ятерней.
     Ох, и звонкая же оплеуха вышла! Лес  луной  пошел,  егеря  за  головы
схватились, а Лентовский смеяться стал.
     Долго смеялся, по-княжески, а потом отдал  жену  мельника  егерям  на
забаву. Сам смотрел, как ловчие тешились, трубку курил, затем постоял  над
растерзанной женщиной и приказал егерям  бабе  руки  рубить.  Правую,  что
князя била, по локоть; левую, не  такую  виноватую  -  только  пальцы.  Не
посмели егеря ослушаться, сделали бабу безрукой, прижгли факелом  раны,  а
Лентовский самолично ей на шею кошель с  большими  деньжищами  привесил  и
велел с почетом домой проводить.
     Проводили.
     С почетом.
     Неделю после того мельница мертвой  стояла,  подмастерья  да  младшие
Топоры в корчме Ицка Габершляга сиднем сидели, горькую пили -  домой  идти
боялись. Выл мельник Стах над женой диким воем, с того света вытаскивал  -
вытащил. Только что с  того?!  Деньгами  проклятыми  расколотой  жизни  не
склеить, рук новых не купить, а до князя Топору ни топором не  дотянуться,
ни словом достать. Не боится Лентовский ни Бога, ни черта - на таких порчу
наслать никак невозможно, а сухим деревом в лесу придавить, так для  этого
рядом быть надо, чтоб видеть-слышать... куда мельнику за князем  по  лесам
гоняться?!
     На тринадцатую ночь, как серпик молодого месяца верхушки  сосен  жать
принялся, подкатил к мельнице тарантас. Спрыгнул с облучка худой возница в
богатом камзоле, какие не носит окрестная шляхта, и  в  зеленом  берете  с
петушиным пером. Не пускал раньше мельник Стах гостей на  ночь  глядя,  да
еще незнакомых - а этого  пустил.  До  утра  толковали.  А  за  час  перед
рассветом вышел Петушиное Перо с мельницы, к тарантасу своему направился.
     - Не сошлись мы с тобой, - сказал вслед незваному гостю мельник Стах.
- Сам знаешь: я не купленный-проданный, я потомственный Топор, и даже ради
мести... нет, не сошлись.
     Ушел  Стах  обратно,  дверью  хлопнул,  а  Петушиное  Перо  стоит   у
тарантаса, не уезжает, ровно ждет чего.
     И дождался.
     Сын  мельника,  тринадцатилетний   Топоришко,   из-за   угла   вьюном
вывернулся и рукой гостю машет: сюда иди, мол! Стали оба у подклети, слово
за слово... молодое дело горячее, вот уже и ножик по руке полоснул, и перо
гусиное в крови искупалось, чертит по желтому пергаменту, торопится!..
     Опоздал ты, мельник Стах!
     Поздно выбежал.
     Засеребрились нити в русых волосах сына  твоего,  змеями  поползли  в
разные стороны, а тарантаса уже и след простыл.
     Бей дурня, не бей, кричи, не кричи - не поможет.
     Сам парень судьбу себе выбрал.
     Ровно через полгода плач стоял в родовом  маетке  Лентовских,  а  тот
князь, что сейчас в старых князьях ходит,  во  время  панихиды  тайком  ус
довольно подкручивал: не было счастья, так несчастье помогло! С  последней
охоты, с зимней веселой травли,  привезли  егеря  труп  старшего  брата  в
розвальнях. Сказывали: волк глотку перервал. Вот ведь что странно - из-под
медведя живым выбрался, на вепря-одинца хаживал, рысь-матку  брал,  а  тут
волк...
     Промолчали егеря, что волк тот седым был.
     Новый-то князь злее старого - не вовремя высунешься, пеняй на себя!
     А в Гаркловских лесах с тех пор часто видели седого  волка  -  словно
мукой обсыпали зверя с головы до ног...


     - Ну что, баба, хороша моя сказка? - помолчав,  осклабился  Седой,  и
дико было видеть волчью усмешку на человеческом лице.
     Сухая хвоя медленно осыпалась в костер, вспыхивая хрупкими  огненными
паутинками, и тени бродили по поляне, сталкивались,  сливались,  суматошно
всплескивали рукавами, мазнув то по тихому Джошу, то  по  плечистому  сыну
мельника, то по женщине...
     - Бедный ты, бедный... - Марта так и не поняла,  произнесла  она  это
вслух или только подумала.
     В любом случае, Седой все понял.
     - Не жалей меня, баба, ни к чему! Не приучен я к жалости. Сам  судьбу
выбирал,  сам  и  отвечу.  Мне  кровь  княжеская,  знаешь,  какой  сладкой
показалась?! Как мамкин поцелуй... когда  матери  мертвых  сыновей  в  лоб
целуют. Стоял я над катом-Лентовским, пасть в  багрянце,  сердце  соловьем
поет, а сам чувствую: жизнь закончилась. И его, и моя. Дальше уже не жизнь
будет. У Петушиного Пера на короткой цепи до самой смерти, а после  смерти
и того хуже - разве ж это жизнь?! И поверишь - ни на грош жалко  не  было.
Ни тогда, ни после. Даже  когда  купца  волошского  рвал,  который  чем-то
Хозяину не угодил; даже когда  девчонку-трехлетку  из  Бугайцев  выкрал...
Сгорел дурак-Топоришко, один Гаркловский вовкулак остался!
     - Кого хочешь обмануть, Седой? - Марта  пристально  глядела  на  сына
мельника, теребя медный браслет на правой руке - памятку от приемной  мамы
Баганты, полученную при уходе из Шафляр. - Меня или  себя?  Говоришь,  что
сгорел, а сам вон каким огнем пылаешь... не  обжечься  бы!  Меня-то  зачем
спасал?! По приказу?! Петушиное Перо велел?
     Седой долго не отвечал. Смотрел в огонь, морщился, катал  желваки  на
высоких скулах.
     - Отец велел, - наконец разлепил он губы. - Только не  спасать.  Стаю
поднять велел, попутчиков твоих в клочья велел, тебя к  нему  на  мельницу
загнать велел... хитер отец мой, Стах Топор! Таких отцов  поискать!  -  на
тебя у Петушиного Пера душу мою сменять решил! До сих пор себе простить не
может, что не успел тогда меня удержать...
     - А... Ян? Аббат тынецкий ему-то зачем понадобился?!
     - Обманет Петушиное Перо или силой захочет тебя отобрать -  священник
молитвой да крестом прикроет, оборонит! Говорю ж: хитер мельник Стах! Тебя
на меня, как мерку муки на горшок  масла,  монаха  против  Нечистого,  как
частокол против медведя,  а  сам  сбоку  притулится  да  приказы  отдавать
станет!
     Седой ударил кулаком по колену и плюнул в костер.
     - Когда на мельницу пойдем? - тихо  спросила  женщина.  -  Утром  или
прямо сейчас?
     - Утром. Только  не  на  мельницу,  а  в  Габершлягову  корчму.  Туда
провожу, а дальше сама как знаешь. Беги из наших мест, баба, не будет тебе
здесь покоя! Ты теперь, как золотой талер - многим подобрать захочется...
     - Почему ж ты мешаешь отцу подобрать? Пускай выкупит мной тебя -  тем
паче сила за вами, не убегу!
     Скуластое лицо Седого окаменело, и лишь зеленые огни ярче засветились
в глубоко утопленных глазницах.
     Не глаза - окна  заброшенной  хаты  на  забытых  Богом  перепутьях...
стерегись, прохожий, бегом беги мимо!
     - И в третий раз дура ты, баба. Отец меня смертной любовью любит, его
понять можно! А я как услыхал, что нашлась в мире такая  женщина,  что  за
душу своего мужика на Сатану поперла и купленный товар из рук его  поганых
вырвала - веришь, в лес удрал и всю ночь на луну выл!  От  счастья  -  что
такое бывает; от горя - что не мне досталось!.. Короче, на  рассвете  бери
за холку суженого своего четырехлапого и беги, покуда можешь!
     - Откуда? - задохнулась Марта, переводя взгляд с Джоша на  Седого.  -
Откуда ты знаешь?! Петушиное Перо рассказал?!
     Сын мельника вдруг с колен метнулся к собаке, падая на четвереньки, и
обеими руками вцепился в густую  шерсть  на  горле  одноухого,  прямо  под
дернувшейся челюстью.
     -  Не  Перо,  -  прохрипел  он  в  оскаленную  собачью  пасть,  держа
Молчальника мертвой нечеловеческой хваткой, как недавно  держал  уже  один
раз. - Сам догадался. Чтобы я, Гаркловский вовкулак, человека  под  шкурой
не учуял?! Эх, баба, баба, что ж мы раньше-то с  тобой  не  встретились?..
смотри, пес - обидишь ее, из ада приду, зубами загрызу...
     Марта смотрела на них - Седого и Джоша, двух людей-нелюдей, застывших
глаза в глаза - и где-то  глубоко  в  ней  самой  августовскими  падающими
звездами вспыхивали и гасли слова Гаркловского вовкулака, продавшего  душу
за материны руки да за кровь княжескую:
     "У Петушиного Пера на короткой цепи до самой смерти, а после смерти и
того хуже... и того хуже..."
     Силы небесные, от чего  же  она  спасала  Молчальника  в  заброшенной
сторожке?!


     До того Михал никогда не дрался за жизнь свою с животными - только  с
людьми.
     Когда под ним пала лошадь, он еще не успел  ничего  понять,  но  тело
его, вышколенное годами жестокого воинского труда, было  быстрей  и  умней
любого понимания - лошадь только валилась  на  бок,  клокоча  растерзанным
горлом, а Михал уже выдернул ногу из стремени и отпрыгнул  к  приземистому
вязу в три обхвата, вжавшись в дерево спиной. Сразу выхватить палаш ему не
удалось - волчьи клыки с  лету  рванули  рейтузы  на  правом  бедре,  выше
голенища сапога, внезапная боль бросилась, ударила,  отпустила,  испуганно
забившись в закуток сознания  воеводы;  серая  тень  взлетела  перед  ним,
слишком близко, чтобы пытаться кинуть ей навстречу прямую молнию палаша, и
левая рука Райцежа змеей скользнула назад, между вязом и спиной, забираясь
под короткую епанчу, туда, где за широким ременным поясом...


     Эта испанская дага с граненым клинком в пол-локтя и большой  зубчатой
чашкой со скобой вдоль рукояти досталась Михалу не в Милане или  Толедо  -
ее подарил воеводе тесть, отец Беаты, старый  Казимир  Сокаль.  Как  такое
оружие попало к ушедшему на покой рубаке, почему он никогда не носил  дагу
при себе, храня дома в массивном  сундуке  под  всяким  прелым  тряпьем  -
Райцеж не раз задавался этим вопросом, прекрасно зная, что ответа на  него
не получит. Год после свадьбы отставной воевода Казимир  присматривался  к
зятю, хмыкая при виде его европейского камзола и  рейтуз  в  обтяжку  (сам
Сокаль носил традиционный кунтуш и шаровары совершенно невероятной ширины,
отчего походил на скатившийся с подставки пивной бочонок);  год  звенел  с
молодым преемником клинками, не прощая ни одной ошибки и ужасно  напоминая
при этом Шаранта-Бешеного, учителя шпаги из Тулузы; а на годовщину свадьбы
поцеловал дочку в лоб, хлопнул зятя по плечу, заставив Михала покачнуться,
и достал из сундука ту самую дагу.
     - Тебе по руке будет, - бросил воевода Казимир. - Эх, дурье дело...
     И, не сказав больше ничего, отправился к гостям пить горячее пиво  со
сметаной, до которого был большой охотник.


     ...острие даги, пронзив волчью шею навылет, стальным побегом проросло
из загривка, тяжелая чашка с размаху  ударила  зверя  под  челюсть,  почти
подбросив уже мертвого волка, и  через  мгновение  обмякший  труп  валялся
поверх загрызенной им же лошади,  а  драгунский  палаш  Райцежа  с  лязгом
вырвался на свободу.
     Удар.
     Еще один.
     По бедру течет горячая липкая кровь - некогда, нельзя, потом...
     Удар.
     Марта!..  где  Марта?!..  рычание  в  кустах,  пыль  столбом,   хруст
ломающихся веток - молодчина Джош, держись, одноухий!..
     Удар.
     Наотмашь, одной силой, без хитрости, без ума - не  на  зверя,  не  на
человека,  слепой  удар,  безнадежный,  за  такой  сам  Райцеж  нерадивому
ученику...
     Попал.
     Визгливо скуля и подволакивая перебитую лапу, раненый зверь  отбегает
в сторону, затравленно озирается... исчезает в сосняке...
     Где Марта?!
     Никакие воровские способности не могли помочь сейчас Михалеку Ивоничу
из Шафляр - воровать у животного, даже спокойного и доброжелательно к тебе
настроенного, было занятием почти бессмысленным: в  отличие  от  человека,
никогда не известно заранее, что тащишь, да и пока  донесешь  от  зверя  к
себе, все или почти все уйдет между пальцев, как вода  из  пригоршни...  а
таскать у зверя злобного, исходящего слюной и яростью, было все равно, что
пытаться выдернуть кусок мяса из оскаленной пасти.
     Этим зверь мало отличался от  человека,  полностью  погрузившегося  в
боевое безумие: такой же зверь, убить можно, обокрасть - нельзя.
     На миг  оторвавшись  от  спасительного  вяза,  Михал  попытался  было
прорваться к кустарнику, где, как ему показалось,  скрылась  убегающая  от
волков сестра; куда там! - четыре серых тени  облепили  воеводу  с  боков,
руки мгновенно занемели от удвоенной скорости движений,  Михал  завертелся
волчком, брызжа сталью во все стороны,  и,  улучив  момент,  снова  прилип
спиной к дереву.
     Волки кружили  около  смертельно  опасного  человека,  но  близко  не
подходили.
     Одна из них, узкомордая волчица, отбежала в сторонку, припала к  телу
мертвого  гайдука  и,  урча,  принялась  лакать  еще  горячую   кровь   из
разорванной  жилы  между  шеей  и  плечом.  Остановилась,  покосилась   на
остальных и снова заработала языком.
     Молодая еще, тощая, - лопатки горбом...
     Сперва Михал не сообразил, что произошло. Вроде бы  хрустнула  ветка,
но  хрустнула  слишком  громко,  слишком  отрывисто,  сизое  облачко  дыма
выползло из зарослей карликового можжевельника, и тощая волчица вскрикнула
почти по-человечески, высоко подпрыгнув и  упав  на  труп  гайдука.  Морда
зверя смотрела прямо на Райцежа, и в стекленеющих глазах волчицы  медленно
остывало удовольствие от вкуса свежей крови.
     "Счастливая смерть", - отчего-то мелькнуло в голове воеводы.
     Следующий   выстрел   уложил   наповал   второго   волка,   остальные
засуетились, заметались по дороге - и вскоре исчезли в лесу.
     Михал устало  опустил  палаш  и  смотрел,  как  из  кустов,  негромко
переговариваясь, выходят люди. Человек десять, одеты добротно и ярко,  как
одеваются свитские какого-нибудь магната; идущий впереди  усач  смеется  и
неторопливо засовывает за расшитый золотой нитью кушак дымящийся пистоль.
     Нет.
     Не засунул.
     Передумал, в руках вертит.
     -  Вовремя  вы,  -  пробормотал  Райцеж,  когда  человек  с  пистолем
приблизился к нему. - Еще б немного...
     - Это точно, - весело согласился тот и, подождав, пока Райцеж спрячет
палаш в ножны, ударил воеводу рукоятью пистоля под ухо.



                                    5

     - Совсем без ума баба, - бормотал себе под нос шедший впереди  Седой,
тщательно выбирая тропу, чтобы почти слепая в ночном лесу Марта  снова  не
повредила больную ногу. Джош  шуршал  где-то  рядом,  изредка  раздраженно
порыкивая. Лучи молодого месяца косыми лезвиями кромсали чащу,  разбегаясь
перед глазами в разные стороны, мороча,  мельтеша,  играя  в  прятки  -  и
временами Марте казалось, что уж лучше бы было совсем темно. В этом зыбкой
мгле любая коряга притворялась живой, и бросались под ноги ложные рытвины,
на поверку оказывавшиеся просто тенями, а настоящие кочки и  ямы  зачастую
терялись в причудливой игре лукавых бликов -  и  Марта,  несмотря  на  все
старания Седого, частенько спотыкалась, шипя от боли.
     Обманщик-лес  загадочно  поскрипывал  вокруг,  где-то  совсем   рядом
истошно верещала неизвестная Марте  ночная  птица  (или  не  птица?),  над
головой мелькали неясные силуэты, хлопая  кожистыми  крыльями  -  и  Марта
совсем отчаялась выяснить, что же  это:  шутки  игривого  месяца,  летучие
мыши, совы, качающиеся ветки или нечто совсем уж непонятное и жуткое?
     "Нежить, нечисть..." - упрямо лезло в голову, заставляя сердце биться
чаще.
     - Пришли, - Седой  внезапно  остановился,  и  через  мгновение  Марта
поняла, что они действительно пришли: впереди была та самая дорога, где на
них напали волки.
     - Это не здесь, - шепотом сказала женщина после того, как  огляделась
по сторонам. - Мне кажется...
     - Кажется ей, - все так же хмуро бросил Седой, не оборачиваясь. - Нам
еще треть стаи [стая - мера длины, чуть больше одного  километра]  топать,
только с твоей ногой по бурелому шастать несподручно!
     Он  был  прав.  Шагать  по  ровной  укатанной  дороге   действительно
оказалось гораздо проще. Наконец Седой снова остановился,  по  одному  ему
ведомым признакам определив место разыгравшейся недавно  трагедии.  Что-то
темнело по левую руку у обочины - Марта скорее  догадалась,  чем  увидела,
что это труп одной из лошадей. А вон и другой... третий...
     Седой нагнулся, шумно принюхался - потом, все так же согнувшись в три
погибели  и  чуть  ли  не  припадая  носом  к  земле,  заходил  туда-сюда,
всматриваясь,  вынюхивая,  неразборчиво  бормоча.   Джош   кружил   рядом,
занимаясь тем же, что и вовкулак.
     Сама Марта стояла недвижно, понимая свою бесполезность.


     ...Убедить сына мельника загасить костер и отправиться посреди ночи к
пустынной дороге оказалось делом нелегким, но Марта была непреклонна.  Она
должна была знать,  что  случилось  с  Михалом.  Но  Седого  абсолютно  не
интересовала судьба воеводы Райцежа; его вообще, похоже,  не  интересовала
ничья  судьба,  включая  собственную.  Единственное,  чего  Седой   хотел:
дождаться утра, вывести Марту к корчме Габершляга и больше никогда  ее  не
видеть. Уговоры и просьбы не помогали. В  конце  концов  Марта  решительно
встала и, кликнув Джоша, заковыляла в темноту, - к  дороге  Молчальник  ее
вывел бы наверняка, уж на это его нюха хватило бы, и Седой это знал. После
такой выходки Гаркловскому вовкулаку ничего не оставалось, как прикрикнуть
на дуру-бабу, чтоб подождала, наскоро забросать костер землей и возглавить
этот  странный  поход.  Напоследок  Седой  демонстративно   помочился   на
пепелище, даже не попросив Марту  отвернуться.  Глупая  выходка;  нет,  не
глупая - волчья. Ох и баба... Не для того Седой ее спасал,  чтоб  по  пути
эту женщину снова встретили волки, а то и кто-нибудь похуже: уж  Седому-то
было известно лучше всякого, что волки - далеко  не  самое  страшное,  что
водится в здешнем лесу!..


     - Жив твой воевода, - Седой  стоял  рядом,  вертя  в  руках  какой-то
подобранный им  предмет,  и  в  свете  месяца  тускло  блеснула  сталь.  -
Наследили тут... молочный кутенок разберется! Узнаешь клинок?
     Марта наконец разглядела, что показывает ей сын мельника.
     - Вроде бы Михала,  -  неуверенно  проговорила  она,  беря  у  Седого
оброненную дагу и прикладывая к щеке холодную  чашку  гарды.  -  Точно  не
скажу, но если так, - Михалек по своей воле оружие никогда не бросил бы!
     - Вот и я похоже мыслю. Увезли воеводу. И не по доброй воле. Потому и
не подобрал железяку-то... Волков  кого  побили,  кого  прогнали,  а  его,
видать, связали и увезли.
     - Живого?! - Марта вся подалась вперед,  и  Седой  даже  отпрянул  от
неожиданности, оторопело щелкнув зубами.
     - Живого, живого! На кой ляд им мертвый?
     - Куда...  куда  они  поехали?!  -  Марта  чуть  не  схватила  своего
спасителя за грудки, но сдержалась.
     - Туда, - махнул рукой вовкулак. - В корчму Габершляга. Куда  им  еще
ехать на ночь глядя?!
     - А кто это был? Разбойники? - внезапно пришло на ум Марте.
     - Вряд  ли,  -  с  сомнением  протянул  Седой.  -  Многовато  их  для
разбойничков! Человек десять, не меньше. И  сапоги  на  всех  панские,  на
доброй подошве, с подковками... по следам видно. Нет, не разбойники это.
     - Тогда кто?
     - Не знаю! - озлился сын мельника. -  Вот  ведь  пристала,  что  твой
репей - кто, куда... Не знаю я! У  отца  моего  поди  спроси  -  может,  и
скажет...
     - И спрошу, - нимало не смутилась Марта. - До мельницы  вашей  отсюда
далеко?
     - До мельницы-то рукой подать, только ходу тебе туда нет! Не для того
я тебя у отцовых волков  отбивал,  чтобы  ты  сама  на  сатанинский  базар
товаром явилась! Провожу до корчмы - и чтоб  духу  твоего  завтра  тут  не
было!
     - Спасибо тебе, Седой, - тихо  сказала  Марта,  коснувшись  кончиками
пальцев небритой щеки вовкулака. - Спасибо. А  мельницы  вашей  мне  любым
боком не миновать. Брат мой там, Яносик... настоятель  тынецкий.  Думаешь,
его твой отец после всего живым выпустит?
     Седой не отвечал, уставясь в землю.
     - Молчишь? Правильно делаешь. Сам знаешь: нельзя Стаху Топору  теперь
аббата Яна живым отпустить - на другой же день стражники с монахами к  вам
на мельницу заявятся. А ведь ему не Ян нужен - ему я нужна. Значит,  из-за
меня все вышло. Вот ты сам - не хочешь ведь за чужими  спинами  прятаться,
потому и меня у волков отбил! И я не хочу. Брат он мне, аббат  Ян!  Понял?
Не дам я твоему