидно,  не  укрылся  благожелательный  скептицизм,  с
которым принимались его высказывания, несмотря на то, что все мы и  раньше
читали об Альтрурии. Он снисходительно улыбнулся нам и сказал:
   - Вы не должны забывать, что работа в Альтрурии - это не совсем то, что
работа здесь. Поскольку трудимся мы все, без исключения, работать  каждому
приходится совсем немного, от силы несколько  часов  в  день,  так  что  и
мужчины и женщины, все имеют сколько угодно  свободного  времени  и  могут
заниматься тем, к чему стремились и готовились  со  школьной  скамьи.  Но,
чтобы понять это, вам следует представить себе положение дел, при  котором
наукой, искусством и литературой занимаются из любви к ним, а  не  потому,
что они дают средства к существованию.
   - Ну нет, - сказал адвокат с улыбкой, - боюсь,  что  этого  представить
себе мы не можем. По нашим понятиям, ничто так не  подстегивает  человека,
как угроза нищеты. Если бы ваш даровитый друг, - продолжал он,  указав  на
меня, - не знал, что он должен трудиться как вол, потому что иначе двери в
стойло работного дома того и гляди распахнутся перед ним...
   - Ну, знаете, - воскликнул я, - вы что-то очень уж...
   - Не будь этого и всех прочих невзгод, преследующих литераторов,

   Тяжелый труд, завистники, нужда,
   Патрон, да долговая яма... -

   возможно, его книг и читать не стоило бы.
   - М-да, - сказал альтрурец, будто не вполне уловив смысл шутки.  Честно
говоря, мне тоже не нравится, когда в разговоре касаются личностей, на мой
взгляд, это безвкусно. - Ну раз так, вы поймете, какого  труда  стоит  мне
вообразить положение вещей, существующее у вас - хотя я мог сам  наблюдать
его, - я имею в виду положение, когда  вопрос  денег  становится  вопросом
первостепенной важности.
   - Прошу прощения, - не удержался священник, - но, как мне кажется, дело
обстоит не совсем так.
   - Простите великодушно, - сказал альтрурец с милой  улыбкой,  -  вы  же
видите, как легко я впадаю в заблуждение.
   - Я бы не сказал, - вмешался банкир, - что вы так уж неправы.  Если  бы
вы сказали, что деньги - это  главная  движущая  сила,  я,  пожалуй,  тоже
возразил бы вам, но поскольку вы утверждаете,  что  деньги  -  это  вопрос
первостепенной важности, но не главный, я с вами полностью согласен.  Если
человек не подведет под свою работу прочную финансовую основу, работать он
не сможет.  И  глупо  делать  вид,  что  это  не  так.  Так  что  денежные
соображения - это, действительно, важные соображения.  Люди  у  нас  живут
своим трудом, и, чтобы жить, они должны получать деньги.  Разумеется,  все
мы отлично понимаем, что работа работе рознь - и по качеству и  по  своему
роду.  Труд  мастерового  можно  грубо  охарактеризовать   как   жизненную
необходимость, труд делового человека - как средство к достижению цели,  а
труд художника или ученого - как самоцель. Можно, конечно, эти определения
сделать более отточенными,  усовершенствовать  их,  но,  как  иллюстрация,
сойдут и они. Не думаю, чтобы могли существовать разногласия  относительно
того, какая деятельность относится к высшему  роду:  некоторые  истины  не
требуют доказательств. Счастлив тот, чей труд является в то же  время  его
целью. Каждый деловой человек  понимает  это  и  с  этим  соглашается,  по
крайней мере, разговаривая с человеком, живущим творческой жизнью,  или  с
ученым. Он понимает, что этому счастливцу  труд  его  доставляет  радость,
которой сам он лишен, причем радость эта никогда не будет омрачена мыслью,
что успех его достигнут ценой неудачи  другого;  понимает,  что  художник,
отдавая работе все силы и способности, ничего, кроме добра, принести людям
не способен, что тут не может быть и речи о каком-то соперничестве, а лишь
о благородном стремлении все более совершенствовать свою  работу.  Человек
искусства относится к своей работе с  трепетом,  сознавая,  что  плод  его
труда всегда будет представлять бОльшую ценность, чем сам  он,  тогда  как
коммерсант обычно смотрит на свою деятельность сверху вниз,  понимая,  что
не всегда она бывает достойна его, разве что  сам  он  личность  очень  уж
малопочтенная.
   Я слушал его с удивлением. Мне было  известно,  что  банкир  -  человек
просвещенный, думающий, с университетским  образованием,  что  он  отлично
начитан, но, как правило, в компании он больше помалкивал,  а  вот  теперь
разговорился, то ли из расположения к альтрурцу, то ли  потому,  что  тема
эта интересовала  его  настолько,  что  он  готов  был  поделиться  самыми
сокровенными своими мыслями.
   - Итак, - продолжал он, - мы обсуждали вопрос денег, то есть вопрос для
всех  нас  первостепенной  важности:  унижают  или  не  унижают   денежные
соображения  труд,  которому  посвящают  свою  жизнь  те   из   нас,   чья
деятельность ставится выше всех прочих? Насколько я  понимаю,  именно  это
смущает вас, когда вы присматриваетесь к нашим условиям.
   Альтрурец кивнул. Тот факт, что,  обсуждая  поступки  и  взгляды  людей
искусства, банкир ни словом не упомянул  меня,  свидетельствовало,  как  а
посчитал, о его врожденной деликатности -  откровенно  говоря,  я  немного
этого опасался. Однако он был  достаточно  хорошо  воспитан  и,  не  задев
никого, продолжал, как бы рассуждая сам с собой:
   - Думаю, вряд ли кто-нибудь сможет дать вам на это исчерпывающий ответ.
Скажу все же, что, по-моему, таким людям много тяжелее, чем  всем  прочим,
и,  возможно,  в  этом  и  кроется  причина,  отчего  труд  по   призванию
оказывается для многих из них непосильным, хотя, несомненно, он  не  столь
обременителен, как труд коммерсанта. С одной стороны,  человека  искусства
приравнивают к рабочему, к скотине, к существу, которому лишь бы было, что
поесть, и место, где поспать. Это если  говорить  о  его  потребностях.  С
другой стороны, его превозносят  как  существо  высшего  порядка,  которое
занято лишь тем, чтобы совершенствовать  ниспосланный  свыше  талант.  Это
если говорить о его целенаправленности. Мне кажется, что, оказавшись между
двумя этими полюсами, человек теряется, и это не может не сказаться на его
работе.
   Остальные молчали. Никто не обратился  ко  мне  с  просьбой  поделиться
своими мыслями на этот счет, тем проще было мне их высказать.
   - Если вы воспримете мои слова, как результат жизненных  наблюдений,  а
никак не личного опыта... - начал я.
   - Просим, просим, - сказал банкир, да и остальные не замедлили выразить
в разных словах свою готовность послушать меня.
   -  Я  бы  сказал,  что,  очутившись  в  таком  положении,   трудно   не
растеряться, однако на работе это никак не сказывается -  несмотря  ни  на
что, денежные соображения не могут замарать творение художника. Живописец,
актер или даже беллетрист всегда рад побольше получить за свой  труд  и  -
такова уж наша грешная суть - обычно выжимает из него  все.  Однако  стоит
ему войти в работу как следует, и он забывает решительно обо всем.  Он  не
думает, выгодна ли она, будет ли иметь успех, а лишь о том  -  удастся  ли
она ему.
   - Да, это понятно, - сказал банкир. - Но вот что я  хотел  бы  знать  -
способен ли он отдать предпочтение менее выгодной работе - если,  конечно,
в состоянии себе это позволить  -  зная,  что  за  другую  можно  получить
больше? Иными словами, не влияют ли денежные соображения на выбор темы?
   - Как ни странно, но,  по-моему,  нет,  -  ответил  я  после  короткого
раздумья. - Выбор бывает сделан  раз  и  навсегда,  когда  человек  решает
посвятить свою жизнь искусству или, вернее, когда выясняется, что  он  для
такой жизни предназначен. В этом случае всякая другая жизнь представляется
ему немыслимой. Я знаю,  многие  считают,  что,  раз  добившись  успеха  в
каком-нибудь жанре, художник и дальше идет по проторенной дорожке, видя  в
этом верный источник дохода, но это доказывает лишь, что у нас преобладают
люди меркантильные. Если бы ему не нравилась его работа, она у него хорошо
не получалась бы, сколько за нее не плати.
   - Рад это слышать, - сказал банкир и прибавил, обращаясь к альтрурцу: -
Вот видите, не так уж мы плохи, как  кажется.  Против  ожидания,  мы  даже
лучше, чем можно было бы предположить.
   - Совершенно верно, - согласился  тот.  -  Я  познакомился  и  с  вашей
изящной словесностью и с условиями жизни у вас в  стране,  перед  тем  как
отправиться в путь, и тогда еще отметил,  что,  как  ни  странно,  они  не
влияют дурно друг  на  друга.  Это  чудесное  подтверждение  божественного
предназначения поэта.
   -  И  популярного  писателя,  -  шепнул  адвокат  мне  на  ухо,  шепнул
достаточно громко, чтобы остальные услышали и откровенно  повеселились  на
мой счет.
   Альтрурец, не страдающий избытком чувства юмора, пропустил  шутку  мимо
ушей.
   -  Корыстолюбие  авторов   на   вашей   литературе   действительно   не
сказывается,  но,  помимо  воли,  мне  приходит  на  ум,  что   при   всем
совершенстве она могла бы быть еще прекрасней, если  бы  авторы  ее  могли
всецело посвящать себя своей работе и их никогда не подгоняла бы нужда.
   - Но разве в Альтрурии дело обстоит иначе? - спросил  профессор.  -  Из
ваших слов я понял, что в Альтрурии всем приходится работать, чтобы жить.
   - Нет, это не так. Никто в Альтрурии не работает,  чтобы  жить.  Каждый
работает, чтобы предоставить возможность жить другим.
   - Вот как  раз  против  этого  и  протестуют  наши  рабочие!  -  сказал
фабрикант.  -  Прошлый  раз,  когда  я   разговаривал   с   представителем
профессионального союза, он  имел  нахальство  спросить,  почему  это  мои
рабочие должны зарабатывать на жизнь не только себе, но и мне.
   -  А  то,  что  вы  даете  им  работу  -  иными  словами,  средства   к
существованию, в голову ему не пришло? - сказал профессор.
   - Ну что вы. Это последнее, что им придет в голову.
   - Может быть, - высказал предположение альтрурец, - они не отказывались
бы зарабатывать вам на жизнь, если бы их собственная была обеспечена,  как
это обстоит у нас. Простите великодушно, но у нас  в  Альтрурии  сочли  бы
чудовищным положение, при котором чьи-то средства к существованию могли бы
находиться во власти другого человека, да при наших порядках  этого  никто
себе и представить не может. Неужели  вы  действительно  вольны  отнять  у
человека возможность зарабатывать себе на жизнь?
   Фабрикант деланно засмеялся.
   - Волен я и в его жизни, но, как правило, не стреляю своих ближних и до
сих пор еще ни разу не уволил человека без достаточно веских оснований.
   - О, простите меня, пожалуйста, - сказал альтрурец. - У меня и в мыслях
не было  обвинить  вас  в  подобной  бессердечности.  Только,  видите  ли,
различие между нашими системами так велико, что ясно представить себе, как
действует ваша, мне очень трудно, а разобраться в этом хочется.  Застрелив
своего ближнего, как вы его называете, вы ответите по закону, но  если  по
какой-то причине - на ваш взгляд, достаточно веской, - вы отнимите у  него
средства к существованию, и он фактически умрет с голоду...
   - Тогда закону не будет до этого никакого дела, - ответил профессор  за
фабриканта, у которого, по-видимому, не оказалось готового ответа. - Но на
деле все обстоит  совсем  не  так.  За  уволенного  непременно  заступится
профессиональный союз, и он будет бить баклуши, пока не устроится на новую
работу.
   - А я был под впечатлением, что наш друг  не  берет  на  работу  членов
профессиональных союзов, - не унимался альтрурец.
   Я испытывал все большую  неловкость  от  этого  разговора  и  попытался
вернуть его назад к интересующей меня теме.
   - Но, если у вас в Альтрурии  литераторы  не  освобождены  от  трудовой
повинности, откуда у них берутся время и силы, чтобы писать?
   - Прежде всего вам необходимо уяснить себе, что у нас  физический  труд
никогда не бывает ни изнурительным, ни всепоглощающим. Занимаются им ровно
столько, сколько требуется, чтобы хорошо себя  чувствовать.  Я  просто  не
понимаю, как вы умудряетесь сохранять здоровье при  вашем  сидячем  образе
жизни.
   - О, все мы чем-нибудь для  моциона  занимаемся.  Гуляем  по  нескольку
часов в день, гребем, катаемся на велосипеде или на лошади, фехтуем.
   - Ну, а у нас, - возразил  альтрурец  с  непосредственностью,  извинить
которую было бы трудно, если бы не его редкостное обаяние, -  моцион  ради
моциона восприняли бы как глупую блажь. В наших глазах пустая трата сил  -
вы уж меня извините - всегда будет казаться  ребячеством,  а  то  и  хуже,
безрассудством или распущенностью.



5

   В этот момент к нашей маленькой компании подошла  сопровождаемая  мужем
дама - это она так весело окликнула меня из окна кареты, когда я дожидался
альтрурца, помогавшего носильщику с багажом, - и сказала:
   - Мне хочется представить вам  моего  мужа.  Он  в  восторге  от  ваших
произведений.
   Она еще долго  распространялась  на  эту  тему,  искоса  поглядывая  на
внимательно слушавшего ее альтрурца;  остальные  стояли  кружком,  вежливо
посмеиваясь, муж же всем своим видом старательно подтверждал ее  слова.  Я
нисколько не сомневался, что предполагаемый восторг по  поводу  моих  книг
всего лишь повод заставить меня познакомить ее с  моим  приятелем,  однако
меня это нисколько не задело, и я охотно представил  альтрурца  им  обоим.
Она тотчас же завладела им и потащила гулять по веранде.  Муж  остался  со
мной, а прочие участники нашей недавней беседы разбрелись кто куда.  Я  не
очень жалел, что нас прервали - по моему мнению, разговор  и  так  слишком
затянулся; я закурил сигару, предложенную мне мужем дамы, и  мы  вместе  с
ним пошли в том направлении, где исчезла его супруга.
   Очевидно, желая польстить в моем лице литературе вообще, он сказал:
   - Это верно, я люблю, чтоб у меня была книга, на случай если мы не едем
в театр, а мне тем временем надо дать мозгам отдых после делового дня.  Не
скажу, чтобы я серьезно интересовался  книгами,  обычно  жена  читает  мне
вслух, пока меня не сморит сон, а затем уж сама  дочитывает  роман  и  при
случае мне пересказывает. Деловая жизнь, увы! дается  тяжело.  Так  что  я
предоставляю чтение жене. Она, можно сказать, знает все, что происходит  в
этой области. Детей у нас нет, вот она и отдает себя литературе. Ее вообще
многое интересует. Чем только она не увлекается: и музыкой, и  театром,  и
литературой. Одним словом, мне с  ней  повезло.  Женщины  вообще  занятный
народ.
   Он был довольно красив и приятен в обращении - типичный  американец  из
преуспевающих, скорей всего, маклер, хотя  чем  именно  он  занимается,  я
понятия не имел. Пока мы прогуливались  с  ним,  держась  на  почтительном
расстоянии от места, где уединилась  со  своей  добычей  его  супруга,  он
сообщил мне, что ему хотелось бы проводить больше  времени  с  ней  летом,
однако дела... сами понимаете...  хоть  она  может  отдохнуть,  и  на  том
спасибо - ей отдых просто необходим.
   - Да, между прочим, - спросил он, - кто он такой,  этот  ваш  приятель?
Наши дамы совсем с ума с ним  посходили,  невозможно  было  сказать,  кому
первой удастся прибрать его к рукам - жене или мисс Граундсел. Правда, сам
я в таких делах всегда ставлю на свою жену. Он  недурен  собой  -  видимо,
иностранец? И к тому же большой оригинал,  как  я  посмотрю.  Кстати,  где
находится эта Альтрурия?
   Я объяснил ему, и он сказал:
   - А-а, знаю. Что ж, если  мы  собираемся  ограничивать  иммиграцию,  то
альтрурцев, по всей вероятности, скоро и вовсе не увидим, так что из этого
визита надо извлечь максимум. Как вы считаете?
   Не знаю почему, но это невинное замечание меня слегка покоробило,  и  я
сказал:
   -  Знаете,  дружище,  если  я  правильно  понимаю   альтрурцев,   мысль
эмигрировать в Америку едва ли соблазнит кого-то из них. Как мне  кажется,
они восприняли бы такое предложение приблизительно с тем же энтузиазмом, с
каким мы сами отнеслись бы к предложению поселиться среди эскимосов.
   - Да что вы? - сказал мой новый  знакомый,  нимало  не  задетый.  -  Но
почему?
   - Право, не знаю. И не  уверен,  что  у  меня  есть  достаточно  веские
основания для такого утверждения.
   - То есть они еще хуже, чем англичане в прошлом, - пришел он к  выводу.
- Вот уж никогда не подумал бы, что до сих пор есть иностранцы, которые  к
нам так относятся. Я считал, что после войны все изменилось.
   Я вздохнул:
   - Боюсь, что далеко не все:  во  всяком  случае,  изменилось  не  столь
радикально, как мы привыкли думать. Но, если уж на то пошло, мне  кажется,
что, по мнению альтрурца, англичане по части дикости нравов обставили даже
нас.
   - Да неужели? Что ж, так англичанам и надо, - сказал мой  собеседник  и
расхохотался так искренне, что я позавидовал ему.
   - Милый, - окликнула его жена, сидевшая в уголке  с  альтрурцем.  -  Не
сходил бы ты за моей шалью. Что-то прохладно.
   - Схожу непременно, если только  ты  скажешь  мне,  где  ее  искать,  -
ответил он и тут же сообщил мне доверительно: - Никогда не помнит, где  ее
шаль, - только и знаем, что ищем.
   - По-моему, я оставила ее в  конторе  гостиницы.  Спроси  у  дежурного;
может, конечно, она на вешалке у входа в столовую... или у нас в номере.
   - Так я и думал,  -  сказал  ее  муж,  снова  бросив  на  меня  взгляд,
говоривший, что он с трудом удерживается от смеха, и с  добродушным  видом
удалился.
   Я подошел и сел рядом с альтрурцем и дамой, и она тотчас же заговорила,
обращаясь ко мне:
   - Ах, я так рада, что вы появились.  Я  пыталась  растолковать  мистеру
Гомосу кое-какие тонкости нашего  этикета.  Он  все  добивается  от  меня,
почему мы  не  приглашаем  местных  жителей  потанцевать  вместе  с  нашей
молодежью, и я пыталась объяснить ему, что с нашей стороны  очень  большой
любезностью является уже то, что мы разрешаем им  толочься  на  веранде  и
глазеть в окна.
   Она издала высокомерный смешок и слегка качнула хорошенькой головкой  в
сторону сельских девушек и парней, которых набралось сегодня  больше,  чем
обычно. Все они были достаточно миловидны и, по  случаю  субботы,  заметно
принаряжены. Наверное, одежда их оставляла желать лучшего  -  на  костюмах
молодых людей лежала печать массового производства, а девушки  щеголяли  в
доморощенных платьицах, сшитых по дешевым модным журнальчикам, впечатление
они производили хорошее и вели себя  -  не  придерешься,  держались  тихо,
слишком тихо, если уж на то пошло. Они  занимали  часть  веранды,  которая
обычно отводилась им, и  сидели,  наблюдая  за  танцующими  в  зале  не  с
завистью, а скорее, я бы сказал, с грустью, и впервые мне вдруг показалось
странным, что они не принимают участия в общем веселье. Я и прежде не  раз
видел их здесь, но меня никогда