бийца; значит, сегодня  вечером  все
должно решиться. Надо быть последним пустозвоном,  чтобы  не  понимать:  в
воеводы к графам Висничским кого попало не берут, да и плечи у шляхтича...
добрые плечи, не сытой жизнью склепанные, и  по  лицу  видно,  что  биться
воевода будет люто, как зверь за самку свою да  вдобавок  как  шляхтич  за
гонор и  честь  родовую!  Иди,  воевода,  шагай  по  Кривому  лесу,  играй
желваками на высоких скулах - не знаешь ты,  что  приготовил  для  игры  с
тобой лихой Мардула! Даром, что ли, разбойник за Самуила-бацу  вступился?!
- нет, не даром, дядька Самуил того  стоит,  ох,  стоит...  спи  спокойно,
баца, Мардула за тебя  расплатится,  так  расплатится,  что  чертям  тошно
станет!
     О чем думали по  дороге  солтыс  Маршалок  со  своим  неразговорчивым
братом, осталось загадкой -  но  только  когда  все  четверо  выбрались  с
тропинки на более широкую просеку, всяким размышлениям сразу пришел конец.
С обеих сторон просеку  напрочь  перегородили  конные  гайдуки  в  богатых
кунтушах, вооруженные если и не до зубов, то уж во всяком случае  по  шею.
Ждать от подобной встречи ничего хорошего не приходилось,  а  когда  Михал
увидел  рослого  пожилого  магната  в  атласном  жупане,  восседавшего  на
нетерпеливо  перебиравшем   копытами   вороном   жеребце,   то   помрачнел
окончательно.
     Ему даже не понадобилось смотреть на хохолок белой цапли,  украшавший
драгоценную  рукоять  фамильной  сабли,   чтобы   узнать   старого   князя
Лентовского.
     - Это за мной, что ли? - растеряно пробормотал Мардула,  озираясь  по
сторонам подобно волку в кругу облавы.
     - Да нет, приятель, это за мной,  -  против  воли  горько  усмехнулся
Михал.
     Разбойник  в  раздумье   почесал   затылок,   еще   раз   глянул   на
подбоченившихся гайдуков  -  и  вдруг  змеей  нырнул  в  кусты,  мгновенно
растворившись в лесу.
     Как Михал и предполагал, гнаться за Мардулой никто не стал  -  не  по
его гулящую душу явился в Подгалье князь Лентовский со своими людьми.
     - Сдавайся, убийца! - крикнул один из гайдуков,  похоже,  старший.  -
Кидайся князю в ноги, сапог целуй - может, сжалится их ясновельможность!
     Сам князь не удостоил Михала ни словом.
     Деваться воеводе было некуда, оружие его осталось в Шафлярах,  бежать
наугад от верховых не имело смысла, так же как надеяться, что на выручку к
нему из Виснича явятся графские люди под предводительством тестя  Казимира
- и Михал понял, что пришла пора умирать.
     Умирать, понятное дело, не хотелось, но Михалек давно свыкся с мыслью
о собственной смерти; тем паче что  живым  сдаваться  князю  хотелось  еще
меньше. Воевода Райцеж хорошо  представлял  себе,  какую  смерть  способен
измыслить искушенный в пытках и не отягченный совестью  старый  Лентовский
для убийцы своего сына-наследника.
     - А вы берите меня, не стесняйтесь! - зло усмехнулся воевода.  -  Три
десятка  озброенных  на  одного  безоружного  -  чего  уж  там!   Надо   ж
когда-нибудь княжеское жалованье отработать, хлопы немытые!
     И презрительно сплюнул под копыта княжескому жеребцу.
     Он нарочно пытался вывести из себя Лентовского и его  гайдуков:  один
удар сабли или меткий выстрел - и все будет кончено сразу, без мучений.
     - Ну что, храбрецы?! - подзадорил он замявшихся врагов. -  Кто  хочет
мой сапог поцеловать? Подходи, на всех хватит!
     Если кто-нибудь  приблизится,  тогда  появится  возможность  отобрать
саблю или нож, и гайдукам после этого наверняка придется убивать  воеводу,
собравшегося умирать в хорошей компании.
     - Легкой смерти хочешь, пся крев? - голос князя был подобен  хриплому
карканью ворона. - Так и быть, подарю я ее тебе, как просишь!
     Князь кивнул старшему из гайдуков, и тот вскинул к  плечу  рушницу  -
неизвестно, в шутку или собираясь стрелять всерьез.
     В следующее мгновение, как показалось Михалу, сам сгустившийся воздух
лихо и коротко присвистнул, и тонкая  ясеневая  стрела  выросла  из  горла
гайдука, пробив его насквозь. Все на какой-то миг  замерло,  потом  гайдук
медленно завалился на бок и мягко сполз с  седла.  От  падения  взведенная
рушница выстрелила, и на другой стороне просеки дико заржала, метнулась  в
сторону и рухнула наземь одна из лошадей,  придавив  отчаянно  ругающегося
всадника.
     - Следующая стрела - твоя, князь. Так что думай, - раздался  из  чащи
совершенно спокойный голос; Михал лишь с некоторым опозданием узнал в  нем
голос Мардулы и невольно восхитился: "Молодец, разбойник! А я-то  думал  -
испугался, деру дал от греха подальше..."
     Почти  сразу  же  совсем  из  другого  места  раздался  пронзительный
заливистый свист, чаща откликнулась тройным таким же свистом, а  откуда-то
из глубины леса донеслось насмешливое  уханье,  к  которому  филин,  ясное
дело, не имел никакого отношения.
     Князь явно колебался, а гайдуки без  его  приказа  тоже  не  решались
двинуться  с  места.  Никому  не  хотелось   разделить   участь   собрата,
валявшегося на земле в луже собственной крови со стрелой в горле.
     И тут на сцену выступил до поры до времени всеми забытый солтыс Ясица
Кулах. Его молчаливый брат Кшиштоф остался сидеть на краю просеки, и  было
непонятно, интересует ли его происходящее хоть в какой-то мере.
     - Я солтыс Ясица,  которого  глупые  люди  еще  Маршалком  кличут,  -
объявил старик, выходя на середину просеки и глядя князю прямо в глаза.  -
Может, слыхал, твоя ясновельможность?
     Лентовский хмуро кивнул - слыхал, мол.
     Чем несказанно удивил Михала, не ожидавшего  от  магната  Лентовского
такой осведомленности о делах, творившихся в Подгалье.
     - Спросить у тебя хочу, князь, - продолжил солтыс. -  За  спрос,  как
говорится, не бьют в нос, значит, можно... За что пана воеводу на тот свет
отправить хочешь?
     - Сына он моего убил,  -  нехотя  процедил  сквозь  зубы  Лентовский,
легонько поглаживая сабельную рукоять.
     - Убил? Страсти-то какие! - слыхал, Кшиштоф?! Ну ладно, молчи,  ты  у
меня молчун... В честном поединке убил или из-за угла подкрался?
     - Не твое дело, старик! -  отрезал  князь.  -  Худородный  шляхтишка,
пахолок этого выскочки Висничского,  убивает  наследника  Лентовских  -  и
чтобы я промолчал да утерся?! Не бывать тому!
     - Худородный, говоришь? - искренне удивился старик. - А я-то, дурень,
полагал, что честь шляхетская - одна  на  всех!  Выходит,  обманывался!  -
слышишь, Кшиштоф? - выходит, воевода на княжича один на один идет, а князь
на воеводу тремя десятками гайдуков лезет! Вот уж не ждал, не гадал!
     - Некогда мне  с  тобой  разговоры  разговаривать,  солтыс  Кулах!  -
гайдуки оторопело переглядывались: грозный Лентовский явно пытался  скрыть
свою неуверенность. - И не стой на дороге, старик, добром прошу! На тебя я
зла не держу - но неровен час, под копыта или под пулю попадешь, тогда  на
себя пеняй!
     - А ты мне не грози, князь! - старик не повысил  голоса,  но  голубые
глаза его недобро блеснули. - Здесь тебе не твой маеток, здесь Подгалье, а
я и Михалек... и воевода Михал - не твои хлопы безъязыкие! Знаешь, небось,
что со старостой [староста -  знатный  шляхтич,  назначенный  королем  для
управления определенной территорией (староством) и пользующийся пожизненно
доходами с этого староства] Смаковским приключилось, когда он  с  гуралями
своевольничать вздумал?
     Лентовский знал. Двадцать один год тому назад  новотаргский  староста
Смаковский, родовитый шляхтич  герба  Слепая  Лошадь,  получил  жалованный
королем Сигизмундом привилей и попытался навести в Подгалье свои  порядки,
силой  оттяпав  добрую  треть  долинных  пастбищ  и  пахотных  земель.   В
результате  чего  жестоко  поплатился  за  жадность  и  самонадеянность  -
чернодунаецкие солтысы подняли Бескиды против старосты-лиходея;  вот  этот
самый стоящий сейчас  перед  князем  старик  встал  как  гетман  во  главе
разъяренных гуралей, маеток старосты был взят  приступом,  часть  гайдуков
перебили,  остальные  предпочли  спастись  бегством,  а  самого   старосту
изрубили чупагами так, что потом даже тело опознать не удалось.
     После этого случая солтыс Ясица  Кулах  и  получил  свое  прозвище  -
"Маршалок"; а брат его Кшиштоф по сей день хранил на почетном месте чупагу
с засохшей кровью на лезвии и никому не давал ее трогать  или,  тем  паче,
счищать почти осыпавшуюся кровь.
     Король же предпочел закрыть на случившееся глаза - посылать кварцяное
[кварцяное войско  -  воинские  части,  нанимавшиеся  на  четвертую  часть
(кварту) доходов с королевских земель и имений] войско в непроходимые горы
на усмирение тамошних пастухов, среди которых каждый третий  -  разбойник,
каждый второй был разбойником, а каждый первый - будет, не имело  никакого
смысла.
     И теперь старый князь Лентовский прекрасно понимал, что  если  дойдет
до серьезной крови, то  ни  его  гайдукам,  ни  ему  самому  из  этих  гор
вернуться будет не суждено. Можно заслониться лошадью от засевшего в  лесу
стрелка, можно изрубить в смертной сече не один десяток горцев  -  но  все
равно живыми им отсюда уйти не дадут.
     - ...У гуралей, твоя ясновельможность, свои законы, -  продолжал  меж
тем старик. - Нынче вечером Божий  Суд  назначен,  и  негоже  Боженьку  на
полуслове перебивать. Не один ты  пана  Михала  убийцей  считаешь,  вот  и
выясним, винен ли он в первой смерти! Ну а  после,  если  сыновняя  гибель
жжет твое княжеское сердце, и если воевода жив останется - вызывай его  на
честный бой либо выставляй своего человека, и никто вам мешать не  станет.
А вот так, с толпой гайдуков, да на одного безоружного, что б  он  там  ни
натворил - не любят этого у нас, ох,  не  любят!  Так  что  думай,  князь,
хорошо думай: стоит ли твоя жизнь и жизни пахолков  твоих  одного  убитого
воеводы? А коль дело надумаешь - поезжайте с нами в  Шафляры,  становитесь
лагерем на лугу близ  западной  околицы,  гостями  будете,  на  Божий  Суд
глянете, а там - как сам решишь.
     Князь колебался недолго.
     Еще раз пристально посмотрев  на  старого  солтыса  и  на  его  брата
Кшиштофа,  увлеченно  раскуривавшего  пузатенькую  трубочку,  он   коротко
кивнул.
     - Суд так суд, - бросил Лентовский и криво  ухмыльнулся,  покосившись
на недвижного Михала. - Авось, пришибут паршивца...


     Новости валились на Шафляры одна за  другой,  как  снежные  лавины  в
горах, оглушая, не давая опомниться  и,  подобно  тем  же  лавинам,  грозя
окончательно погрести под собой шафлярцев.
     И не только новости.
     Ну, собрались на отцовы  сороковины  дети  Самуила-бацы  -  это  дело
понятное   и   почтенное,   всем   бы   таких   детей,   и   врет   небось
хвостокрут-Мардула  насчет  Михалека  -  мало   ли   что   парню   сгоряча
привиделось?!
     Объявленный Божий Суд, о котором Мардула трезвонил уже больше недели,
вызвал заметное оживление - в  кои-то  веки  удается  хоть  одним  глазком
взглянуть на подобное зрелище! -  поэтому  заявившийся  в  Шафляры  солтыс
Маршалок и один за другим спускавшиеся с окрестных гор гурали  ни  у  кого
особого удивления не вызвали:  вести  в  Подгалье  разносятся  на  крыльях
ветра, а посмотреть на поединок явно хотели многие.
     Когда следом за вернувшимися  из  лесу  Михалом  и  братьями-Кулахами
(Мардула успел куда-то исчезнуть, но все были уверены: к подножию  Криваня
в нужный час непременно явится!) выехали  верхами  три  с  лишним  десятка
гайдуков князя Лентовского  во  главе  с  самим  князем  и  стали  лагерем
неподалеку - Шафляры мигом  взбудоражились  не  на  шутку,  а  кое-кто  из
местных сорвиголов принялся точить чупаги да заряжать старые рушницы.
     Мало ли?!
     Но и это было еще не все!
     Ближе к вечеру  в  село  въехала  обитая  дорогим  бордовым  бархатом
дубовая  карета  городской  работы  -  в  такой  не  по   горным   дорогам
раскатывать, а по краковским мостовым! На козлах  кареты  восседал  хмурый
монах-доминиканец в длиннополой рясе с капюшоном, а следом подпрыгивал  на
выбоинах возок с еще тремя такими же монахами. Когда шафлярцы узнали,  что
это приехал сам провинциал, его преосвященство епископ Гембицкий - явление
его преосвященства стало последней каплей, переполнившей  чашу  удивления;
особенно если учесть, что Гембицкий был хорошо известен, как  непримиримый
борец с ересью, самолично сжегший не один десяток колдунов и ведьм!
     Окончательно растерявшиеся и  задавленные  таким  обилием  событий  и
приезжих шафлярцы почли за благо до вечера сидеть по домам, чтоб собраться
уже затемно у подножия Криваня, где был назначен поединок.
     Божий Суд.


     О приезде епископа Гембицкого аббат Ян узнал  от  вбежавшего  в  хату
запыхавшегося мальчишки. Хлопец долго пытался выговорить незнакомое  слово
"провинциал",  услышанное  от  сидевшего  в  карете  странного  ксендза  в
фиолетовом облачении,  потом  вспомнил,  что  монахи  звали  ксендза  "его
преосвященством"; наконец припомнил фамилию -  Гембицкий  -  и  настоятель
Ивонич понял, о ком идет речь. Новость эта отнюдь  не  обрадовала  аббата,
но, тем не менее, он поспешил навстречу его преосвященству,  дабы  почтить
достойного прелата и помочь князю церкви устроиться.
     Епископ был вежлив и тих, но отца Яна это обмануть не могло - не  зря
его преосвященство  заявился  в  Шафляры,  ох,  не  зря!  Не  по  его  ли,
настоятеля, душу? Выяснить это  следовало  не  откладывая.  И  потому  Ян,
посоветовав  епископу  остановиться  у  зажиточного  шафлярца   Станислава
Зновальского, чей дом заметно выделялся на  фоне  других  построек,  почти
сразу же пригласил его преосвященство в хату Самуила - отдохнуть с  дороги
(а заодно, если надо, и побеседовать), пока расторопные монахи  распрягали
лошадей, втаскивали в дом  поклажу,  а  польщенный  и  немного  испуганный
хозяин спешно распоряжался готовить покои и ужин для высокого гостя.
     Епископ ничего не имел против.
     Марта и Михал правильно истолковали короткий взгляд брата и поспешили
куда-то  увести  Терезу,  соображавшую  в  подобных  ситуациях   несколько
медленнее; умаявшаяся за сегодня старуха-мать дремала на  печи,  и  ее  не
было ни слышно, ни видно, так что духовные  пастыри  остались  практически
наедине.
     Некоторое время оба молчали.
     - Странные вещи  люди  рассказывают,  -  заговорил  наконец  епископ,
огладив бритый подбородок холеной рукой, унизанной драгоценными перстнями.
- Волосы дыбом встают... вот, к примеру, на днях пахолки князя Лентовского
криком кричали, будто неподалеку от вашего  Тыньца,  отец  настоятель,  на
мельнице некоего Топора, известного ворожея (прости, Господи),  -  епископ
перекрестился,  -  такие  непотребства  богопротивные  творились,  что   и
говорить не хочется! Мертвые из могил  вставали,  как  в  день  Господнего
гнева, и живых к себе тащили... Может, конечно, и врут пахолки, да  только
многое в их сказках сходится с тем, что мне и так известно. Без колдовства
и козней врага рода человеческого, полагаю, тут никак не обошлось. Ну, про
мельницу эту я давно слыхал, что  нечисто  там,  -  вот,  по  дороге  сюда
завернули...
     - И что... ваше преосвященство? - не удержался побледневший аббат Ян.
     - Да ничего особенного, - пожал узкими плечами Гембицкий, от которого
не укрылась неожиданная бледность аббата, и складки его фиолетовой  мантии
плавно качнулись. - Сожгли, естественно. И мельницу, гнездо колдовское,  и
самого колдуна со всем его выводком.  Тут  дело  ясное,  без  дознавателей
обошлись...
     Яну  с   трудом   удалось   восстановить   на   лице   первоначальное
вежливо-заинтересованное выражение.
     - Да только не в Топоровой  мельнице  дело,  -  продолжал  между  тем
епископ. - Пахолки князя утверждают, будто и  вас,  отец  настоятель,  там
видели. Вроде бы стояли вы рядом с тем самым колдуном, которого мы на днях
огню предали, и никаких препятствий козням его не  чинили.  Конечно,  люди
княжеские со страху перед хозяином чего только  не  понаскажут!  -  вот  и
решил я, отец настоятель, сам с вами  увидеться  и  лично  от  вас  узнать
обстоятельства этого странного происшествия.
     - Что был я там - это правда, ваше преосвященство, - спокойно ответил
аббат Ян, которому спокойствие это далось не одной прядью седых волос. - А
что касается оживших мертвецов и сатанинских козней... Не видел  я  ничего
такого. Пахолки княжеские пана Михала Райцежа, придворного  воеводу  графа
Висничского - надеюсь, вам знакомо имя графа Ежи,  любимца  их  величества
Яна-Казимира?! - схватить хотели силой; это было, своими глазами видел, не
отрекаюсь. Только пан Михал от них отбился,  троих  порубил,  а  остальные
ускакали. Мельникова подмастерья еще по дороге Лентовские конями потоптали
насмерть, царство ему небесное, несчастному... А  мертвецов  восставших  я
что-то не приметил, ваше преосвященство. Может, людям  Лентовского  спьяну
померещилось? - туманы у нас предрассветные сами знаете какие!..
     - Верю, верю, отец настоятель, - елейно улыбнулся епископ, и аббат Ян
ясно понял, что Гембицкий не верит ни единому его слову. - Я-то  верю,  да
только, сами понимаете, людям болтать не запретишь;  хоть  и  грех  это  -
напраслину на ближнего своего возводить.  И  от  слов  их,  хоть  цена  им
невелика, я отмахнуться просто так  не  могу.  Сан  не  позволяет,  сан  и
доверие Рима. Боюсь я, как бы не повредило все это вашей  репутации,  отец
настоятель.  Вот  и  приехал  поговорить  с  вами,  лично,  так   сказать,
убедиться. А сюда вы вроде как на  сороковины  родителя  вашего  покойного
приехали?
     - Вы абсолютно правы, ваше преосвященство. Не мог  я  последнюю  волю
отца моего не исполнить.
     - Похвально, похвально, - покивал  епископ,  и  аббат  Ян  почему-то,
глядя на Гембицкого, вспомнил историю Гусмана Доминика, Гусмана  Кроткого,
основателя ордена доминиканцев, вдохновителя избиения альбигойцев.
     Тоже,  небось,  вот  так  кивал,  глядя  на  костры  из  катаров,   и
приговаривал: "Похвально, похвально..."
     - Весьма похвально, отец настоятель.  Родителей  чтить  надо,  и  при
жизни их, и после того, как призовет их к себе Господь.  Я  надеюсь,  отец
ваш был примерным христианином?
     Аббат лишь молча кивнул.
     - Это я так, к слову пришлось. Конечно, никто в этом не  сомневается,
хотя... в этих  горах  христианство  настолько  перемешалось  с  остатками
язычества, а то и вообще манихейской ереси, что сразу и  не  поймешь,  кто
здесь воистину почитает Господа нашего, а кто... Впрочем, заболтался я тут
с вами, отец настоятель, пора и честь знать. Пойду к  себе,  не  буду  вам
мешать. Вам не до меня нынче - молитесь спокойно за душу родителя  своего,
и я за нее молитву вознесу, ну а после еще поговорим. Времени у нас много,
обратно, я полагаю, вместе поедем...
     Аббат Ян проводил его  преосвященство  до  дверей,  попрощался  самым
теплым образом и вернулся в хату.
     Теперь отец настоятель был твердо убежден,  что  если  у  провинциала
Гембицкого найдется против  тынецкого  аббата  хоть  что-то,  за  что  его
преосвященство сумеет уцепиться - то у него, ксендза  Яна  Ивонича,  будут
большие неприятности. Уж  насчет  этого  его  преосвященство  позаботится,
найдет и время, и способ!
     А еще предстояло, скорбя сердцем, сообщить своим - в  первую  очередь
Марте - о том, что  случилось  с  мельницей  старого  Топора  и  всеми  ее
обитателями.
     Прав был старый колдун,  говоря,  что  недолго  им  по  земле  ходить
осталось.
     Как в воду смотрел.


     Вокруг Шафляр незаметно сгущались сумерки.
     Приближалось время Божьего Суда.


     ...Каменистый  нахохлившийся  Кривань  коршуном  нависал  сверху,   и
молчаливое, беспорядочно копошащееся людское месиво казалось  горе  чем-то
вроде вскипающей прорвы Черного озера, когда в глубинах его водяные играют
свои шумные свадьбы.
     Ночь  вдруг  попятилась,  пересилив  любопытство  -  четверо  молодых
пастухов  с  пылающими  факелами,  словно  пови