отцу Яносика из-за дуры-Марты жизни лишать!  Не  дам!  Что
хочешь делай - бей, гони, не пускай - все равно  приду!  Из-за  меня  каша
заварилась, мне и расхлебывать!
     И Седой понял, что женщина эта все равно  поступит  так,  как  сочтет
нужным. Значит, зря он  несся  через  лес,  спешил,  боясь  опоздать,  зря
схватился насмерть с Рваным, вожаком волчьей стаи - все зря.
     Или не зря?
     - Джош, а ты беги в корчму, выручай Михала!  Я  знаю,  ты  что-нибудь
придумаешь! - Марта сама не верила в то, что говорит, но другого выхода  у
нее не было. Она должна попытаться спасти Яна - но бросить Михала  в  беде
она тоже не могла.  Значит,  оставался  Джош.  Четвероногий  вор,  плут  и
мошенник - может быть, у него действительно получится?
     - Ну что же ты, Джош! - прикрикнула она на замявшегося было пса. -  А
потом оба идите на мельницу. Дорогу по нашему следу найдешь?
     "Найду", - обреченно кивнул Джош, который тоже понял,  что  Марту  не
отговорить ни ему, ни оборотню, да и вообще никому  на  этом  или  на  том
свете.
     У всех троих на душе было так тоскливо, что хотелось завыть на месяц,
холодно прищурившийся сквозь рваную вязь черных ветвей.
     Отбежав подальше, Джош так и сделал.


     Ицка Габершляга, корчмаря из корчмарей,  за  дело  прозванного  Рыжим
Базлаем, совершенно не вдохновляла участь собрата по ремеслу Иошки Мозеля.
Из-за какой-то поганой кошки, которой стукнуло в дурную голову вцепиться в
рожу... проше пана, в личико князю  Лентовскому,  лишиться  верного  куска
хлеба на старости лет?! Пусть мои враги этого не дождутся!
     Зная Габершляга, можно было поверить: не дождутся.
     Первым делом  Рыжий  Базлай  истребил  в  своей  корчме  всю  опасную
живность, включая рыжих, как он  сам,  и  таких  же  нахальных  тараканов.
Последнее оказалось самым трудным, на  грани  невозможного,  но  Ицко  это
сделал - и не спрашивайте, как! Он и сам не очень-то хорошо понимал - как.
Сделал и сделал.
     Затем Габершляг созвал все свое многочисленное семейство на  совет  и
полдня втолковывал им, как себя следует вести в тысяча ста тридцати восьми
крайних случаях, которые могла вообразить умная голова Рыжего Базлая.
     Семейство кивало и делало выводы.
     Выводы понадобились очень скоро. Ведь если к тебе в  корчму  на  ночь
глядя вваливается десяток шумных вооруженных  господ,  под  самую  завязку
преисполненных шляхетского гонора, а ты только что своими  глазами  видел,
как один из них волок за конем связанного человека, совершенно не похожего
на беглого хлопа - ну где вы видели хлопа в камзоле  и  рваных  рейтузах?!
Короче, ссориться с такими гостями будет кто угодно, но  только  не  Рыжий
Базлай.
     Это вам не бешеными кошками рожи полоскать...
     Пива? - сколько угодно, темного, светлого, со сметаной, с  корицей  и
тмином; водочки? - панской на апельсиновых корках,  зусмановки  с  отваром
лаврового листа, травничка душистого, мятной для прохлаждения души; а уж о
закуске не извольте беспокоиться!
     Всего и побольше!
     Незаметно мигнув младшей дочке, понятливой умнице,  Габершляг  вскоре
наблюдал, как и неподалеку  от  брошенного  в  угол  пленника  сама  собой
образовалась миска тушеной капусты вперемешку с  рубленой  индюшатиной.  А
поскольку руки у несчастного были связаны  сзади,  то  Габершлягова  дочь,
пробегая мимо, всякий раз  незаметно  отправляла  пленнику  в  рот  полную
ложку, не забывая подносить иногда и кружечку с вином.
     Предусмотрительность корчмаря не  имела  границ:  заметит  вельможное
панство, браниться  станет  -  всегда  можно  сослаться  на  угодное  Богу
милосердие и сострадание, ну а сойдет с рук - всякое может статься, завтра
этот пленник  заедет  в  корчму  с  полусотней  пахолков  за  спиной  и  с
вельможным панством на  цепях,  сразу  и  вспомнит  гостеприимство  Рыжего
Базлая...
     Ох, не зря торчит у входа в корчму длинный шест с  пучком  соломы  на
конце - издавна обозначавший приют и веселье для усталых и жаждущих!
     Добро пожаловать, гости любезные!
     К полуночи большая половина  приезжих  сочно  храпела  на  лавках,  с
головой укрывшись дорожными  кобеняками;  [кобеняк  -  плащ  с  капюшоном]
брошенный щедрой рукой кошель согрел сердце  корчмаря  Ицка  и  немедленно
упокоился в надежном месте, пленник по-прежнему валялся в углу на  дощатом
полу, и всякий раз, сталкиваясь с ним  взглядами,  Рыжий  Базлай  бормотал
молитву - ох и норов у пана, не сглазить бы! - и на всякий случай виновато
разводил руками.
     За столом же, напоминавшим поле после побоища (которое, как известно,
принадлежит  мародерам),  вовсю  шла  игра  в  кости.  Самый  крепкий   из
вельможного панства, немолодой усач, из-за кушака которого грозно  торчала
дубовая рукоять пистоля, вовсю проигрывал двум  своим  приятелям,  клюющим
носами и плохо отличающим двойку от шестерки.
     Видимо, подтверждалось правило: везет пьяным, детям и дуракам.
     - Удваиваю ставки! - кричал усач, грохая кулачищем о стол. - Идет?
     Приятели  кивали  -  и  азартный  игрок   лез   за   пазуху,   бренча
припрятанными монетами.
     Габершляг уж совсем было  собрался  крикнуть  жене  и  дочерям,  чтоб
прибирались  в  зале  (зала  -  громко  сказано,  но  Рыжему  Базлаю  была
свойственна возвышенность слога после  удачного  дня),  но  тут  случилось
удивительное событие.
     - Чего  изволит  ваша  милость?  -  машинально  спросил  Габершляг  у
вошедшего в корчму, и только потом сообразил, что новый гость - собака.
     Просто собаки никогда не заходят с таким ясновельможным спокойствием,
равнодушно осматриваясь по сторонам,  будто  собираются  спросить  вина  с
горячими колбасками; и никак не должно у приблудной псины  красоваться  на
морде полное пренебрежение к застывшему корчмарю.
     Не успел Рыжий Базлай  прийти  в  себя  и  потянуться  за  ухватистым
шкворнем, как наглый пес величаво прошествовал  к  столу  и  запрыгнул  на
скамью рядом с усачом.
     - Шесть, шесть и...
     Собачья лапа с удивительной ловкостью мазнула по столешнице,  зацепив
когтем ближайший кубик.
     - ...и шесть! - торжествующе закончил усач, покосившись на пса.
     В ту же секунду Ицко Габершляг  потрясенно  увидел,  как  пес  поднял
торчком единственное ухо и весело подмигнул усачу: дескать, мы-то с  тобой
знаем, что показывали кости до того!
     "Хрен тебе, а не восемнадцать!" - было написано на лохматой морде.
     И Габершляг понял, что если он сейчас попытается  выгнать  собаку  из
корчмы, то ему придется иметь дело с усачом.
     Игра  продолжилась.  Монеты  мало-помалу  перекочевывали  обратно  за
пазуху к своему прежнему  хозяину,  усач  после  каждого  удачного  броска
целовал одноухого пса в мокрый нос и обещал тому золотую цепь и  яхонтовую
конуру,  а  Рыжий  Базлай  махнул  на  пса  рукой  и  вернулся   к   своим
обязанностям.
     Поэтому Ицко не видел, как пес спрыгнул со скамьи, на  миг  ткнувшись
мордой в сапог усача - и когда одноухий вразвалочку  направился  к  теплой
печке, где совсем неподалеку валялся связанный человек  в  камзоле,  то  в
зубах собаки находился короткий нож, еще мгновенье тому назад торчавший за
голенищем сапога усатого.
     И нес-то пес украденный ножик хитро: поворотив  голову  набок,  чтобы
лезвие не отблескивало, зарывшись в густую шерсть...
     Потершись о нагретый печной бок, одноухий вернулся к игрокам, но  уже
без ножа.
     Правда, по дороге он озабоченно оглядывался и нюхал воздух,  а  потом
зачем-то задержался возле одного из спящих, подергал зубами  топорщившийся
край кобеняка и выразительно покосился на связанного человека.
     Тот, похоже, спал, совершенно не интересуясь собачьими взглядами.
     Игра за столом к этому времени прекратилась, проигравшиеся  в  пух  и
прах приятели усатого уронили головы на руки и присоединили  свой  храп  к
общему; один усач, возбужденный звонким приварком, допивал пиво  и  клялся
всеми святыми, что не даст такой замечательной собаке сдохнуть у забора.
     Взгляд  его  скользнул  по  спящему   пленнику   и   стал   несколько
осмысленнее.
     - Досмотреть, что ли? - пробормотал усатый сам  себе  и  с  некоторым
трудом встал.
     Покачиваясь, он добрел до угла, склонился над  человеком  в  камзоле,
явно собираясь проверить путы, уже потянулся, коснулся плеча...
     Внезапно выпрямившись, усач принялся ожесточенно тереть глаза, словно
ему под веко попала соринка. Потом он недоуменно посмотрел  на  так  и  не
шелохнувшегося пленника, будто пытаясь понять - зачем вставал из-за стола,
зачем тащился сюда?! - и шлепнулся  на  пол  в  двух  шагах,  привалившись
спиной к теплой печке.
     Еще  через  мгновение  усач  дремал,  положив   ладонь   на   рукоять
заряженного пистоля.


     ...сны бывают разные,  но  в  основном  они  делятся  на  приятные  и
неприятные.
     Усатому снился неприятный. У него пытались украсть выигранные  деньги
и что-то еще, о чем усач точно знал, что  это  украсть  никак  невозможно.
Заворочавшись, он причмокнул толстыми губами,  пытаясь  выругаться,  после
махнул плохо слушающейся рукой, махнул еще раз...
     Ничего не помогало.
     В  рот  ткнули  твердым  и  холодным,   усач   машинально   попытался
отхлебнуть, и с ужасом понял, что это никак не  край  кружки,  а  граненый
ствол его же собственного пистоля. Пистолю полагалось торчать за  кушаком,
а человеку, который его держал, полагалось тихо и  беспомощно  валяться  в
углу - но сон есть сон, и он  разительно  отличается  от  действительности
хотя бы тем, что не знает слова "полагается".
     - Спи дальше, - тихо прошептал человек и в  довесок  к  словам  снова
ткнул дулом в рот усача.
     Усач хотел сказать, что не хочет спать дальше, что ему совершенно  не
нравится этот сон, но неожиданно для самого себя кивнул.  Ему  даже  стало
интересно: что может присниться после такого своеобразного начала?
     Приснилась уже знакомая замечательная  собака,  стащившая  кобеняк  с
одного из спящих, приснился бывший пленник, забравший свой палаш,  который
лежал рядом с храпящим детиной  -  хозяином  кобеняка...  приснился  скрип
двери и вскоре - удаляющийся топот копыт.
     - Караул, - негромко сказал усач.
     Он был прав.


     По дороге шли недолго. Седой коротко  мотнул  головой,  и  они  снова
углубились в лес. Тропа под ногами извивалась придавленным ужом,  и  Марта
уже устала удивляться - как это  Седой  исхитряется  безошибочно  находить
путь в кружеве обманчивых проблесков. И добро б находил - так сын мельника
его даже и не искал; просто шел себе, не глядя под  ноги,  как  по  хорошо
знакомой улице средь бела дня.
     Над головой опять усилилось мельтешение и хлопанье  крыльями,  только
на этот раз вовкулак удостоил назойливых тварей (ветки? блики?..)  зеленой
вспышки хмурого взгляда.
     - Что это? - не выдержала Марта. - Ну, над нами... летает?
     - Бухруны, - нехотя проворчал Седой.
     "Объяснил", - подумала Марта.
     - А кто они, эти бухруны? Они живые?
     - Нет.
     - Призраки?
     - Нет.
     Марту начала раздражать эта содержательная беседа.
     - Так кто же тогда?! - повысила она голос. - Они опасные?
     - Для кого как. Для меня - нет. И для тебя покамест  тоже  -  пока  я
рядом, не сунутся. А  вот  навести  могут,  -  сын  мельника  окончательно
помрачнел и умолк, после чего Марта решила не допытываться,  что  способны
сделать в отсутствие Седого загадочные бухруны, а также кого и  зачем  они
могут навести.
     В прошлом Марте не раз случалось бывать в  ночной  чаще  близ  родных
Шафляр, с отцом или кем-то из знакомых пастухов, и это всегда было немного
жутковато, но сейчас... Словно попала в какую-то нездешнюю страну, которой
и нет-то вовсе, и в то же время она  есть:  шуршит  вокруг,  поскрипывает,
переливается  лунными  миражами,  хохочет  совиным   уханьем,   издевается
непонятно откуда идущим скрипом, шелестит сотнями  маленьких  лапок,  ног,
крыльев... Вот, к примеру: что это там, в просвете  между  двумя  корявыми
громадами  вековых  дубов?  Столбы  желтой   светящейся   пыльцы   -   или
действительно призраки, лесные духи? На мгновение Марте померещилось,  что
она различает танцующие в мерцающем  сиянии  бесплотные  гибкие  фигуры  с
распущенными  волосами...  и   вот   опять   -   холодные   лучи   месяца,
покачивающиеся ветки, серебрящаяся трава, причудливая мешанина  кустов,  и
больше ничего.
     Шорох в  траве,  совсем  рядом.  Марта  не  удержалась,  нагнулась...
Маленький  мохнатый  человечек  уставился  на  нее  из  травы,  вцепившись
тоненькими пальчиками в метелку дикого овса. А Марта, чуть ли  не  раскрыв
рот, смотрела на него. Но тут человечек вдруг обиделся,  плюнул,  погрозил
Марте кулаком и нырнул в траву - только его и видели.
     - Ты что, потеряться хочешь? - громыхнул над ухом злой голос Седого.
     - Я... там... он мне кулаком... - только и сумела выдавить Марта.
     - Ну и что? - не понял вовкулак. - Ты что, пендзименджиков никогда не
видела? Или он тебе глаза отвести пытался?
     - Не видела, - призналась Марта.
     - Ты еще много чего не видела, - "успокоил" ее сын мельника. - И  дай
Бог, чтоб не увидела. Пошли!
     "Скажи я Джошу о своем воровском таланте, - подумалось женщине, -  не
после чумы и сторожки, а до - может, и я сама  стала  бы  для  Молчальника
чем-то вроде обидчивого пендзименджика, а то и бухруна..."
     За всеми этими наваждениями Марта успела забыть о больной  ноге,  но,
споткнувшись о торчавший из земли корень, невольно вскрикнула  от  боли  и
остановилась.
     - Стеречься надо, ежели по лесу ходить не умеешь, - проворчал  Седой,
поджидая Марту, но в голосе его явно слышалась тревога. -  Скоро  уже.  Ты
потерпи чуток... Эх, зачем я тебя только веду, на погибель-то!
     - Рано ты меня хоронишь, Седой, - Марта отнюдь не чувствовала в  себе
уверенности, с которой произнесла эти слова. Но на Седого  они,  а  скорее
тот тон, которым они были сказаны, неожиданно произвел впечатление.
     - Думаешь, и в этот раз справишься? -  с  почти  детской  надеждой  в
голосе спросил он. - Один-то раз смогла, авось, и в другой выйдет?
     - Не знаю, - честно ответила Марта, пытаясь не отстать от ускорившего
шаг вовкулака. - А вот вдвоем с Яносиком...
     Седой ничего не ответил - напоминание об аббате явно пришлось ему  не
по вкусу.
     Впереди наметился неясный просвет, и  вскоре  Марта  вслед  за  Седым
вышла на опушку таинственного леса, сразу сникшего и растерявшего изрядную
часть своей загадочности.
     Они стояли на краю обширной луговины. Издалека  глухо  доносился  шум
реки,  скрытой  от  глаз  -  и  лишь  черневшая  впереди  мельница  (Марта
догадалась, что это именно мельница, прежде  чем  сумела  что-либо  толком
разглядеть) указывала на место, где эта самая река протекала.
     Но гораздо ближе к ним, почти у самой опушки, неправдоподобно  четкие
в сиянии  зависшего  над  горизонтом  месяца,  серебрились  и  отбрасывали
глубокие чернильные тени кресты. Покосившиеся, старые и совсем  еще  новые
кресты небольшого погоста. Заросшие  густой  травой  и  просевшие  холмики
могил, прохудившаяся деревянная ограда...
     А  у  ограды  стоял  износившийся  на  неведомых  дорогах   тарантас,
запряженный одной-единственной лошадью. Лошадь меланхолично жевала,  время
от времени засовывая морду в висевшую у нее на шее торбу;  позади  лошади,
на облучке развалюхи, восседал высокий мужчина с темной бородкой клинышком
и рыжим петушиным пером на знакомом берете, лихо заломленном набок.
     В руках Великий Здрайца держал ровный стволик  орешника  и  увлеченно
чиркал по нему крохотным ножичком.


     - Подвезти? - спросил Петушиное Перо, продолжая вырезать тросточку. -
Или уже приехали?
     Марта беспомощно смотрела на раздолбанный тарантас, на запряженную  в
него пегую кобыленку,  чей  выпирающий  хребет  грозил  прорвать  облезлую
шкуру; на худого человека, чертящего маленьким лезвием по орешине и  время
от времени дергающего себя за клок волос на подбородке.
     Седой решительно шагнул вперед и встал между женщиной и тарантасом.
     -  Уважаю,  -  протянул  Петушиное   Перо,   иронически   разглядывая
Гаркловского вовкулака. - Герой... Кому  сказать  -  не  поверят.  Хочешь,
прикажу, и сам ее загрызешь? Ну как?
     Седой оскалился и сделал еще один шаг.
     Рассмеявшись, Петушиное Перо махнул недорезанной тросточкой -  и  сын
мельника споткнулся, припал на  колено...  на  другое...  неодолимая  сила
сгибала плечистого  коротышку,  ставя  на  четвереньки,  покрывая  жесткой
шерстью  обнаженные  предплечья,  забивая  мучительно  приоткрывшийся  рот
острыми клыками, искажая очертания...
     Петушиное Перо подпрыгнул на  облучке,  коротко  присвистнул;  и  все
исчезло.
     Стоит себе человек на четвереньках перед тарантасом - мало ли, может,
кисет с табаком потерял, теперь ищет!
     Марту  поразило  не  то,  что  происходило  с  вовкулаком;  повинуясь
какому-то  непонятному  порыву,  она  почти  сразу   перевела   взгляд   с
корчащегося Седого на Великого Здрайцу  -  и  шальная,  невозможная  мысль
обжигающим вихрем пронеслась в сознании: Петушиное Перо посмеивался,  чтоб
не закричать!
     Марте было хорошо знакомо это состояние. Когда украдешь у кого-нибудь
непонятно  что,  приглянувшееся  искрящимся  блеском,  и  только  в   себе
разберешься, что случайно прихватил боль от смерти матери или страх  перед
виселицей;  когда  краденое  в  первый,  самый  опасный  миг   неосознанно
становится своим, ослепляя и бросая в пот - но вокруг люди,  и  ты  должна
улыбаться, говорить всякую чушь, быть любезной и приветливой!..
     Вот такое лицо и было сейчас у Великого Здрайцы.
     Внутри пожар, снаружи - смех.
     Может быть,  именно  поэтому  закоренелые  душегубы  поют  песни  или
хохочут на площадном помосте в спрятанную под капюшоном рожу палача - боль
за смехом, как и за криком, легче прячется...
     Она протянула руку и погладила спутанные мокрые волосы вовкулака.
     - Не надо, - тихо попросила Марта. - Не мучь его.
     -  Хорошенькое  дело!  -  тонкие  брови  Петушиного  Пера   удивленно
изломались домиками; такими милыми  домиками  с  островерхими  черепичными
крышами, каких много в венских предместьях. - Я, понимаешь ли,  кобылу  до
полусмерти загнал, колеса по три раза на дню меняю, за  ней  гоняючись,  а
теперь здрасьте - не мучь его! Сама обокрала меня, как последнего  ротозея
на ярмарке, удрала с чужим имуществом, прячется по монастырям... Небось, я
бы чего спер - так сразу бы: ах, Лукавый, ах, Нечистый!..  нечистый,  зато
честный! Все по договору - условия и подпись!  Своего  не  уступлю,  но  и
чужого не хватаю!
     Он ерничал, гримасничал, поминутно хватаясь за седеющую эспаньолку, а
в глубине серебряных провалов его глаз  медленно  остывала,  подергивалась
коркой пепла, каменела уходящая боль.
     Страшная боль.
     Марта только удивлялась, почему Седой этого не замечает.
     - Ох, люди! - Петушиное  Перо  вдруг  сдернул  свой  замшевый  берет,
нацепил его на маленький сухой кулачок и уставился на берет, как  если  бы
видел его в первый раз. - Адамово племя! Меня хают медным хайлом, а сами -
только зазевайся! Одни святоши чего стоят! На  защиту  свою,  на  аббатика
тынецкого хочешь полюбоваться? Какие он службы тихой  сапой  отслуживает?!
Хочешь?
     Марта не поняла последних  слов  Великого  Здрайцы.  Просто  кулак  с
беретом неожиданно повернулся к ней,  и  рыжина  пера  сверкнула  в  глаза
мутным светом десятка свечей...


     ...дым стоял коромыслом. Два стола уже были перевернуты, и между ними
возились в пьяной драке несколько нищих, пропивавших на постоялом дворе  в
Казимеже свой скудный  заработок.  Драчунов  подначивали,  делали  ставки,
ожесточенно споря, кто кого  раньше  придушит;  пышнотелая  служанка,  чьи
прелести откровенно вываливались из полурасстегнутого корсажа, только  что
смазала по физиономии подвыпившего ку