го характера. У  нас
есть чем побеждать. Каждый раз, вступая в борьбу, эта публика  только  зря
растрачивает свои силы, к тому же до сих пор у них  были  такие  бездарные
командиры, что они норовят завязать драку при первых же  признаках  ссоры.
Всякий раз они бывают биты, но, не отчаиваясь,  снова  желают  начинать  с
драки. Это не беда. Вот когда они научатся  начинать  с  голосования,  нам
придется поостеречься. Но если они будут по-прежнему полагаться на кулаки,
ставить себя под удар и оставаться в дураках, может, мы и сумеем  наладить
голосование так, что нам оно будет не страшнее драки. Их  недальновидность
просто поразительна. Они не представляют  себе  иного  средства  от  своих
обид, кроме как увеличение заработка и уменьшение часов работы.
   - Как вы считаете, у них и впрямь есть основания быть  недовольными?  -
спросил я.
   - Как деловой человек, я отвечу - конечно нет! - сказал банкир, -  будь
я рабочим, то, возможно, думал бы иначе.  Но  допустим  -  чтобы  добиться
полной ясности в этом вопросе, - что рабочий  день  их  слишком  велик,  а
заработок - мал. Что они делают, чтобы улучшить свое положение?  Объявляют
забастовку. Ладно, забастовка - это борьба,  а  в  наши  дни  побеждает  в
борьбе тот, кто ловок и имеет деньги. Рабочие не умеют остановиться,  пока
не отвратят от себя сочувствие общества, которое - если верить  газетам  -
здорово им помогает. Сам я никогда не замечал, чтобы оно приносило им хоть
какую-то пользу. Начинают они с того, что объявляют бойкот людям, желающим
работать, а потом проламывают им черепа. Они крушат имущество  и  не  дают
работать предприятиям - а ведь и то и другое должно  быть  для  американца
свято, чтимо и любовно оберегаемо. Затем мы вызываем милицию, и после того
как она подстрелит несколько человек, их лидеры объявляют, что  забастовка
окончена. Все это очень просто.
   - Так ли уж? - сказал я. Мысль, что  дело  можно  уладить  так  быстро,
отнюдь не соответствовала плану  задуманного  романа  и  потому  была  мне
неприятна. - Так ли все это будет просто, если их главари  сумеют  убедить
рабочих покинуть ряды милиции, как они грозятся время от времени?
   - Нет, разумеется, -  согласился  банкир,  -  и  все  же  борьба  будет
сравнительно проста. Во-первых, я сомневаюсь - хотя и не вполне уверен,  -
что в милиции в настоящий момент служит много рабочих. Мне лично  кажется,
что  она  состоит  главным  образом  из  конторщиков,  мелких   торговцев,
бухгалтеров и прочих служащих коммерческих предприятий, кому это позволяют
время и деньги. Может, конечно, я и ошибаюсь.
   По-видимому, никто не знал, ошибается он или нет, и, выждав минутку, он
продолжал:
   - Во всяком случае, могу с уверенностью сказать, что в ротах и  полках,
расквартированных в городах, дело обстоит именно так, и пусть бы даже  все
рабочие ушли из милиции, это не отразится на ее боеспособности. Только вот
чего добились бы они, выйдя из милиции? А ничего!  Разве  что  сама  собой
устранилась бы причина, делающая милицию неспособной быстро  и  беспощадно
подавлять забастовки. Покуда рабочие там, у нас еще  могут  быть  какие-то
опасения, но лишь только они оттуда уйдут, опасаться нам станет нечего.  А
что  выиграют  они?  Им,  как  публике  неблагонадежной,  не  позволят   в
дальнейшем носить оружие и объединяться в кружки. Этот  вопрос  был  решен
раз и навсегда в Чикаго во время беспорядков иностранных групп.  Несколько
отрядов полиции будет достаточно, чтобы разбить  забастовщиков,  -  банкир
разразился добродушным смехом. - И до чего же они смешны, если  вдуматься.
Их большинство - подавляющее большинство, если прибавить сюда землепашцев,
- а они почему-то ведут себя как жалкое меньшинство. Рабочие говорят,  что
им нужен восьмичасовой рабочий день, и, чтобы  добиться  этого,  объявляют
время от времени забастовки. Но почему бы им не добиваться того  же  путем
голосования? Располагая подавляющим большинством,  они  могли  бы  придать
такому постановлению силу закона через шесть месяцев, и никто  пикнуть  не
посмел бы. Они могли бы иметь любой закон, какой  им  хочется,  но  вместо
этого они предпочитают нарушать существующие законы. Это "отчуждает от них
общественное сочувствие", как выражаются газеты, однако, глядя на их  дурь
и бессильное упрямство, я, кажется, готов их пожалеть. Стоит им  захотеть,
и  они  могли  бы  за  несколько  лет  перекроить  наше  правительство  по
собственному вкусу. Но, по-видимому, им это не так-то уж нужно, во  всяком
случае, они делают все, что в их силах, чтобы им не досталось то, что  они
так страстно хотят.
   - Наверное, - сказал я, - их сбивают с толку затесавшиеся  в  их  среду
социалисты, пропагандируя неамериканские принципы и методы.
   - Нет, - ответил банкир, - пожалуй, я б этого не  сказал.  Насколько  я
понимаю,  социалисты  единственные  среди  них,  кто  намерен   добиваться
осуществления своих идей законным порядком, посредством голосования, а  уж
это ли не американский метод? Мне не кажется, что  социалисты  подстрекают
рабочих к забастовкам,  во  всяком  случае,  американские  социалисты  тут
безгрешны, хотя газеты постоянно обвиняют их в  этом,  правда,  обычно  не
потрудившись разобраться в деле. Социалисты, как мне кажется, воспринимают
забастовки как неизбежный результат сложившихся обстоятельств и используют
их как доказательство  недовольства  среди  промышленных  рабочих.  Но,  к
счастью  для  существующего  положения,  лидеры  у  наших  рабочих  -   не
социалисты, ведь что бы там о них ни  говорили,  социализм  у  них  обычно
надуманный. Они знают, что, пока рабочие не прекратят бороться и не начнут
голосовать, пока они не согласятся быть большинством, надеяться им  не  на
что. Прошу заметить, я говорю не  об  анархистах,  а  о  социалистах,  чье
учение требует подчинение закону, а  никак  не  отрицает  его,  и  которые
стремятся установить порядок столь справедливый, что  его  так  просто  не
нарушишь.
   - А чем же все это кончится? - едва слышно спросил священник. - Как  вы
думаете?
   - Если я не ошибаюсь, этот вопрос уже подымался  здесь  вчера  вечером.
Наш друг адвокат считает, как кажется, что раз  мы  теперь  уживаемся,  то
можем и дальше продолжать в том же духе; или же сотворить свою собственную
Альтрурию; или вернуться назад к патриархальному  строю,  когда  работники
принадлежали хозяину. Он, по-видимому, не  разделяет  мою  веру  в  логику
событий. Я же сомневаюсь, что это еще один пример женской  логики.  Parole
feminine, fa iti inaschi [слова - женщинам, действия - мужчинам (фр.)],  а
логика событий не ограничивается словами, сюда входят и крепкие затрещины.
Я не пророк. И не берусь  предсказывать  будущее  -  чему  быть,  того  не
миновать. Хотя существует небольшой памфлет Уильяма Морриса  -  не  помню,
как он называется, - который содержит  много  любопытных  и  интереснейших
размышлений по этому поводу. Он полагает, что если мы не сойдем со  своего
теперешнего  пути,  то  рабочие  кончат  тем,  с  чего  начали  -   станут
собственностью хозяина.
   - Ну это едва ли, во всяком случае, не в Америке, - возразил я.
   - А почему бы и нет? - спросил банкир. - На  деле  рабочие  принадлежат
нам в гораздо большей мере, чем мы готовы признать. И что в этом такого уж
плохого? Новое рабство совсем не будет похоже  на  прежнее.  Бессмысленные
избиения, разлучения семейств, купля-продажа - все это ушло  безвозвратно.
Пролетариат будет, по всей вероятности, принадлежать государству, как  это
было когда-то в Греции, или крупным корпорациям, что больше в  духе  наших
свободных институтов, а под давлением просвещенного  общественного  мнения
будет издан закон,  который  оградит  его  от  плохого  обращения.  Однако
рабочие будут находиться под надзором полиции, прикреплены к определенному
месту, и деятельность их будет строго регулироваться  и  контролироваться.
Насчет страданий, возможно, будет  полегче,  чем  теперь,  когда  человека
можно  заставить  подчиниться  любым  требованиям,  припугнув,  что  иначе
пострадает вся семья, когда его можно взять на измор или выкинуть за  борт
в случае непокорности. Будьте  уверены,  ничего  подобного  в  этом  новом
рабстве происходить не будет. Даром, что ли, мы уже почти два  тысячелетия
исповедуем христианство.
   Банкир умолк, но затем разрядил затянувшееся молчание взрывом смеха - я
испытал при этом колоссальное облегчение,  -  а  со  мной,  думаю,  и  все
остальные. До меня дошло, что он шутил, в  чем  я  окончательно  убедился,
когда он повернулся к альтрурцу, положил руку ему на плечо и сказал:
   - Понимаете, я и сам в некотором роде альтрурец.  Я  не  вижу  причины,
почему бы нам не основать у себя новую Альтрурию,  по  предложенному  мною
образцу. Разве среди вас никогда не было философов - если хотите, назовите
их филантропами, я не возражаю - моего склада?
   - О да! - сказал альтрурец. - Однажды, незадолго  до  того  как  у  нас
кончилась наконец эпоха  неуемной  конкуренции,  очень  серьезно  ставился
вопрос о том, не должен ли капитал владеть трудящимися, вместо того  чтобы
трудящимся владеть капиталом. Это было несколько сот лет тому назад.
   - Счастлив оказаться в  рядах  таких  передовых  мыслителей,  -  сказал
банкир, - и как вы додумались  до  того,  что  трудящиеся  должны  владеть
капиталом?
   - Мы решили это голосованием, - ответил альтрурец.
   - Ну что ж, - сказал банкир, - а наши молодцы все еще сражаются за  это
и зарабатывают по шеям.
   Позднее вечером я наткнулся на него - он разговаривал с миссис Мэйкли.
   - Милостивый государь,  -  сказал  я,  -  мне  чрезвычайно  понравилась
откровенность, с какой  вы  говорили  с  моим  альтрурским  гостем.  Я  не
отрицаю, может быть, и стоит выставлять напоказ  свои  недостатки,  только
чего мы  добьемся,  если  нам  совсем  уж  нечего  будет  сказать  в  свое
оправдание?
   Он ничуть не был обижен, как я того боялся, недостатком  почтительности
с моей стороны и ответил все с тем же беспечным смехом:
   - Великолепно! Что ж, может, я и правда чересчур  разоткровенничался  -
со мной это случается. Но разве вы не видите, что это дает мне  прекрасную
возможность заставить его заговорить о своем отечестве, когда мы перенесем
войну на территорию Альтрурии.
   - Да, если нам это удастся.
   - Как раз об этом мы и говорили только что. У миссис Мэйкли есть план.
   - Совершенно верно, - сказала эта  дама,  указывая  на  свободный  стул
рядом с собой, - садитесь и слушайте.



10

   Я сел, и миссис Мэйкли продолжила:
   - У меня все это продумано, и я требую вашего признания,  что  во  всех
житейских делах мужской ум уступает  женскому.  Мистер  Буллион  тоже  так
думает, и мне хотелось бы, чтобы и вы со мной согласились.
   - Совершенно верно, - подтвердил банкир, - когда доходит до дела,  одна
женщина стоят двух мужчин.
   - Кроме того, мы только что согласились, - поддакнул я, -  что  если  у
нас и есть джентльмены, то их надо искать среди  дам.  Миссис  Мэйкли,  не
вдаваясь в подробности,  я  безоговорочно  признаю,  что  самая  неделовая
женщина превзойдет в деловитости самого дельного мужчину, и  что  во  всех
практических делах мы блекнем рядом с вами, превращаемся в фантазеров  или
доктринеров. А теперь продолжайте, прошу вас!
   Но зря я воображал, что смогу так легко  отделаться,  -  она  принялась
похваляться, как это случается со всеми женщинами, стоят  только  дать  им
потачку.
   - Вот вы, мужчины,  -  сказала  она,  -  уже  целую  неделю  стараетесь
выведать у мистера Гомоса хоть что-нибудь о его стране я  в  конце  концов
взваливаете эту задачу на плечи бедной слабой женщины; во  всяком  случае,
она должна придумать, как к этому подойти.  Я  совершенно  убеждена,  что,
находясь в его обществе, вы так упиваетесь собственными рассуждениями, что
не даете ему рта раскрыть - оттого-то  вы  еще  ничего  и  не  вызнали  об
Альтрурии.
   Вспомнив, как решительно она вмешалась в разговор  в  гостях  у  миссис
Кэмп, перебив Гомоса, когда он совсем было начал подробное  и  откровенное
повествование об Альтрурии, я подумал,  что  это  довольно-таки  нахальное
заявление, но, опасаясь, как бы ни было хуже, сказал:
   - Вы совершенно правы, миссис Мэйкли. Увы, я не  могу  не  согласиться,
что каждый раз, разговаривая с ним, мы постыдно  теряли  чувство  меры,  и
если нам вообще суждено выведать что-то от него, то только потому, что  вы
научите нас, как это сделать.
   Она клюнула на эту наживку. И, проглотив ее, тут же сказала:
   - Хорошо вам так сейчас говорить. А вот скажите, где бы вы теперь были,
не начни я ломать над этим голову? Так вот  слушайте!  Эта  мысль  осенила
меня, когда я думала о чем-то совершенно постороннем. И вдруг будто что-то
сказало мне: вот же оно, благая цель и общественное событие одновременно!
   - А именно? -  осведомился  я,  теряясь  в  догадках  по  поводу  этого
удивительного внезапного озарения.
   - Вы же знаете, что  деревенская  церковь  Всех  Христиан  находится  в
весьма плачевном состоянии; дамы все лето только  и  говорят  о  том,  что
нужно  что-то  сделать  в  ее  пользу,  что-то  организовать  -  поставить
спектакль,  или  устроить  концерт,  или  танцевальный  вечер,   или   еще
что-нибудь в этом роде и  на  вырученные  деньги  отремонтировать  церковь
внутри - она  в  этом  крайне  нуждается.  Но,  конечно,  танцы  и  прочее
богоугодными  начинаниями  не  назовешь,  ну  и,  кроме  того,  устраивать
благотворительные базары - это такая скука: готовишь призы, по возможности
равноценные, а все равно все считают себя обманутыми. С  лотереями  вообще
одни неприятности, о них и думать нечего. Нужно что-то необычайное. Сперва
мы подумывали о салонном чтеце или, может, чревовещателе,  но  они  всегда
норовят побольше содрать так, что по уплате расходов ничего не остается.
   Она, по-видимому, ждала какого-то отклика  на  свои  слова,  поэтому  я
сказал:
   - И что же?
   - Да то, - ответила она мне в тон, - что тут-то мы и используем  вашего
друга мистера Гомоса.
   - Используете? Но каким образом?
   - Очень просто! Мы уговорим  его  прочесть  лекцию  об  Альтрурии.  Как
только он узнает, что это задумано с хорошей целью,  он  тотчас  загорится
желанием выступить. Они ведь там, у себя, так привыкли  жить  сообща,  что
появиться на публике ничего, кроме удовольствия, ему не доставит.
   План этот показался мне удачным, и я  сказал  ей  об  этом.  Но  миссис
Мэйкли была в таком восторге от своей затеи, что моя сдержанная похвала не
удовлетворила ее.
   - Удачный? Он великолепен! Как раз то что надо! И я  продумала  его  до
мельчайших подробностей...
   - Простите... - прервал ее я, - неужели  вы  считаете,  что  существует
такой интерес к этой теме за пределами нашей гостиницы, что можно  собрать
полный зал слушателей? Мне не хотелось бы подвергать его унижению - читать
лекцию перед пустыми скамьями.
   - Господи, да о чем вы? Ведь в радиусе десяти миль нет ни одной  фермы,
где не знали бы о мистере Гомосе, и нет ни одного слуги  под  этой  крышей
или в любом из пансионов, который не слышал бы чего-нибудь об Альтрурии  и
не хотел бы узнать побольше. Мне кажется, ваш друг проводит гораздо больше
времени с коридорными и конюхами, чем с нами.
   Как  раз  этого  я  больше  всего  и  опасался.  Несмотря  на  все  мои
предостережения и просьбы, он продолжал вести себя с каждым встречным так,
словно тот был ему ровня. Он, очевидно, не имел ни малейшего представления
о той разнице в общественном положении, которую создает у  нас  разница  в
занятиях. Он признавался, что видит ее, и из разговоров  с  членами  нашей
маленькой группы понимает, что она существует, но когда я, заметив  с  его
стороны промах относительно правил общественного поведения, ставил ему это
на вид, он только отвечал, что просто вообразить не мог, что  то,  что  он
видит и слышит, может  и  впрямь  существовать.  Уговорить  его  перестать
расшаркиваться перед нашей официанткой было невозможно,  каждое  утро  он,
поздоровавшись со мной, так же крепко пожимал руку старшему  официанту.  В
гостинице из уст в  уста  передавался  жуткий  рассказ,  как  он  бросился
опрометью по коридору на помощь горничной, тащившей два тяжеленных ведра с
водой, чтобы наполнить кувшины на умывальных столиках. Может, это  было  и
не так, но я сам видел, как однажды днем он, скинув пиджак, помогал косить
сено на лугу, примыкавшем к гостинице, как простой батрак. Он сказал,  что
не  знает  гимнастики  лучше  и  ему  немного   стыдно,   что   приходится
оправдываться, будто без подобных упражнений ему грозит  запор.  Сообщение
довольно-таки неуместное, на мой взгляд:  говорить  об  этом  не  пристало
столь воспитанному и развитому человеку. Он был джентльменом  и  человеком
высокообразованным - против этого не возразишь, - и в то же время  он  при
каждом удобном случае совершал поступки, не совместимые с хорошим тоном, и
никакие мои уговоры на него совершенно не действовали. На  следующий  день
после того, как я попенял ему насчет работы на  сенокосе,  меня  ждал  еще
худший удар - я увидел его в компании  судомоек,  которые  собирались  под
сенью  дома  послушать  старшего  официанта,  читавшего  им  вслух   -   с
молчаливого согласия постояльцев слугам разрешалось пользоваться небольшим
лужком возле конюшен какой-то час в послеобеденное время.  Я  сделал  вид,
что не вижу его, но не мог удержаться впоследствии от замечания  по  этому
поводу.  Он  ничуть  не  обиделся,  только  сказал,  что   его   несколько
разочаровал отбор книг и замечания, которыми они  обменивались  по  поводу
прочитанного, - он ожидал, что с их образованностью и притом, что  они  по
своему опыту знали, что жизнь - не шутка,  им  должны  были  бы  нравиться
произведения не  столь  банальные.  С  другой  стороны,  он  полагал,  что
сентиментальный роман, где бедная американская девушка  выходит  замуж  за
английского лорда, служил им щитом от грубой  действительности,  так  мало
обещавшей и так низко их ценящей.  Пытаться  втолковать  ему,  что  водить
компанию с прислугой по меньшей мере неприлично, было бесполезно.
   Хуже того, его поведение - насколько я мог видеть - начало  развращающе
действовать на объекты его не по адресу направленной  вежливости.  Вначале
слуги никак не откликались на его  выходки  и  даже  воспринимали  их  как
безвкусные шутки, но в неправдоподобно короткий срок - стоило им  увидеть,
что вежливость его искренна, - они стали принимать ее как должное. У  меня
всегда были отличные отношения со старшим  официантом,  и  я  считал,  что
спокойно могу обменяться с ним улыбками, наблюдая странное поведение моего
друга по отношению к нему самому и его товарищам  по  работе.  К  большому
моему удивлению, он сказал:
   - Не вижу причины, почему бы ему не обращаться с ними, как с  дамами  и
господами, ведь обращается же он так с вами и вашими знакомыми.
   Что я мог на это ответить?  Мне  оставалось  только  молча  страдать  и
надеяться, что альтрурец скоро уедет. Прежде я с ужасом ждал, что владелец
гостиницы вот-вот потребует, чтобы мой гость  освободил  номер,  теперь  я
чуть ли  не  мечтал  об  этом,  но,  увы,  никаких  требований  хозяин  не
предъявлял.   Напротив,   альтрурец   пользовался    его    исключительной
благосклонностью.  Он  говорил,  что  ему  так  приятно  видеть  человека,
любезного со всеми, без исключения, что у него никогда еще не было  гостя,
к которому все были бы так расположены.
   - Разумеется, я нисколько не порицаю его, - сказала  миссис  Мэйкли.  -
Что вы хотите при таких странных нравах! Наверное, я и сама была бы такой,
если бы, не дай Бог, выросла в Альтрурии. Но мистер Гомос такой  душка,  в
него влюблена вся женская половина гостиницы,  все,  сверху  донизу.  Нет,
естественная опасность - это что в залах гостиницы  не  хватит  места  для
всех желающих послушать его, поэтому нам придется установить входную плату
повыше - это многих должно удержа