- Марта?! - вскинулся Ян. - Что с ней?
     - Пока ничего. Не считая, что слуги того, кого лишний раз поминать не
стоит, за ней охотятся. И очень даже может статься, что сестра ваша  скоро
здесь окажется.
     -  Ты...  -  бледное  лицо  аббата  начало  наливаться   краской   не
подобающего святому отцу гнева. - Ты и ее заманить сюда решил?!
     - Решил - не решил, а чую, что не миновать ей мельницы старого  Стаха
Топора. Вот тут-то Петушиное Перо за ней и явится. Кому ж, как не  святому
отцу и вдобавок родному брату, ее от Нечистого оградить?
     Аббат Ян долго молчал, и багровые пятна понемногу сходили с его лица.
     - Тебе это дорого обойдется, старик, - произнес он наконец. - Адскими
котлами стращать не стану, но и на этом свете прощения не жди.
     - Не жду, - кивнул мельник. - И раньше не ждал, святой отец, и сейчас
не стану. Только прежде чем надумаете сюда стражу да монахов  гнать,  чтоб
на костер меня  отправить,  вспомните  сначала,  как  сами-то  в  Казимеже
[Казимеж - квартал в Кракове, известный своими злачными местами] к блудным
девкам шастали да кутили в мирском платье по кабакам. Помните? И я  помню.
Так что крепко подумайте, прежде чем  карать  меня,  грешного.  У  меня  и
свидетели найдутся...
     Аббат Ян не отвечал, потупившись.
     - Сдается мне, мы  поладили,  святой  отец.  Вы  делаете  свое  дело,
угодное Господу, и если все кончится миром - едете отсюда вместе с сестрой
подобру-поздорову. Никому от того зла  не  сотворится,  а  обо  мне  лучше
забудьте - человек вы почти что  святой  (старик  ехидно  подмигнул),  вам
скоро епископский сан принимать,  значит,  ни  к  чему  прошлое  ворошить,
грешки всякие наружу вытаскивать... Ну а если что не так выйдет - тогда  и
карать вам некого будет. А, может, и  некому,  -  добавил  мельник  совсем
тихо.
     Неожиданно аббат перегнулся через стол и крепко ухватил  за  запястье
растерявшегося на миг  мельника.  Старый  Топор  ощутил  странный  трепет,
волной пробежавший по его изношенному телу, глаза сами собой стали моргать
и слезиться, словно к самому носу поднесли резаную  луковицу  -  и  колдун
Стах поспешил отдернуть  руку,  машинально  бормоча  заговор  от  порчи  и
сглаза. Он не понял, что сейчас произошло, но все же  нутром  почуял,  что
сидящий напротив него человек  в  коричневой  дорожной  сутане  далеко  не
прост, а в том, что случилось, святостью и не пахло.
     Впервые Стах подумал, что играет с огнем - да не с тем, который сам и
разжигал.
     - Вовремя ты стражу кликнул, дед, - аббат в упор глядел  на  старика,
растягивая тонкие губы в гримасу, так же похожую на  улыбку,  как  веревка
походит на гадюку. - Теперь я не сомневаюсь: я действительно  нужен  тебе.
Ты надеешься, что я смогу оградить свою сестру  -  и  тебя  самого!  -  от
дьявола, если он явится за ней; а он явится, тут  я  тебе  тоже  верю.  Но
главного ты не сказал мне, а сам я не успел дотянуться... Зачем ты все это
затеял? Чего хочешь ТЫ, и какова будет плата?! Говори!
     - Это мое дело, святой отец, - приходя в себя, ответил мельник, так и
не сообразив, о какой-такой страже говорил удивительный монах. - Ты будешь
защищать свою сестру, и я помогу тебе в этом, чем сумею. А остальное - как
любите говорить вы, служители церкви, - остальное в руках Господних.
     Яносик из Шафляр, приемный  сын  покойного  Самуила-бацы,  пристально
смотрел на старого Стаха из Гаркловских Топоров.


     ...Распрягавший лошадь брат  Игнатий  уже  давно  приметил  большого,
серого с сильной проседью пса, крутившегося у двери, за  которой  скрылись
аббат с мельником. Потом пес совсем по-человечески припал ухом к  двери  и
застыл в напряженной позе.
     "Подслушивает! - оторопел квестарь, но подойти  и  шугануть  зубастую
тварюку все же побоялся. - Вот уж угораздило,  спаси  Господи  и  сохрани!
Возле самого монастыря - и в такой оборот!"
     В этот момент пес, видимо, услышав все, что  хотел,  повернулся  и  в
упор посмотрел на брата Игнатия. Только тогда до квестаря  наконец  дошло,
что никакой это не пес, а матерый седой волчина.
     Зверь оскалился и исчез за углом.


     Ехали молча, с непонятной опаской, стараясь держаться поближе друг  к
другу. Глухо стучали копыта по сумрачной глинистой дороге, на которую лишь
в полдень, и то ненадолго, ложились веселые солнечные пятна;  а  сейчас  -
какой там полдень! - день клонился к  вечеру,  и  хорошо  было  бы  успеть
добраться до корчмы Габершляга, прежде чем наступит полная темнота.
     Лошади тоже что-то чуяли, шли тихо и настороженно, даже  не  фыркали,
как обычно.
     - Полпути проехали, - бросил через некоторое время  хмурый  Михал.  -
Даст Бог, ночевать будем под...
     Закончить он не успел.
     Стремительно и неотвратимо выметнулись  из  чащи  по  обеим  сторонам
дороги серые тени. Кинулись  без  воя,  без  рычания,  молча,  по-змеиному
стелясь над самой землей, словно сам лес  долго  выжидал,  примеривался  -
чтоб наверняка - и наконец решился, бросив верных серых пахолков  [пахолок
- слуга]  на  незваных  гостей  и  хлестнув  стаю  для  острастки  заранее
припасенной плетью.
     Мир качнулся, оскалив  слюнявую  пасть,  вздыбив  жесткую  шерсть  на
загривке, дорога испуганно выгнулась, уходя вбок и вверх, истошное  ржание
на миг оглушило - и вот  уже  Марта  лежит  на  земле,  неловко  подвернув
придавленную  конской  тушей  ногу,  а  совсем  рядом  с   лицом   женщины
растекается темно-багровая, почти черная в сгущающихся  сумерках  лужа,  и
матерый зверь в упоении рвет горло агонизирующей лошади.
     Позади  сразу  трое  волков  остервенело  грызли   что-то   кричащее,
дергающееся, плюющее багровым - гайдук Михала даже не успел схватиться  за
оружие; хриплое рычание сливалось с оглушительным треском кустов на правой
обочине - каким-то шестым чувством Марта поняла, что это Джош  сцепился  в
кустарнике с одним из лесных убийц; а сам  воевода  Райцеж  возле  старого
вяза...
     Оставив растерзанное конское горло, зверь  всем  телом  повернулся  к
женщине, сухо щелкнули окровавленные клыки - Марта  вскрикнула,  отчаянным
рывком высвободив хрустнувшую ногу, и  бросилась  в  лес,  напрямик,  куда
глаза глядят. Животный страх гнал ее вперед, заставляя бежать, не разбирая
дороги, забыв  о  Михале  и  Молчальнике,  не  замечая  дергающей  боли  в
подвернутой ступне, чувствуя, что сердце прыгает уже не в груди, а  где-то
в горле, не в силах остановиться,  выигрывая  у  смерти  рваные  мгновения
страха, бешеного бега, тяжелого дыхания - мгновения жизни!
     Серые тени мелькали то справа, то слева, но почему-то не догоняли,  и
будь Марта не так испугана, она бы  поняла,  что  ее  куда-то  направляют,
ведут, как умелый пастуший пес ведет отбившуюся от стада овцу, потому  что
если бы хотели загрызть, то уже давно бы это сделали...
     Земля внезапно ушла из-под ног, и  женщина  скатилась  куда-то  вниз,
спиной проехав по глинистому склону, выпятившему наружу мокрые  шишковатые
корни; вот сейчас  волчьи  клыки  сомкнутся  на  трепещущем  горле,  жизнь
захлебнется кровью, отверзнутся врата Преисподней, и пред Мартой  появится
сам Великий Здрайца!..
     Тишина.
     Липкая, пугающая, невозможная...
     Тишина.
     Марта лежала, почти лишившись чувств, но  ничего  не  происходило,  и
женщина начала понемногу приходить в себя; осторожно открыла глаза,  села,
огляделась... Она находилась на дне глубокого лесного оврага; рядом журчал
тоненький ручеек, прихотливой змейкой убегая прочь, и возле  перепачканной
ладони Марты обиженно покачивались несколько распрямляющихся травинок.
     Марта с трудом  поднялась  на  ноги  и  невольно  ойкнула  -  лодыжку
пронзила резкая боль.
     "А где же волки?" - запоздало спохватилась женщина.
     Оказалось, что волки никуда не делись. Три темных силуэта маячили  на
краю  оврага  и  уходить  явно  не  собирались.  Впрочем,   спускаться   в
негостеприимный овраг волки тоже не спешили.
     "Склоны скользкие, крутые - боятся обратно не  выбраться",  -  решила
женщина.
     Надо было что-то делать, куда-то идти, но где находится дорога, Марта
не знала, а хоть бы и знала - далеко ли уйдешь по таким кручам, да  еще  с
подвернутой ногой и серым "эскортом" наверху?
     Но стоять на месте и ждать, как говаривал  батька  Самуил,  "от  Бога
дулю", тоже было глупо. Марта с трудом сделала несколько шагов и подобрала
валявшуюся   на   земле   рогульчатую   палку.   Теперь,    опираясь    на
импровизированный костыль, двигаться стало не так больно; да и от  волков,
в случае чего... Марта не строила иллюзий  насчет  своих  способностей  "в
случае чего", но вес палки в руках сразу  придал  ей  толику  уверенности.
"Если до сих пор не загрызли, может, и дальше обойдется", - подумалось ей.
     И женщина заковыляла по дну оврага, вниз по течению ручья  -  наугад,
просто потому что идти под уклон было легче.
     Она не успела дойти даже до ближайшего поворота.
     Неотступно следовавшие за ней по  краю  оврага  серые  силуэты  вдруг
разом исчезли, словно  их  сдуло  порывом  сырого  промозглого  ветра,  на
мгновенье в лесу повисла напряженная тишина - и  тут  же  ее  располосовал
надвое яростный рык, шум борьбы, треск ломающихся веток... ревущий  темный
клубок кубарем скатился в овраг в нескольких шагах от Марты  и  заметался,
вспенивая воду, брызжа пригоршнями грязи, сплетая  в  смертельном  объятии
гибкие поджарые тела. Марте даже сгоряча  показалось,  что  один  из  двух
дерущихся волков и не серый вовсе, а почти белый...
     Седой - пришло на ум.
     "Они что, меня не поделили?" - оторопело подумала женщина,  поудобнее
перехватывая свою палку и перенося вес тела на здоровую ногу. Один удар  у
нее будет - остальные волки, похоже, дали деру,  когда  их  вожак  и  этот
седой пришелец стали выяснять свои отношения, сцепившись не на жизнь, а на
смерть; значит, если успеть добить того, что выживет...
     Рычание неожиданно перешло в булькающий хрип, клубок тел в  последний
раз дернулся и распался.  Седой  волк  поднялся,  брезгливо  отряхнулся  и
бросил торжествующий взгляд на своего мертвого противника.
     Марта занесла над головой палку.
     И в этот самый момент в овраг свалился еще кто-то, тут же вскочив  на
все четыре лапы и бросившись на чуть замешкавшегося седого волка.
     Единственное ухо  нежданного  защитника  напряженно  стояло  торчком,
словно понимая, что скоро его обладатель может остаться и вовсе без ушей.
     - Джош! - выдохнула Марта  и  сразу  поняла,  что  ее  дубина  сейчас
бесполезна. Перед ней снова  катался  бешено  рычащий  ком,  и  оставалось
только с замиранием сердца ждать исхода, кусая губы от бессилия.
     Этот поединок закончился гораздо быстрее, чем  первый.  Не  прошло  и
минуты, как Марта увидела прижатого  к  земле  Джоша  и  седого  волка,  в
буквальном смысле взявшего за горло ее  неудачливого  возлюбленного.  Волк
медлил сжимать страшные клыки, ворча  и  испытующе  косясь  на  Марту,  на
занесенную над головой женщины палку; потом зверь осторожно отпустил горло
Джоша и неспешно отошел назад.
     Волк не должен, просто не может вести себя так! - это Марта понимала,
но не верить своим глазам она тоже не могла. Седой волк,  только  что  без
сожаления загрызший вожака напавшей на них стаи, пощадил собаку!  И,  судя
по его поведению, отнюдь не собирался нападать на нее, Марту.
     Джошу удалось подняться только с  третьей  попытки.  Пошатываясь,  он
доковылял до Марты и без сил повалился в грязь рядом с ней, опасливо глядя
на рассматривавшего их седого волка.
     - Он нас не тронет, - выдавила Марта. - Он... защищал меня...  как  и
ты.
     Марте показалось, что седой волк  едва  заметно  кивнул  и  усмешливо
оскалился, но, скорее всего, это ей только померещилось.
     В следующее мгновение зверь повернулся и одним длинным прыжком  исчез
в сумерках.
     Джош проводил его недоуменным взглядом и протяжно заскулил.
     - Дорога далеко? - спросила женщина.
     Пес утвердительно кивнул и неуклюже махнул лапой в сторону склона,  с
которого недавно скатились седой волк и он. Видимо, в  том  направлении  и
находилась оставленная ими дорога.
     - Не дойду, - пожаловалась Марта  лохматому  Молчальнику.  -  Нога  у
меня... Поищи-ка лучше место, где бы нам ночь пересидеть  -  по  светлому,
авось, выберемся!..
     Джош снова кивнул и неуверенной трусцой побежал вдоль журчащего ручья
по дну оврага. Опираясь на палку, Марта медленно побрела следом.
     Они  шли  около  получаса.  Под  ногами   хлюпало,   чавкало,   Марта
оскальзывалась на размокшей глине, а потом овраг резко свернул вправо - и,
выйдя из-за поворота, женщина и собака сразу увидели огонь.
     В этом месте из оврага  имелся  довольно  пологий  выход,  -  правда,
поперек него валялся полусгнивший трухлявый ствол - и в тридцати шагах  за
ним, совсем недалеко, горел чей-то костер.


     ...пламя настойчиво облизывало редкие сырые ветки, и  те  трещали  от
удовольствия, истекая густым сизым дымом. Смолистый аромат пропитывал  все
вокруг, на одинокой поляне света и тепла,  невесть  как  образовавшейся  в
ночном лесу, царил тихий  уют  -  и  Марте,  что  стояла,  привалившись  к
шершавой коре бука-великана на самой границе высвеченного круга,  все  это
показалось ужасно смешным. Она даже чуть было не расхохоталась, и  упавший
рядом Джош перестал зализывать раны и озабоченно глянул на женщину.
     Посудите сами - после всего, что произошло, после задранных лошадей и
убитого гайдука, после хрипа, рычания и сумасшедшей погони по дну  оврага,
после руки Костлявой на самом плече и оскаленной  пасти  Седого  на  горле
Джоша... после всего этого стоять,  стараясь  не  наступать  на  распухшую
ногу, и думать: опасен человек у костра или нет?
     И жалеть, что надорвавшись в схватке с Великим Здрайцей, ты не можешь
забраться в карманы чужой души без прикосновения к телу хозяина.
     Хотя и раньше-то знала: крепко не тронешь - много не вынесешь...
     - Иди сюда, - не оборачиваясь, бросил человек.
     Еще стоя у бука, Марте  показался  знакомым  его  силуэт:  широченные
плечи, плотное, крепко сбитое туловище, косматая нечесаная голова; а когда
она послушно подошла сбоку и увидела зеленые огоньки, на миг вспыхнувшие в
глубоко посаженных глазках при виде ковыляющего Молчальника - сомнениям не
осталось места.
     - Доброй ночи, сын мельника, - тихо сказала Марта, неуклюже садясь  у
костра и протягивая к огню руки; и, помолчав, добавила:
     - Доброй ночи, Седой...
     Низкорослый сын мельника взлохматил пятерней копну своих русых волос,
и в отблесках костра сразу стало заметно то, что днем прятал слишком яркий
солнечный свет: серебряные нити, пронизывающие гущу прядей.
     - Дай сюда... ногу, говорю, дай! Не трясись, не укушу...
     Ознобно вздрогнув от последних слов, Марта вытянула вперед ногу  -  и
сильные  корявые  пальцы  плотно  обхватили  щиколотку.  Женщина   охнула,
валявшийся неподалеку Молчальник встревоженно поднял голову, но боль почти
сразу отпустила, быстрые прикосновения разгоняли опухоль в разные стороны,
расслабившейся Марте внезапно захотелось спать... но в  эту  самую  минуту
сын мельника прекратил разминать пострадавшую ногу, и  заметно  ослабевшая
боль все-таки вернулась.
     - Денька три прохромаешь, - успокаивающе  буркнул  Седой,  с  хрустом
разминая  пальцы  и  несколько  раз  встряхивая  своими  лапищами,  словно
сбрасывая капли воды. - Цело все...
     - Зачем ты это делаешь? - слова вырвались сами, непроизвольно.
     - Что?
     "А действительно, что? - подумала Марта.  -  Зачем  спас  от  волков?
Зачем отпустил Джоша? Зачем разжег костер?"
     - Дура ты, баба, - Седой подкинул охапку дров  в  огонь  и  задумчиво
уставился перед собой. - Ох и дура... Тебе  радоваться  надо,  плакать  от
счастья, а ты с вопросами лезешь! Не один тебе, что ли, хрен, почему  жива
осталась?! Доживешь до утра - удача, до корчмы Габершляговой доберешься  -
радость, вовсе  из  наших  краев  исчезнешь  -  до  конца  дней  праздника
хватит... У ночного костра правды не ищут, у него спят или сказки до  утра
сказывают! Поняла?
     Марта ничего не поняла. Меньше всего ей хотелось сейчас  рассказывать
или слушать сказки. А сын мельника, похоже, не шутил:  он  прижмурил  свои
зеленые глаза, откашлялся, словно пробуя голос...
     - Жил-был в здешних местах мельник, - глухо сказал Седой.


     Жил-был в здешних местах мельник, из потомственных мукомолов.  Стахом
звался, Стахом Топором. Присловье в их семье гуляло: "У нас что ни  Топор,
то топор!" Мельница у них была старая, еще прадедовская,  но  работящая  -
народ отовсюду валом валил. Кто зерно вез, кто за мучицей, а кто и так,  -
с Гаркловскими Топорами нужным  словом  перекинуться.  Знали  люди:  дождя
второй месяц нет, корова отелиться не может, муж или там не муж любить  не
хочет, на сторону косится, дите неразумное гнилым грибом объелось - иди на
мельницу. Да не так просто иди, а с поклоном, с горшком топленого маслица,
с козлячьей спинкой копченой, с  монеткой  серебряной...  хмыкнет  старший
Топор в бороду, почешет в затылке и уйдет молча в клеть. Тогда жди: кивнет
Топор вернувшись - твое счастье, начнет лоб морщить да отмалчиваться - иди
домой, жди от судьбы кукиша!
     Однажды мужики в Сухих Садах ведьму палили да сгоряча и  на  мельницу
заявились. Гори, колдовское гнездо! Так Топоры  в  топоры,  подмастерья  в
жерди, а там сухосадцы смотрят: из трех окрестных сел толпа  валом  валит.
Кто с чем, и все по голове норовят. Своих, мол, палите, сколько влезет,  а
наших не трожь! Сухосадцы уж и  бродячего  монаха  вперед  выдвинули,  тот
крестным знамением на мельницу, а старший Топор шире монашьего крестится и
ржет как мерин: благослови, отче, ибо грешен я! Пожал монах  плечами  -  а
кто не грешен, сын мой?! - и дал деру от греха подальше.
     Тем дело и кончилось.
     Шло время, ложились Топоры в землю родного погоста, что неподалеку от
их мельницы был, и остался мельник Стах старшим. Все как  у  людей:  жена,
трое девок-помощниц, хлопец тринадцати лет подрастает, наследник,  значит,
опять же хозяйство!.. вдобавок то масла принесут, то меду, то еще чего,  а
Стах Топор уйдет в  клеть,  посидит  там,  потом  вернется  -  кивать  или
отмалчиваться...
     Ну, да об этом уже говорено!
     Охотился как-то  в  местных  лесах  князь  Лентовский,  старший  брат
нынешнего старого князя. Давно это случилось, три  с  лишним  десятка  лет
минуло, в те поры князюшка лихой был, ядреный, слова поперек  не  скажи...
Подняли егеря медведя, зверь на князя, князь на зверя, всадил  в  мохнатую
грудь рогатину, налег - а древко возьми да и сломайся! Как  хворостиночка.
Подмял матерый мишка Лентовского, и быть уже беде, так тут мельникова жена
неподалеку грибы  собирала.  Видит:  живая  душа  без  покаяния  погибает;
схватила  горсть   земли,   подолом   крест-накрест   обмахнула,   рыкнула
по-медвежьи и зверю в глаза кинула. Скатился косолапый с князя  и  в  лес!
Ровно черти за ним гнались. Встал князь с земли, утерся - а Стахова  женка
отроду смешливая была, не удержалась и прыснула, на мятую  княжескую  рожу
глядя! Стерпел Лентовский - егеря аж бровями повели - и говорит:
     - Во сколько жизнь мою ценишь, хлопка? [хлопка - холопка,  крепостная
(польск.)] Говори, не стесняйся - мы, Лентовские,  караем  страшно,  но  и
награждаем щедро!
     - Пусть хлопы жизнь человеческую в грошах оценивают, - отвечает  жена
мельника Стаха. - А мне, вольной, и того достаточно, что все живы: и я,  и
ты, и хозяин лесной, под которым ты, ровно баба  под  мужиком,  стонал  да
бока пролеживал...
     Что взять с глупой... язык помелом!
     Во второй раз смолчал князь, лишь усы встопорщил и спросил:
     - Так может, ляжешь под меня, вольная? Я под медведя, ты под князя, и
все живы: и князь, и ты, и княжеский байстрюк в твоем чреве! Что скажешь?
     И за грудь мельникову жену ухватил п