нуясь  неслышному  приказу,
рванулись с места и парами  понеслись  в  разные  стороны,  сопровождаемые
сизыми шлейфами дыма, обегая выложенный вязанками хвороста  круг  двадцати
шагов в поперечнике и тыча по дороге в сушняк огнем. Встретились пастухи у
того места, где круг был разомкнут, где кольцо вспыхнувших костров  хотело
и не могло сойтись, образовав темный провал ворот, ведущих  в  рукотворную
Преисподнюю.
     Солтыс Кулах снял широкополую шляпу с серебряным образком  на  тулье,
размашисто перекрестился и потом махнул рукой: начинайте, дескать! Богу  и
людям живым огнем подсветили, ночь-маму уважили - пора и честь знать!
     И двое раздетых до пояса мужчин встали у ворот в огненное кольцо.
     Глухой говор прокатился по толпе шафлярцев и собравшихся на Божий Суд
чуть ли не со всех ближних Татр горцев. И впрямь: было о чем перемолвиться
словцом с соседом, глядя на воеводу Райцежа и  Мардулу-разбойника,  прежде
чем оба скроются в огне и станут Бога спрашивать своими острыми  чупагами.
Совсем юный, гибкий, порывистый, как годовалая рысь,  не  вошедший  еще  в
полную мужскую  силу  Мардула,  пританцовывающий  на  месте  и  сверкающий
глазами на односельчан и гайдуков Лентовского, словно  готовый  растерзать
любого, кто помешает ему прикончить ненавистного воеводу; и зрелый  Михал,
недвижно замерший  и  тускло  глядящий  перед  собой,  как  глядит  иногда
белоголовый орел с Криваньских вершин,  прежде  чем  рухнуть  в  пропасть,
распластав могучие крылья и растопырив  страшные  когти  -  действительно,
воевода был похож сейчас на хищную птицу: сухой,  перевитый  жгутами  мышц
торс, обмякшие руки, повисшие  с  той  обманчивой  неуклюжестью,  с  какой
крылатый царь гор обычно передвигается по земле, волоча громады крыльев.
     Первым в пылающий круг бросился  Мардула.  Занеся  над  головой  свою
чупагу, он пронзительно завизжал, подпрыгнул чуть ли не выше  собственного
роста, приземлился на скрещенные ноги, снова подпрыгнул прямо  с  места  и
через мгновение был уже на середине круга - приседая, мечась из стороны  в
сторону, звеня медными кольцами на древке пастушьего топорика. Неистовость
разбойника была сродни неистовству зимнего урагана в  горах,  бессмысленно
бьющегося в стены ущелий, растрепывающего седые гривы снегов на вершинах -
но не жди пощады, попавшись ему на дороге, если только ты не горный хребет
или голая скала! Сметет, натешится, изорвет в клочья...
     Воевода  Райцеж  неторопливо  отер  со  лба  выступивший  пот  и,  не
оглядываясь, медленно пошел к Мардуле. Чупагу Михал держал так, словно  не
знал, что с ней делать, сомкнув сухие пальцы на середине древка; и в толпе
коренных гуралей неодобрительно захмыкали, похлопывая по плечам  и  спинам
приунывших шафлярцев - односельчан человека, столь  неловко  обращающегося
со знаком пастушьего достоинства. Разве что  двое-трое  дряхлых  стариков,
помнящих покойного Самуила-бацу и его повадку, переглянулись меж  собой  и
прошамкали что-то беззубыми ртами.
     Только кто ж их слушал, стариков-то!..


     Михал до сих пор не мог понять, на что надеется дурак-Мардула.  Таких
Антонио Вазари, первый настоящий  учитель  Райцежа,  презрительно  называл
"жеребчиками" и любил жестоко наказывать, заставляя брать  в  руки  боевую
рапиру, после чего становился напротив с тупым стальным прутом, откованным
специально для подобных случаев и насаженным  на  деревянную  рукоять  без
чашки. Если "жеребчик" хотя бы раз заставлял Антонио сдвинуться  с  места,
не говоря уже о том, чтобы оцарапать -  учитель-флорентиец  брал  на  себя
обязательство платить за это, выставляя большой кувшин виноградной граппы.
На памяти Михала  такого  не  случалось  ни  разу;  жена  Антонио  однажды
проговорилась, что когда-то граппа и впрямь досталась "жеребчику", но  это
было давно, спустя год после их  свадьбы  с  Антонио  Вазари.  А  во  всех
остальных случаях, которых было  немало,  учитель  пил  граппу  сам,  пока
истыканного до кровоподтеков "жеребчика" уводили под руки его друзья.
     Воевода Райцеж мог убить юного разбойника в любую секунду, на  выбор.
Сразу; когда станет слишком жарко, или  когда  надоест  играть;  истерзать
ранами или покончить  одним  ударом  -  то,  что  в  руках  Михала  вместо
привычного палаша была чупага, не имело никакого значения.
     Он мог убить мальчишку.
     Он не хотел этого делать.
     И не понимал: есть ли у Мардулы что-то, припрятанное за  пазухой  для
сегодняшнего поединка, или это просто молодое недобродившее  вино  пенится
от удали и глупости?
     Мардула-разбойник собирался мстить за  смерть  Самуила-бацы.  Михалек
Ивонич не мог позволить себе наказывать за это смертью. Если наказывать  -
то начинать пришлось бы с  себя;  но  Беата  и  младенец  под  ее  сердцем
вынуждали Михала жить.
     Жить.


     ...этим ударом можно было расколоть камень. Легендарный  Водопуст  из
гуральских преданий вроде  бы  так  и  делал,  когда  отворял  родники  на
Подгалье. Да только камня под острие Мардулиной чупаги не подвернулось,  и
вся сила пропала даром. Вскрикнув от отчаяния, разбойник на согнутых ногах
пауком  побежал  вокруг  проклятого  воеводы-отцеубийцы,  норовя   достать
обушком по голеням - но руки Михала были гораздо длиннее Мардулиных, а то,
что воевода по-прежнему держал чупагу за  середину  древка,  почему-то  не
имело никакого значения. В последний момент, когда обушок  в  который  раз
уже норовил пройтись по лодыжке вросшего  в  землю,  как  столб  коновязи,
Михала - обратная сторона древка воеводиной чупаги сухо щелкала по  узкому
лезвию возле самого сапога, и обушок бессильно взвизгивал, наискось чиркая
по кожаному голенищу.
     За поясом  у  обоих  бойцов  торчало  по  ножу  -  прямому  и  узкому
пастушьему ножу с дубовой рукоятью; и воевода задним числом  полагал,  что
рано или поздно вспыльчивый разбойник попытается  метнуть  нож  во  врага.
Гурали отлично метали и  чупаги,  но  на  такую  глупость,  после  которой
рискуешь  остаться  совсем  безоружным,  Михал  не  рассчитывал.   Вернее,
надеялся, что она не придет Мардуле в голову - безоружного разбойника было
бы очень просто оглушить и выволочь за  шкирку  из  огненного  кольца,  но
горцы могли бы счесть  это  случайным  везением,  а  не  Божьей  волей,  и
потребовать продолжения поединка.
     Юный мститель все еще метался за пределами невидимого круга, привычно
очерченного для себя воеводой, и  Михал  мог  позволить  себе  неторопливо
прикидывать возможные повороты боя, предоставив  своему  телу  действовать
самостоятельно. Он только краешком сознания приглядывал за собой -  иначе,
полностью отпустив поводья, он  мог  опомниться  от  размышлений  уже  над
трупом Мардулы и запоздало клясть себя за то, что  слишком  хорошо  учился
убивать.
     Отчаявшись зацепить  воеводу  издалека,  разбойник  заплясал  вокруг,
выбивая ногами барабанную дробь, закрутил чупагу  вихрем  -  и  неожиданно
по-детски глупо кинулся к  Михалу  вплотную.  Пальцы  левой  руки  Райцежа
мгновенно, словно живя собственной жизнью, вцепились в Мардулино запястье,
сковав его кандалами похлеще каторжных, и чупага  разбойника  повисла  над
непокрытой головой воеводы,  не  в  силах  сдвинуться  с  места.  Даже  не
попытавшись достать нож, разбойник свободной рукой обхватил Михала за шею,
рванул на себя...
     - Зачем? - тихо, в самое оскаленное лицо разбойника выдохнул Михал.
     Он и в самом деле не понимал - зачем? Будучи гораздо сильнее молодого
Мардулы, Райцеж в ближнем бою имел множество преимуществ, если в  подобной
ситуации имело смысл продолжать  говорить  о  преимуществах.  Даже  сейчас
Михалу стоило известных усилий не свернуть разбойнику шею или  не  всадить
нож в поджарый юношеский живот.
     - Зачем? - еще раз спросил Михал, не отпуская Мардулу,  и  вдруг  ему
померещился в десяти шагах, у  самого  огня,  зыбкий  силуэт,  скрестивший
призрачные руки на призрачной груди. Огонь плеснул на  видение  искрящейся
лавой, очертания проступили четче, выпуклей - широкие плечи, орлиный нос с
раздувшимися ноздрями, жабьи глаза навыкате...
     - Батька? - забывшись, прошептал Михалек. - Батька, прости дурака!..
     И вдруг понял, зачем Мардула прорывался вплотную.
     Понял за миг до того, как Стражи его собственного  сознания  опустили
огненные мечи на дерзкого пришельца.
     Наверное, если бы не  дар  различать  себе  подобных,  вынесенный  из
горящего сознания умирающего отца, Михал все-таки опоздал бы и уже  держал
в своих объятиях идиота.
     Хуже - растение.
     Юный Мардула-разбойник, сын Мардулы-разбойника и Янтоси Новобильской,
был вором. Разыскивая своих будущих приемных детей  по  городам  и  весям,
воспитывая их потом в строгости, старый Самуил не заметил того, что  росло
под самым боком; вернее, заметил, но поздно  -  в  последние  годы  жизни,
когда  птенцы  его  гнезда  разлетелись,   разъехались,   когда   сам   он
окончательно   состарился   и   отпаивал   травами   на   печке   раненого
подростка-разбойничка. Вот  тогда-то  и  почуял  Самуил-баца  в  разбойном
гурале знакомый воровской талант, вот тогда-то и стал учить Мардулу нужной
сноровке, да только мало чему успел выучить - умер.
     Одно забыл сказать, главное - что не один он такой  на  белом  свете,
Мардула-разбойник,  Мардула-вор,  нет,  не  один,  даже  после  Самуиловой
смерти.
     И сейчас последний ученик  Самуила-бацы  из  немногих  своих  силенок
пытался украсть боевое знание у Михалека Ивонича, не понимая, что делает и
с кем связался.
     Это было то, чего Михал никак не мог предвидеть.
     Он-то лучше кого бы то ни было знал, что воинский талант не выкрасть,
как и любой талант; что в бою никак недопустимо соваться в душу противника
- уж лучше сразу подставить шею под клинок; что безопасней воровать добычу
у бодрствующей рыси или яйца из гадючьего гнезда... он знал это.
     О, как хорошо он знал это!
     И все силы ушли на страшный окрик, неслышный никому,  кроме  Стражей,
которые нехотя опустили  мечи  и  отошли  в  сторонку,  давая  оглушенному
пришельцу выпасть наружу.
     Впервые Михалек  Ивонич,  Михал  Райцеж,  придворный  воевода  Райцеж
узнал, что его собственный воинский дар охраняют такие же  Стражи,  что  и
дар Жан-Пьера Шаранта из Тулузы; что это его, его талант,  не  ворованный,
свой собственный, вросший корнями в основание души, давший  многочисленные
побеги, и нечего стыдиться, метаться ночами в смятых  простынях  и  кусать
подушку, не о чем жалеть; только сейчас понял Михалек ту  простую  истину,
которую  учителя  его,  Антонио  Вазари,  Жан-Пьер  Тулузец,   барон   фон
Бартенштейн, и самый первый, самый строгий учитель, батька  Самуил  -  все
они поняли давным-давно: нельзя украсть то, что  тебе  и  так  отдают,  по
доброй воле.
     Открыто.
     Отогнав Стражей, как инстинктивно  сделал  это  сейчас  сам  Михалек,
спасая глупого самонадеянного Мардулу от безумия.


     ...и лезвие ножа полоснуло его по ребрам.
     Оглушенный столкновением со Стражами,  полуобмякший  в  руках  Михала
юный разбойник все-таки умудрился рвануть из-за пояса  нож  и,  держа  его
острием к себе, извернулся и вслепую мазнул по врагу.
     Отшвырнув Мардулу, Михал наскоро  тронул  бок  ладонью  -  порез  был
болезненный, но  неглубокий  и  практически  безопасный.  Но  вздохнуть  с
облегчением ему не дали: разбойник снова  кинулся  вперед,  сгорбившись  и
наклонив голову, как кидается раненый вепрь, и  обхватил  воеводу  поперек
туловища.
     - Прочь! - хрипло заорал сбитый с ног Михал, и  никто  не  знал,  что
кричит он не Мардуле, а Стражам, собственным Стражам, вновь  замахнувшимся
мечами при виде глупого вора,  догадавшегося  во  второй  раз  сунуться  в
смертельно опасный лабиринт, откуда неумехе чудом только что повезло  уйти
живым.
     И одобрительно качнул кудлатой головой призрак, стоявший  у  огня  со
скрещенными на груди  руками,  глядя  на  сцепившихся  пасынков  смоляными
очами.
     Покатившись по земле, они врезались в горящую  вязанку  с  хворостом,
Михал едва успел разорвать объятия и вскочить  -  а  огонь  лениво  лизнул
широкие Мардулины штаны, пояс, обнаженное туловище... одежда вспыхнула,  и
какое-то  мгновение  воевода  стоял  над  корчащимся  юношей,  попавшим  в
собственный ад и после встречи со Стражами не соображающим, что  делать  и
как спасаться.
     - Держись, брат...
     Этого тоже не услышал никто, кроме призрака.


     Гурали потрясенно ахнули, когда из круга вынесся  Михалек  Ивонич,  в
обожженных руках держа над собой охваченного  огнем  Мардулу.  Промчавшись
через расступившуюся толпу, он в мгновение ока оказался  на  краю  крутого
склона и, не раздумывая, бросился вниз  с  высоты  в  четыре  человеческих
роста.
     В темные воды Грончского озера.



                                    8

     Утро выдалось просто дивным.
     Рассветный ветер походя смахнул кучерявую пену облаков, набегавшую со
стороны Оравских Татр, и только легкие брызги разметались по небу - солнце
мимолетно окуналось в них, чтобы вынырнуть спустя мгновение  и  улыбнуться
Подгалью нежаркой улыбкой добродушного владыки.
     Во дворе Самуиловой  хаты  чуть  ли  не  с  самого  восхода  толклись
шафлярцы - коренастые мужики притаскивали длинные дощатые  столы,  сгружая
их один на другой у забора, чтобы расставить как положено к вечеру или уже
завтра, в день сороковин; скотный двор распух от блеющей  отары  -  каждый
считал своим долгом пожертвовать хотя бы одну овцу или барана для  поминок
славного  бацы;  женщины  с  закатанными  по  локоть  рукавами  ежеминутно
загоняли на печь немую Баганту, вдову Самуила, потому  что  и  без  помощи
старухи все вскоре  обещало  заблестеть  чистотой,  а  проку  от  немощной
Баганты и так было немного.
     По селу лениво слонялись гайдуки Лентовского, на  всякий  случай  при
оружии - но вели себя чинно, с достоинством, как им  было  строго-настрого
приказано. На  сытый  желудок  -  гостеприимство  шафлярцев  подкреплялось
вещественными  доказательствами  -  было  не  так  уж   трудно   сохранять
достоинство, а тем гайдукам, у которых при виде  местных  грудастых  девок
начинал кукарекать петух в шароварах, их же друзья предлагали  глянуть  на
девкину  родню.  Сомневающиеся  шли  глядеть,  некоторое  время  и  впрямь
рассматривали приветливых парней с бычьими шеями, сидящих на  завалинке  и
ведущих неторопливые беседы, хлопали их на прощанье по плечам  и  уходили,
тряся отбитой ладонью. После этого дальше игривых разговоров,  до  которых
девки были большие охотницы, дело не шло.
     Во дворе Зновальских  неторопливо  прохаживался  его  преосвященство,
последователь святого Доминика епископ Гембицкий. Приехавшие с ним  монахи
рядком  восседали  у  колодца  на  вынесенной  из  дома  скамье  и   глухо
перекаркивались меж собой, вертя головами во все  стороны,  отчего  ужасно
походили на стайку грачей. Местная ребятня, никогда не видевшая служителей
церкви святее бродячего монаха-пропойцы Макария, раз в год забредавшего  в
Шафляры, сбегалась к воротам посмотреть на ксендза  в  фиолетовой  мантии.
Смотрели, испуганно  крестились  и  убегали,  чем  весьма  раздражали  его
преосвященство.
     - Слышь, Ясько, - вопил один из пацанвы, на бегу дергая  приятеля  за
ухо, - матуська говорила, что это тот самый ксендзяка, что в  Завое  тетку
твою спалил! Слышишь или нет, говорю?!
     - Ну и что? - равнодушно  отзывался  конопатый  Ясько,  родственничек
сожженной. - Туда ей и дорога, ведьме старой... приезжала, за волосья меня
таскала - нехай горит, не жалко!
     Почему-то такое одобрение его действий тоже не доставляло провинциалу
удовольствия.
     - Кыш, окаянные, - прикрикнул на  огольцов  лысый  дед,  куривший  на
бревне у самых ворот. - Их святость Богу докладывает, что на земле да как,
а вы орете, дуроломы! Кыш, кому сказано!
     - Благослови тебя Господь, - Гембицкий осенил деда крестным знамением
и задержался рядом со стариком, незаметно морщась от едкого  дыма.  -  Ты,
сын мой, местный уроженец, как я понимаю?
     - Не-а, - равнодушно бросил "сын", глубоко затягиваясь и скрываясь  в
сизом клубящемся  облаке.  -  Я,  святой  отец,  под  Остервой  народился,
рядышком, да не здесь. А в  Шафлярах  давненько...  как  на  первой  своей
поженился, так сразу и перебрался. Хата у них добрая была, богатая, не  то
что у меня, вот и пошел  в  приймы.  Ох  и  баба  же  была,  святой  отец,
первенькая моя, ох и баба! - чисто Полуденница! Раз, помню, закатились  мы
с ней на озера...
     - Полуденница? - ласково  улыбаясь,  поинтересовался  доминиканец,  и
монахи на скамье зашевелились, словно почуяв добычу. - Кто  ж  это  такая,
сын мой?
     - А Христова дочка, - нимало не смутившись,  ответил  дед.  -  Никак,
гляжу, тебе это неизвестно, отец мой?
     - Дочка?! - на миг опешил Гембицкий. - Какая дочка?!
     - Младшенькая. Их у  него  много,  боженька  по  этому  делу  мастак:
Веснянки, что по небу на  молниях  летают,  Зарницы,  что  росу  по  утрам
сеют-высевают, потом Майки,  блудодейки  лесные...  Но  Полуденницы  лучше
всех, это я вам точно скажу, как на духу, святой отец!
     - А... чем они занимаются, эти Полуденницы? -  дедовы  бредни  и  его
более  чем  странное  понимание  Христовой  родни   привели   епископа   в
замешательство. - Небось, ворожбой да лиходейством?
     Последние  слова  удивили  самого  Гембицкого.  Было  в  них   что-то
патриархальное, замшелое, никак не достойное князя  церкви,  пользующегося
заслуженным уважением даже в Риме - такой  вопрос  подобал  скорее  тупому
хлопу, невесть какими путями нацепившему монашескую рясу  и  все  равно  с
боязливым почтением внимающему языческим глупостям своих предков.
     - Где ж им, сердешным, лиходейством заниматься?  -  изумленно  поднял
брови дед. - Ну ты, святой отец, и скажешь!  -  дочки  Господа  нашего,  и
вдруг лиходейницы! Чему вас только учат, в монастырях ваших?! Полуденницы,
они святым делом  занимаются  -  распаренных  девок  в  сенокос  на  траву
кидают...
     - Зачем?
     Дед долго хихикал, мелко вздрагивая.
     - Ох и шалун ты, отче, - отсмеявшись,  он  погрозил  епископу  кривым
мосластым пальцем, - ох и баловник! Зачем, спрашиваешь? Ох и...
     Не договорив, он снова зашелся смехом, хлопая себя по ляжкам и  тряся
лысой головой.
     Трехлетний мальчонка подковылял к деду и принялся карабкаться к  нему
на колени.
     - Внук? - спросил Гембицкий, досадуя, что вообще ввязался в  разговор
со старым язычником, и не зная, как выпутаться. - Или правнук?
     - Правнук мой вона где, - дед махнул в сторону здоровенного  парняги,
слушавшего какие-то распоряжения хозяина дома Зновальского. - А  внук  ему
говорит, чтоб крышу чинить лез, лоботряс...
     Хозяин Зновальский, закончив разговор с  парнем,  подошел  к  деду  и
принял от него карапуза, не забыв поклониться провинциалу.
     - Зоська говорит, переодеть мальца надо, - бросил Зновальский и пошел
прочь, приговаривая ребенку. - Пошли,  дядька  мой  родный,  переоденемся,
будем как люди...
     - Во как у нас в Подгалье, - хмыкнул дед, возвращаясь к своей трубке.
- Видал, святой отец? Внук мой сына моего на руках носит! Чудны дела твои,
Господи... а  про  Полуденниц  -  это  вы  здорово,  святой  отец!  Зачем,
говорите?..  надо   будет   хромому   Марцину   рассказать,   пусть   тоже
обхохочется...
     И потом еще долго кивал да хмыкал, глядя  на  слоняющегося  по  двору
провинциала.


     Обожженный Мардула  отлеживался  в  материной  хате,  под  присмотром
мамы-Янтоси.  Тело   разбойника   заботливо   смазали   ореховым   маслом,
сбежавшиеся старухи-знахарки поили его отварами и  пришептывали  по  углам
нужные  слова;  валялся  Мардула  на   прохладных   новеньких   простынях,
добровольно предложенных соседской девкой из своего приданого - девка  уже
второй год была не прочь  увидеть  юного  разбойника  на  этих  простынях,
правда, в