д, души
варятся в нем без права на завершение - ибо эти муки не искупают их  вины,
а лишь являются образом существования. То же самое, но во сто крат худшее,
получил в свое время и я...
     - Выходит, альбигойцы были во многом правы, - пробормотал аббат. -  И
не только альбигойцы. Рай и ад пусты,  мы  радуемся  и  страдаем  здесь  и
только здесь, ибо ты сам говоришь, что  твой  внутренний  ад  -  ничто  по
сравнению с Преисподней, которая время от времени входит в тебя.  А  ты  -
здесь. И те, кто не продал душу тебе, умирая, рождаются вновь и вновь, раз
за разом проходя все круги земного чистилища...  а  когда  людские  деяния
переполнят чашу бытия - вот тогда и  придет  время  Страшного  Суда.  День
Божьего Гнева.
     - Альбигойцы? - рассмеялся дьявол. - Не знаю, может быть, они и правы
- но мне было весело наблюдать костры из катаров-"чистых",  когда  Прованс
полыхал огнем! Не удивляйся, святой отец, я  не  первый  день  хожу  среди
вас... Я смотрел на горящих и сжигавших, и думал: что же такое совершил я,
за  что  меня  сделали  дьяволом,  если  эти,  и  те  и  другие,  искренне
рассчитывают попасть в рай?!
     Аббат поднял руку, призывая Великого Здрайцу замолчать.
     - Тогда, быть может, верно и другое:  мучая  в  себе  других,  ты  не
очищаешься сам, как котел  с  горящими  остатками  пищи  не  очищается  от
копоти. Но ведь и ты находишься на земле - а значит, в чистилище! И  если,
страдая сам, ты откажешься мучить других; если ты отпустишь их на свободу,
разбросаешь свой выкуп, раздашь его  нищим,  сам  превратишься  в  нищего,
которому нечего терять -  то,  возможно,  сумеешь  очиститься  и  родиться
заново?! Опустошив ад в себе и пройдя круги чистилища -  сохранишь  ли  ты
имя дьявола?!
     - Я не думал об этом, - Великий Здрайца  с  удивлением  посмотрел  на
аббата, и  взгляд  его  на  мгновение  вспыхнул  невозможной,  несбыточной
надеждой. Вспыхнул - и тут же угас снова.
     - Нет... не могу. Это выше моих сил. Я могу  только  брать,  брать  и
брать, копить души, набивая ими свою кубышку,  по  крохам  собирая  выкуп,
который когда-нибудь подарит мне освобождение...
     - Но ведь тогда способен родиться дьявол  во  много  раз  страшнее  и
могущественнее тебя теперешнего! Родится настоящий Князь Тьмы, и он  будет
существовать здесь, на земле! - аббат, уже не в силах  усидеть  на  месте,
вскочил и заходил взад-вперед, кусая губы и нервно теребя висевшие у  него
на поясе агатовые четки. - Не так ли родился ты сам: когда прошлый дьявол,
меньший, чем ты, накопил наконец  свой  выкуп  и  сгорел  в  его  пламени,
переплавился, как переплавляется руда, чтобы дать жизнь металлу!
     - А мне-то что? - пожал плечами Великий Здрайца. - Ведь это  был  ЕЩЕ
НЕ Я; и это буду УЖЕ НЕ Я!
     - Не притворяйся! - аббат Ян резко  остановился  напротив  Петушиного
Пера, твердо посмотрев ему в глаза, и через  несколько  секунд  дьявол  не
выдержал  и  отвел  взгляд.  -  Ведь  там,  на   мельнице,   ты   отпустил
принадлежавшую тебе душу, вселив ее в мертвое  тело  -  и  спас  этим  нас
всех!.. и,  возможно,  душу  того  несчастного  тоже.  Значит,  ты  можешь
отдавать!
     - Могу, - с трудом выговорил Петушиное Перо. - Значит, могу.  Но  как
же я потом жалел об этом! Ты жесток, святой отец, ты манишь меня  страшным
выбором, и в ту минуту, когда я готов принять твой совет, решиться  обречь
себя на неведомые муки ради несбыточной надежды  -  я  вспоминаю,  что  не
способен порвать свои кандалы! Ты никогда не был  дьяволом,  святой  отец!
Тот ад, что во мне, та рука Преисподней, что время  от  времени  входит  в
меня - они не дадут мне этого сделать! Я не в силах изгнать проданные души
из себя просто так, не для  определенной  цели;  я  не  в  силах  оборвать
связующие нас нити; я  кукольник,  зависящий  от  собственных  марионеток!
Пойми же наконец это, святой отец, и оставь несчастного дьявола  в  покое!
Не искушай меня!!!
     Великий Здрайца умолк и поник головой. Руки его дрожали, как  недавно
-  у  аббата;  и  петушиное  перо  на  берете,  зажатом  в  левом  кулаке,
подпрыгивало и терлось о колено.
     Отец же Ян был на удивление спокоен. Он явно уже что-то решил.
     - Я верю тебе, - мягко сказал ксендз, наклоняясь  к  тяжело  дышащему
дьяволу. - Верю, что самому тебе с этим не справиться. Но тебе помогут.
     - Кто? - безнадежно, не поднимая головы, спросил  Петушиное  Перо.  -
Ты? Не смеши меня, аббатик...
     - Мы, - твердо сказал аббат. - Мы, воры, дети вора Самуила -  поможем
тебе.
     Дьявол в изумлении поднял голову -  и  увидел,  что  четыре  человека
окружили его, придвинулись вплотную и застыли  с  четырех  сторон,  словно
стража вокруг преступника, словно родители вокруг провинившегося ребенка.
     - Сейчас тебе будет очень плохо, - рука Терезы слегка коснулась плеча
Великого Здрайцы, и  тот  дернулся,  как  от  ожога.  -  Так  плохо,  как,
наверное, еще никогда не было. Потерпи, пожалуйста...
     И в следующее  мгновение  дети  вора  Самуила  вцепились  в  Великого
Здрайцу.


     Похожая на оспенное лицо равнина серебрилась под луной,  ероша  седой
ковыль - только луна была другая,  ярко-золотая,  с  ребристым  ободком  и
проступающим  по  центру  чеканным  горбоносым   профилем,   под   которым
выгибалась надпись на забытом, а  может,  и  неизвестном  людям  языке;  и
ковыль  был  неправильный,  потому  что  сейчас  у  Марты  нашлось   время
приглядеться и понять, что и не ковыль это  вовсе,  а  седые  человеческие
волосы, прорастающие прямо из рябых рытвин под ногами.
     А по равнине бродили люди. Их было не так уж много, десятка  два-три,
не больше,  и  необъятный  простор  скрадывал  их  численность,  заставляя
каждого ощущать себя единственным, заброшенным, одиноким до безумия - люди
сталкивались, не замечая этого, проходили один мимо  другого,  не  замечая
этого, руки касались рук, плечи - плечей, не замечая  этого,  не  замечая,
не...
     Ворот не было. Громадных железных  ворот,  так  хорошо  запомнившихся
Марте еще по первому вторжению, ворот, за которыми валялась беспамятная  и
обнаженная душа Джоша - не  было.  Когда  Марта  осознала,  что  не  видит
выхода, не видит границы между равниной Великого Здрайцы  и  миром  живых,
она вздрогнула, попятилась, как никогда остро ощущая внутри самой себя  ту
дыру, что прорвал в ней вываливавшийся Молчальник, перед тем как рухнуть в
собачье тело Одноухого... И словно  невидимая  лава,  расплавленная  сталь
хлынула через женщину, обливая огненным потоком ту самую дыру, затвердевая
на краях, приобретая форму, вес, реальность - Марта корчилась от боли,  но
боль несла очищение, в боли крылся выход, выход из западни, и Марта  вдруг
подумала, высветив в меркнувшем от  чудовищной  боли  сознании  наивную  и
простую догадку: ворота - это я!
     И встала у распахнутого зева, у двух  металлических  створок  высотой
вдвое... нет, втрое больше ее самой. Створки слегка колебались,  расходясь
в  разные  стороны,  как  ладони,  сложенные  чашечкой,  когда  их  хозяин
собирается зачерпнуть воды из говорливого ручья, и на стальной поверхности
ближайшей ладони - Марта отчетливо видела  это  -  был  выбит  причудливый
барельеф, множество фигурок, сплетающихся в самых невероятных  сочетаниях,
подобно лозам запущенного виноградника.
     Вот она сама, маленькая, девятилетняя, жадно слушает с раскрытым ртом
батьку Самуила, а вот она уже в Вене, в постели с Молчальником, выгибается
в пароксизмах страсти и беззвучно кричит... а вон Михал рубится  непонятно
с кем, и лицо брата перекошено от напряжения; под телом  повешенного  воет
Одноухий, Тереза пеленает младенца, распластан крестообразно  на  холодном
полу кельи молоденький монах Ян, строгий  аббат  Ян  выслушивает  исповедь
дамы средних лет со взором истаскавшегося ангела, падает горящий Мардула в
воду Гронча, под ножом Петушиного Пера сползает пятнистая кора с  орешины,
и кольца ее обвивают раздавленного подмастерья Стаса, а седой волк несет в
зубах трехлетнюю девочку, и та кричит, кричит, кричит...
     Жесткая пятерня смаху зажала Марте рот - и  истерика  так  же  быстро
покинула женщину, как и охватила.  Михал  зашипел  от  боли  в  обожженной
ладони, потом молча улыбнулся, окинул взглядом  ворота,  кивнул  сестре  и
быстро пошел прочь, от ворот к людям на равнине, на ходу вынимая из  ножен
палаш.
     Рядом с ним шел аббат Ян, и налетевший ветер хватал коричневую сутану
бенедиктинца за полы, как будто хотел остановить.
     Следом двигалась Тереза.
     Марте хотелось пойти  следом  за  своими,  но  она  боялась  оставить
ворота, которые были частью ее самой, единственной  из  всех,  умеющей  не
только красть, но и отдавать.
     Один из безумцев, уныло слоняющихся по Великому Здрайце,  приблизился
к   воротам,   затем   поскреб   когтистым   пальцем   какую-то   фигурку,
нечленораздельно буркнул, собрался уходить, налетел  на  Марту,  удивленно
замер, не видя женщины, шагнул,  снова  налетел  на  покачнувшуюся  Марту,
пожал широченными плечами и пошел кругом.
     - Седой? - одними губами выдохнула женщина.
     Безумец остановился вполоборота, уши его нечеловечески  зашевелились,
становясь торчком, в приоткрывшемся рту влажно блеснули клыки  -  и  Марта
увидела, что из спины Седого, чуть повыше крестца,  там,  где  у  животных
начинается хвост, растет тонкая цепь. Витые кольца  ее  отливали  синевой,
сама  цепь  лоснилась,  уродливо  блестя,  истончалась  в  двух  шагах  от
Гаркловского вовкулака и становилась невидимой, уходя в  никуда.  По  цепи
неожиданно пробежала волна, как если бы  некто,  прячась  за  вспучившимся
горизонтом, подтягивал Седого к себе, но вовкулак упрямо не хотел уходить,
вглядываясь перед собой и заставляя  собственную  спину  набухать  буграми
мышц, сопротивляясь напору цепи.
     - Баба...  -  хрипло  родилось  из  страшной  пасти.  -  Ох,  баба!..
Откуда?..
     - Седой! - Марта плакала, не замечая этого, и тяжелая лапа  коротышки
с трудом дотянулась до нее, успокаивающе потрепав по плечу.
     "...а я как услыхал, что нашлась в мире такая женщина,  что  за  душу
своего мужика на Сатану поперла и  купленный  товар  из  рук  его  поганых
вырвала - веришь, в лес удрал и всю ночь на луну выл!  От  счастья  -  что
такое бывает; от горя - что не мне досталось!.."
     Слова эти не были произнесены; вернее, были, но не здесь и не сейчас,
но именно их свет сиял в эту минуту в зеленых глазах Седого, отгоняя туман
безразличия, заставляя видеть, а не пялиться  бездумно  во  мглу  равнины,
поросшей седыми волосами.
     И даже утробный рев, пронесшийся над душой Петушиного Пера,  не  смог
потушить упрямых зеленых свечей.
     Они только ярче разгорелись, да  еще  Седой  оглянулся  через  плечо,
некоторое время смотрел на растущую из его тела цепь,  словно  впервые  ее
видел, а потом рывком намотал цепь на правое предплечье и  согнул  могучую
руку в локте.
     - Видать,  и  мне  свезло,  -  ухмыльнулся  вовкулак.  -  Что  ж,  не
всякому...
     Договорить он не успел.
     Михал, Ян и Тереза уже гнали безумцев к Мартиным  воротам,  проданные
души вертели головами во все стороны, ничего не понимая, но вокруг каждого
Самуилова приемыша отчетливо колыхалось облако  слабо  мерцающей  пыли,  и
пыль эта обжигала безумцев,  не  видящих  никого,  кроме  себя,  заставляя
сперва бессмысленно топтаться на месте, потом  ковылять  прочь  от  жгучей
пыли, потом идти, бежать...
     Нет.
     Бежать им не дали.
     Таких Стражей Марта видела впервые.
     Они не были гигантами - всего раза  в  полтора  больше  обыкновенного
человека, но вид их потрясал, вызывая  неодолимое  желание  отвернуться  и
зажмуриться. Голый безволосый горбун, из  чьих  тощих  ягодиц  вместо  ног
росли две волосатые шестипалые руки; огромный глаз  на  лягушачьих  ластах
подрагивал змееподобными ресницами; жирный червь, извиваясь, подминал  под
белесое брюхо седые волосы равнины - и следом за  ним  оставалась  мертвая
плешь, глянцево отсвечивающая под луной; коренастый мужчина  без  лица,  у
которого  вместо  гениталий  вызывающе  торчала  ладонь  с  растопыренными
обрубками, а изъязвленная грудь вздувалась бочонком; смеющиеся женщины, на
телах  которых  выпячивались   многочисленные   сосцы,   ронявшие   редкие
млечно-матовые капли, прожигавшие землю у женщин под босыми ногами...
     А рев все не умолкал.
     Михал и Ян переглянулись, не сговариваясь, заслонили собой  Терезу  и
шагнули навстречу Стражам.
     Через мгновение Марте почти ничего не стало видно  -  мутная  перхоть
тучей  поднялась  с  седых  волос  равнины  и  заслонила  от  нее  схватку
Самуиловых пасынков с дьявольскими Стражами. Вглядываясь до рези в глазах,
женщина видела только ближайших к ней безумцев,  затоптавшихся  на  месте,
вновь принявшихся бесцельно разбредаться  в  пяти  шагах  от  спасительных
ворот... Тереза гнала  их  к  сестре,  но  не  успевала:  как  только  она
умудрялась  повернуть  в  нужном  направлении  одного  -  другой  тут   же
сворачивал в сторону или начинал ходить по кругу.
     Пронзительный вой взвился совсем рядом с Мартой, смерчем поднимаясь к
отшатнувшемуся небу; женщина попятилась, прижавшись боком к металлу ворот,
теплому, как человеческое тело - и седой волк, мимоходом  потершись  о  ее
ноги, кинулся к проданным душам. Цепь, растущую  из  него,  волк  зажал  в
зубах и время от времени дергал, словно пытаясь противостоять  незаметному
для посторонних напору. Коротко рыкнув  на  Терезу,  волк  понесся  вокруг
безумцев, со сноровкой опытной пастушьей собаки сбивая их в стадо,  тычась
лбом в бедра и немедленно отскакивая... Гаркловский вовкулак глухо  рычал,
и Марта не знала: пугает ли он безумцев или просто боль от  натягивавшейся
цепи вырывала из волчьего горла эту хриплую дань нестерпимой муке.
     Из пульсирующей тучи, окутавшей побоище, до половины выполз слизистый
червь, собираясь двинуться к воротам, но рядом с ним  мелькнул  драгунский
палаш, рассекая кольчатое тело надвое,  натрое...  части  червя  судорожно
извивались, расползаясь в разные стороны, на одну  из  них  смаху  налетел
Седой, рванул клыками, выпустив на  миг  свою  цепь  -  остальные  обрубки
задергались и  вспыхнули  черным  пламенем,  когда  в  клубящейся  перхоти
взметнулись агатовые четки аббата.
     Цепь Седого внезапно перекрутилась, охватив  горло  волка,  и  вместо
рыка прозвучал  отчаянный  скулеж.  Марта  уже  готова  была  броситься  к
вовкулаку, оставив ворота на  произвол  судьбы;  то  же  самое,  казалось,
собиралась сделать и Тереза,  но  ей  мешали  сбившиеся  в  кучу  безумцы,
наконец направившиеся к выходу и перекрывшие  дорогу  краковской  купчихе.
Когда чья-то рука легла Марте на плечо, останавливая женщину, она не сразу
сообразила, что никаких рук рядом с ней нет и быть не должно - и некоторое
время тупо смотрела  на  обожженное  предплечье,  протянувшееся  прямо  из
воздуха.
     Она никогда не видела собственного появления в чужой душе; и  поэтому
не знала, на что это похоже.
     Пальцы на ее плече сжались, Марта качнулась, но устояла, и чужая рука
потянулась из ничего, вытаскивая за собой плечо, шею,  смазанный  ореховым
маслом торс и всклокоченную голову...
     - Мама моя родная! - потрясенно сказал Мардула, глядя мимо женщины на
равнину.
     Не так давно юный разбойник сбежал из хаты,  выломав  одну  из  досок
ставней и открыв наружный засов -  бдительная  Янтося,  не  шибко  доверяя
сыновнему  бессилию,  тщательно  заперла  его  перед  уходом  к   Баганте,
собираясь переночевать вместе со старухой. Появление  Михала  окончательно
доконало Мардулу: и без того потеря сознания собственной  исключительности
была как нож острый, так еще спаситель-воевода стоял у его  постели  вроде
старшего брата, которого у Мардулы никогда не было,  и  разбойнику  стоило
большого труда притворяться спящим.
     Ближе к полуночи, не  выдержав  терзаний,  он  решил  отправиться  на
кладбище - получается, настоящие Самуиловы дети сидят над могилой отца,  а
он, Мардула, считавший себя истинным защитником покойного  бацы,  валяется
тут на простынях! - и никакие запоры не смогли остановить  юношу,  никакая
боль от ожогов не сумела удержать.
     Мардула и сам точно не знал, что скажет Самуиловым  приемышам,  когда
увидит их, но как только взору его предстали четверо Ивоничей, вцепившихся
в дергающегося франта с заплеванным клочком  волос  на  подбородке...  Все
мысли разом вылетели из разбойничьей  головы,  он  бросился  в  свалку  и,
обдирая подсохшую корку на опаленных  руках,  ухватил  Петушиное  Перо  за
горло.
     Наука Самуила-бацы плеснула в Мардуле кипящим варевом -  и  разбойник
мгновение спустя уже стоял рядом с Мартой, взирая на  происходящее  внутри
Великого Здрайцы.
     - Ай, мама... - звенящим голосом повторил разбойник и  очертя  голову
кинулся к Седому. Каким чутьем он понял, что этого матерого  волчину  надо
спасать, а не дубасить, к примеру, камнем по голове - это так  и  осталось
для Марты загадкой, но ловкие Мардулины пальцы в мгновение  ока  распутали
цепь, и оба они, вовкулак и разбойник, побежали  вокруг  безумного  стада,
гоня его на Марту.
     Когда ближайшая проданная  душа  оказалась  в  пределах  досягаемости
Марты, женщина подтащила  ее  к  себе  -  это  оказалась  пожилая  дама  с
бородавчатым лицом - и толкнула в ворота. Дама замешкалась, Марта схватила
цепь, растущую из крестца несчастной и, не понимая,  что  делает,  ударила
цепь о колено, как толстую палку... а потом еще долго смотрела на  обрывки
привязи и свои окровавленные ладони.
     На уродливом лице дамы  появилось  что-то,  похожее  на  человеческое
выражение, она покачнулась, толкнувшись в створку ворот  плечом,  и  вдруг
кинулась в открытый проем, как мать кидается в  горящий  дом  за  гибнущим
ребенком.
     Марта провожала ее взглядом, пока та  не  исчезла,  и  повернулась  к
следующему, совсем еще мальчику с бордовым родимым пятном  во  всю  правую
щеку.
     Она рвала цепи,  скользкие  звенья  вырывались  из  липких  от  крови
ладоней, женщина уже не  знала,  что  хрустит:  рвущиеся  кандалы  или  ее
собственные сухожилия; ворота поглощали освободившихся одного  за  другим,
резкие вскрикивания Мардулы сливались с остервенелым рычанием  Седого,  из
тучи над местом битвы со Стражами доносились ругательства на  трех  языках
вперемешку с латынью,  и  рев,  дикий,  надрывный,  нескончаемый  рев  над
равниной...


     Его  преосвященство  епископ  Гембицкий  не  любил,  да  и  не   умел
торопиться.  О  намерении  детей  старого  Самуила,  включая  и  тынецкого
настоятеля, провести ночь на отцовской могиле, он знал  заранее;  впрочем,
тайны из этого никто не  делал.  Как  только  все  четверо  отправились  к
кладбищу, епископу доложили об этом, едва Ивоничи успели выйти из  хаты  -
высунувшийся в окно монах лишь подтвердил уже известное.  Но  спешить  его
преосвященству было некуда. Ничего особенного в том,  что  взрослые  дети,
выполняя отцову волю, проведут ночь на его могиле, не было. И  все-таки...
Не зря пахолки князя Лентовского божились, что  видели  рядом  с  тынецким
настоятелем того, чье  имя  лучше  лишний  раз  не  поминать,  врага  рода
человеческого! Опять же, покойники ожившие и все такое  прочее;  может,  и
померещилось людям княжеским со страху, вот и наплели лишнего - а может, и
нет! Почтение к усопшим - дело хорошее,  да  только  не  христианский  это
обычай - ночь на кладбище коротать!  Помолись  Господу  за  душу  родителя
своего, постой над  могилкой  и  иди  себе  с  Богом;  а  подобное  ночное
бдение...  Что,  если  Самуиловы  дети  колдовство   какое   богопротивное
замыслили?
     Вот это и надлежало выяснить доподлинно.
     Однако Гембицкий справедливо рассудил, что никакое  колдовство,  если
оно и намечалось, раньше полуночи вершить  не  будут,  а  посему  коротать
лишние три-четыре часа  на  кладбище  или  неподалеку  не  имеет