т чего  именно  они  освобождают!  Многое  хотел  бы  я  у  него
спросить, даже зная, что грех это, и что верить Дьяволу нельзя; да  скорее
всего, он не захотел бы отвечать мне - и все же...
     Аббат умолк и потупился.
     - Он сам несчастен. И страдает, - против воли вырвалось у Марты, и Ян
снова поднял на нее удивленный взгляд. - Я  видела  его  глаза,  когда  он
заставлял Седого становиться волком,  и  еще,  когда  он...  он  показывал
мне... Скажи, Ян, это было на  самом  деле?  Постоялый  двор  в  Казимеже,
пьяная драка нищих, и ты - в мирском платье,  похож  на  купца,  сидишь  с
толстой девицей на коленях и пинаешь сапогом одноногого бродягу? Было?!
     - Откуда?! - задохнулся Ян. - Откуда... ты посмела?!.
     - Нет, я не крала это у тебя. И в  том  трактире  не  была.  Все  это
показал мне он, Великий Здрайца. Так это правда?
     - Правда, - сухо сказал аббат и отвернулся.
     - Тогда, может быть, правда и другое...
     - Что - другое? Что еще он показал тебе из моего грязного  белья?!  -
зло бросил Ян, в эту минуту совсем не похожий на  прежнего  святого  отца,
кладезь кротости и всепрощения.
     - Нет, речь шла не о тебе, Яносик. Шафляры, батька Самуил - и  Михал.
Они долго говорили, спорили, все больше горячились;  потом  Михал  схватил
отца  за  грудки,  а  тот...  Вот   так   умер   наш   отец,   Яносик!   А
Мардула-разбойник еще  раньше  обвинил  Михалека  в  смерти  Самуила-бацы.
Может, и это правда?!
     - Правда, - раздался сзади хриплый голос.
     Михал стоял совсем рядом. Лицо воеводы было в грязи, на лбу  ссадина,
рейтузы порваны и измазаны в запекшейся крови...
     - Правда, - кивнул он, когда Марта и Ян разом обернулись к нему. - Да
не вся. Что ж, придется рассказать. Чуял я, что  рано-поздно  не  миновать
мне этой исповеди, - вот, видать, времечко и настало...


     В чумазом детстве шалопай и задира Михалек Ивонич  нечасто  обременял
себя раздумьями о собственной и чужих судьбах, а также о  своем  воровском
таланте. Талантом этим, кропотливо взлелеянным  старым  Самуилом,  Михалек
пользовался направо и налево без зазрения совести - за что  не  раз  бывал
бит  батькиным  кнутом.  И  правильно:  дабы  на  глупости  дар  свой   не
растрачивал, не таскал без нужды что  ни  попадя  и  не  вызывал  у  людей
подозрений в связи с нечистой силой.
     Наука батьки Самуила явно пошла впрок, и когда Михал Ивонич, в скором
времени провинциальный шляхтич Михал Райцеж, покидал ставшие  ему  родными
Шафляры, он уже твердо знал, чего хочет,  и  каким  образом  сможет  этого
добиться.
     Он добился.
     Но только с некоторого  времени  в  голову  Михала  Райцежа,  мастера
клинка и известного в Европе дуэлянта, начали настойчиво стучаться  всякие
мысли, которых в оной голове ранее не водилось.
     Пан Михал неожиданно ощутил себя ущербным.  Да,  он  стал  шляхтичем,
учеником  выдающихся  фехтовальщиков,  знатоком  ратного  дела  -  но  для
Михалека его мастерство было таким же краденым,  как  и  титул,  таким  же
фальшивым, как и его королевские грамоты, добыто точно таким  же  обманом,
как и родовое имя!
     А Михал хотел настоящего.
     Своего!
     Он был уверен, что сможет добиться и этого.  Не  обманом,  а  честной
службой, не воровством, а  упорным  трудом  и  собственными  учениками  он
окончательно заслужит уважение других - и наконец-то  сможет  уважать  сам
себя!
     Так Михал осел в Висниче.
     И действительно пришелся ко двору. Его быстро полюбили  гайдуки,  его
оценил Ежи Любомирский, граф Висничский и нынешний  фаворит  короля;  даже
долго присматривавшийся  к  молодому  преемнику  прежний  воевода  Казимир
Сокаль все чаще одобрительно хмыкал в усы, глядя, как  Михал  самозабвенно
оттачивает свое мастерство, привезенное из далеких Тулузы и Флоренции;  да
и изнурительные уроки самого пана Казимира  не  пропали  даром.  Всем  был
хорош новый воевода: и не стар еще, и собой  красив,  и  дело  свое  знает
отменно, и строг по совести, и мир успел повидать; разве что  горяч  не  в
меру - но какой рубака в его-то годы бывал  холоден?  Сам  пан  Казимир  в
молодости... охо-хо, жизнь наша грешная!..
     Так что когда Михал попросил у Сокаля руки Беаты, единственной дочери
пана Казимира, овдовевшего лет семь тому назад - старый воевода, уже давно
видевший, к чему дело идет, и не подумал возражать.
     Женился Михал по любви. Беата стала первой и единственной женщиной, в
присутствии которой Михал Райцеж на время  забывал  о  выпадах,  позициях,
заточке оружия и других премудростях военной науки, ремесла,  искусства  -
давно ставшего смыслом его жизни.
     И поначалу Михал был искренне счастлив.
     Но прошло совсем немного времени, и в ревнивую, источенную сомнениями
и лишь недавно, казалось, обретшую долгожданный покой душу нового  воеводы
начали закрадываться смутные, но от этого не менее черные подозрения.
     Нет, молодая жена была верна ему - в последнем Михал  не  сомневался.
Дело было не в чистоте супружеского ложа...
     Еще перед свадьбой Райцеж дал себе зарок: никогда  не  лезть  в  душу
жены. Это - святое. Грязные  пальцы  вора  Михалека  Ивонича  не  коснутся
чистой души Беаты. Ее муж  -  воевода  Михал  Райцеж,  который  не  унизит
супругу и себя гнусным воровством.
     И Михал держал данное самому себе слово, скрипя  по  ночам  зубами  и
мучаясь от того, в чем был уже почти  уверен:  Беата  не  любит  его!  Она
просто не могла воспротивиться воле отца и пошла под венец - но любит  она
другого! Кого?
     Больше  полугода  Михал  мучился  этой   неопределенностью,   отмечая
предупредительную покорность жены на ложе - конечно, от кроткой  Беаты  не
стоило   ожидать   пылкой   страстности   флорентиек   или    искушенности
француженок... но не так, не так должна вести себя  женщина  с  тем,  кого
любит! Кто же его соперник? Кто?!
     Вскоре Михал нашел ответ и на этот вопрос.
     В тот раз они с женой и тестем сопровождали графа  Висничского.  Граф
ехал в Краков, в Вавельский замок  на  встречу  с  краковским  каштеляном.
Любовь владетелей Виснича насильственным путем решать  спорные  вопросы  о
принадлежности пастбищ и  наделов  вечно  приводила  к  конфликту  с  теми
пострадавшими шляхтичами, кто больше полагался на силу закона, чем на силу
собственной сабли. Для сабли в Висниче прикармливали наемных воевод  вроде
пана Казимира или Райцежа, для закона - в ход  шло  отдаленное  родство  с
краковским каштеляном и  королевское  благоволение.  Впрочем,  дело  не  в
этом... Официальные приемы, разговоры о политике и лошадях, свежие сплетни
- это успело порядком надоесть Михалу еще в годы его странствий по Европе.
Здесь было то же самое, только несколько  более  провинциальное,  и  Михал
время от времени едва сдерживал  улыбку,  глядя  на  манерных,  не  первой
свежести шляхтянок и их кавалеров  в  кунтушах  и  шароварах,  громыхающих
саблями и безуспешно копирующих манеры английских аристократов.
     Последовавший за приемом  бал  не  принес  ничего  нового:  музыканты
фальшивили,  играя  па-де-грас,  зато  залихватски  исполняли  мазурку   и
краковяк;  сам  Михал,  станцевав  пару  туров  с  восхищенной  Вавельской
пышностью Беатой (вот насчет пышности она была права!), извинился и отошел
в сторонку. Танцевать решительно не хотелось.  Михалом  овладевала  скука,
настроение было скверное, и, задумавшись, он не  сразу  заметил,  что  его
жена уже не в первый раз танцует в паре с молодым  щеголеватым  вельможей.
Тот что-то увлеченно рассказывал ей, и  Беата  весело  смеялась,  с  явным
удовольствием позволяя кружить себя в танце и кружить себе голову.
     Приглядевшись, Михал узнал молодого щеголя. Это был Янош  Лентовский,
сын  высокородного   князя   Лентовского,   стоявшего   чуть   поодаль   и
беседовавшего с каштеляном и графом Висничским. Но старый князь сейчас  не
интересовал воеводу Райцежа. Неужели перед ним тот,  кому  принадлежит  на
самом деле сердце Беаты? Княжич Янош?!
     В голове  Михала  вихрем  пронеслись  последний  визит  Лентовских  в
Виснич, предыдущая поездка в Краков... Все сходится! Как же слеп  он  был!
Оба раза молодой княжич вьюном увивался вокруг Беаты, а  та  и  не  думала
осадить зарвавшегося юнца, как и сейчас, смеялась его шуткам, и  танцевала
больше с ним, чем с мужем - в танцах и  комплиментах  этот  ясновельможный
щеголь куда искуснее неотесанного  воеводы  графа  Висничского,  только  и
умеющего, что сталью сверкать!..
     Нет, Михал не затеял немедленной ссоры, не вызвал юнца на поединок по
пустяковому поводу, как сделал бы еще  года  три  назад.  Убить  соперника
никогда не поздно; так оно скорее всего и произойдет, рано или поздно,  но
не в Вавеле и не в присутствии Беаты.  Он  должен  вытеснить  из  ее  души
наглого Яноша, занять его место - ведь Михал же любит жену, как она  этого
не видит! А молодому хлыщу нужно совсем другое -  соблазнить,  затащить  в
свою постель ради сиюминутной похоти, а потом хвастаться перед  приятелями
очередной победой и позором рогатого Райцежа...
     И тогда Михалек Ивонич вспомнил, кто он такой.
     Он - ВОР!
     Украсть, вырвать с корнем  любовь  к  сопернику  -  и  тогда  у  него
появится надежда занять освободившееся место.
     Только надежда.
     Но даже из-за нее стоило рискнуть.
     Риск был велик, и Райцеж знал это. Если Беата и вправду любит княжича
Яноша, то выкрасть у нее это чувство без остатка было задачей  практически
непосильной. Михал хорошо помнил лабиринты души Жан-Пьера Шаранта и жутких
Стражей с огненными  мечами.  Да  и  наставления  Самуила-бацы  отнюдь  не
забылись.
     И Михал Ивонич, вор-воевода, задумал неслыханное. Не кража -  ГРАБЕЖ!
Вломиться, раскидать Стражей, вырвать силой - и уйти. Это было опасно, тем
более по отношению к любимой женщине, но Михал уже не мог остановиться.
     На грабеж не ходят в одиночку. Ему понадобятся подручные. Ни  Ян,  ни
Марта, ни Тереза ему помогать не будут -  в  этом  Михал  был  уверен,  он
слишком хорошо знал своего брата и сестер.
     Значит, надо воспитать, вырастить таких подручных!
     Раньше подобные мысли никогда бы не  пришли  в  голову  Михалека,  но
сейчас, мучаясь от любви и ревности, он был способен на все.
     Самуил-баца не раз говаривал, что с переломного момента своей  жизни,
лет эдак с сорока-сорока пяти, любой  вор  обретает  способность  находить
себе подобных, видеть чужой, даже непроявленный дар, сходный с собственным
- и тогда он сумеет развить его, вытащить на поверхность, научить  другого
тому, что умеет сам.
     Но ждать Михал не мог и не хотел. Он должен был научиться делать  это
СЕЙЧАС!
     А от этой мысли оставался всего шаг до  следующей:  Михал  знал  лишь
одного человека, обладающего подобным даром.
     Их приемного отца, старого Самуила.
     Приехать в Шафляры, уговорить, умолить, уломать  старика  отдать  ему
эту способность - и за год найти и натаскать двух-трех помощников.
     Плевать, что это будут недоучки, умеющие немногое, не постигшие  всех
тонкостей воровства частиц чужих душ.
     Плевать, что обучать придется взрослых, у которых нужная  способность
задавлена грузом накопившегося за годы  жизни  хлама,  и  никогда  она  не
разовьется так, как у ребенка, кропотливо обучаемого сызмальства.
     Плевать!
     Плевать, что из его помощников никогда  не  выйдет  настоящих  Воров,
таких, как он сам, Марта, Ян, Тереза...
     Плевать!
     Потому что настоящие Воры ему и не потребуются. Ему потребуется  лишь
грубая сила подручных, которые смогут сдерживать Стражей, пока он,  Михал,
будет, плача и ненавидя себя самого, рыться в душе любимой, чтобы с корнем
вырвать любовь к проклятому княжичу!
     Чтобы держать жертву и отбиваться от Стражей - хватит и недоучек.


     ...Хмурый рассвет застал Михала на околице  Шафляр,  у  просевшей  от
времени, но все еще крепкой избы Самуила-бацы. Хорошо умел строить  старый
Кшись,  прежний  хозяин  хаты;  хорошо  умел   строить   да   пристраивать
батька-Самуил. И не только строить...
     Отец был дома. За прошедшие годы он заметно постарел, некогда  черная
с проседью борода вконец заросла инеем, заиндевели и кустистые  брови,  но
дряхлым его назвать было никак нельзя. И все так же остро и  проницательно
светились под косматыми тучами бровей  знакомые  с  детства  пронзительные
Самуиловы очи с хитрым прищуром.
     - Не здесь, - коротко бросил отец, когда они поздоровались,  и  Михал
едва успел открыть рот, чтобы начать разговор.
     На завешенной холстом печи кто-то заворочался,  закашлялся  надсадно,
потом еле слышно выругался, и Михал понял - это кто угодно, но  только  не
немая мама Баганта. Да, предстоявший разговор отнюдь не предназначался для
посторонних ушей, тут батька-Самуил был прав.
     Они выбрались на пригорок за околицей, Михал  хотел  было  подстелить
свою накидку отцу, собравшемуся усесться прямо на мокрое от  росы  бревно,
но Самуил только досадливо покосился на сына, встопорщил бороду - и Михалу
пришлось усаживаться на свою накидку самому.
     Некоторое  время  оба  молчали,  глядя  на  розовеющий,  наливающийся
утренним пурпуром небокрай над дальним лесом.
     - Ну? - хмуро бросил наконец Самуил.
     - Дело у меня  к  тебе,  батька,  -  собрался  с  духом  Михал.  -  И
непростое. С таким к  тебе  никто,  небось,  не  обращался  -  и  вряд  ли
обратится.
     - Да уж вряд ли, -  все  так  же  неприветливо  буркнул  Самуил-баца,
словно знавший, зачем приехал сын. - Рассказывай.
     И  тут  Михала  прорвало.  Сбиваясь,  торопясь,  брызжа  слюной,   он
рассказал отцу все: и о жизни своей, и о муках  своих,  и  о  Беате,  и  о
молодом  княжиче  -  и  о  замысле  своем,  как  любовь  Беатину  на  себя
поворотить.
     Он уже давно умолк, а старый Самуил-баца продолжал сидеть по-прежнему
ровно, расправив широкие  плечи,  на  которых  тяжкой  буркой  лежали  его
немалые годы, и только лицо батьки было чернее тучи  и  продолжало  дальше
мрачнеть - хотя такое казалось совсем невозможным.
     - Недоброе дело задумал, - проговорил наконец  Самуил,  не  глядя  на
сына. - Княжича-пустолайку на поединке зарубить - еще  ладно,  хоть  и  не
стоит он того. А вот к жене в душу ломиться, любовь с корнем вырывать -  и
вовсе дело поганое. Это тебе не  сорняк  с  огорода  выполоть.  Тут  всего
человека искалечить можно. А потому вот тебе мой сказ: не дам я тебе, чего
просишь. И думать об этом забудь. А жена... жена тебя и так  полюбит,  дай
только срок. Дом, хозяйство, детишки пойдут...
     - Да не могу я ждать, отец! - рванул Михал ворот камзола, словно  тот
душил его. - Сил моих больше нет терпеть да  делать  вид,  что  ничего  не
замечаю! Дай мне нюх Воров отыскивать - я все сам сделаю!  Разве  ж  я  не
понимаю, что задумал?! У самого душа не на месте - а по-другому все  равно
не смогу! Ничего в Беатиных закромах не трону, только пырей этот проклятый
вырву! И подручным -  строго-настрого,  чтоб  даже  Стражей  не  калечили,
только придержали! Разве ж я не понимаю...  Люблю  я  ее,  люблю  смертно!
Помоги, батька!..
     - Молчи! - жабьи глаза Самуила полыхнули гневом. - Воеводой  стал,  а
ума ни на грош не прибавилось! Поумнеешь - сам поймешь; а меня на грех  не
подбивай! Видать, не больно-то женку свою любишь,  раз  на  такую  пакость
решился!
     Уже не соображая, что  делает,  задохнувшийся  от  негодования  Михал
схватил отца за грудки, рывком приподнял, бешено сверкая очами - и, словно
на шпагу, напоролся на такой же бешеный, яростный взгляд отцовых глаз; две
не менее крепкие руки вцепились в него, и в этот момент никто бы  не  смог
назвать Михала приемным сыном Самуила-бацы  -  настолько  похожи  были  их
искаженные гневом лица, старое и молодое...
     А потом захрипел  страшно  старый  Самуил,  еще  крепче  вцепились  в
Михалов камзол сведенные смертной судорогой пальцы  -  сжались,  дрогнули,
ослабли, и  осел  на  землю,  беспомощно  шаря  по  груди,  батька-Самуил,
дернулся пару раз и застыл, уставясь в небо остановившимся взором.
     Еще не веря в случившееся, присел Михал над отцом  и  взял  в  ладони
холодеющее лицо.
     ...Это было страшно - то, что он сделал. Не было  сил  у  умирающего,
считай, мертвого уже Самуила отгородиться, защититься  от  вломившегося  в
его отходящую душу Михала. Отшвырнув бессильных в  смертный  час  Стражей,
прорвался сын в тайники отцовой души, безошибочно найдя то, что  искал,  и
выбежал наружу, в себя,  как  бегут  вон  из  горящего  дома,  обожженными
невидимыми руками прижимая к себе добычу - ни к чему дар мертвому,  а  вот
ему, воеводе...
     Потом все было как в тумане:  крики  "Убийца!  Отца  убил!"  и  люди,
пытающиеся  успокоить  беснующегося  перед  Михалом   паренька,   успевшие
отобрать у него и нож, и рушницу кремневую - от  греха  подальше;  видать,
затмение нашло на молодого Мардулу - кто  ж  Михала  не  знает,  Самуилова
сына; вот же, на руках отца несет - помер старик, жалко, да только  годков
ему уж под восемьдесят  было,  вот  и  помер,  никто  его  не  убивал,  ты
остынь-то, парень... и жег спину воеводы ненавидящий, цепкий, запоминающий
взгляд молодого Мардулы.


     - Вот оно, значит, как,  -  медленно  проговорил  аббат  Ян,  пытаясь
прийти в себя от услышанного. - Бог тебе судья, Михалек, а я  не  возьмусь
приговоры выносить. Жаль, что сразу не сказал... только чую, так,  как  ты
сам себя казнишь, ни один палач тебя казнить уж не сможет.
     Михал молча отвернулся.
     - Ты едешь с нами? -  Марта  слегка  коснулась  вздрагивающего  плеча
брата.
     - Еду. Сама знаешь - до сороковин времени чуть осталось, да и Мардула
меня там дожидается. А у него - жена моя.
     - Ну что ж, значит, так тому и быть, - кивнул Ян.
     Через два часа, когда солнце уже позолотило  верхушки  вековых  дубов
Гаркловского леса,  аббатский  возок,  двое  верховых  и  собака  покинули
мельницу.
     Они спешили в Шафляры, и мрачными были мысли каждого.
     Может быть, это называется предчувствием?


     ...через  две  с  половиной  недели  страшная  весть  пронеслась  над
Опольем,  и  долго  еще  чесали  потом  языки  хлопы  панских  маетков   и
чорштынские  бровары  [бровар  -  пивовар],  переговаривались  меж   собой
работники Хохоловской гуты [гута - стекольный завод] и купцы Тыньца,  а  в
корчме Рыжего Базлая и вовсе говорили о том без умолку с утра и до вечера.
     Гайдуки Лентовского дотла спалили Топорову мельницу!
     Сам старый князь явился во главе трех  дюжин  своих  людей  и  взирал
единственным глазом,  налившимся  дурной  кровью,  на  бушующее  пламя,  в
котором сыпал  проклятиями  умирающий  мельник  Стах  и  молчала  безрукая
мельничиха, так и не попытавшаяся выбежать наружу;  да  что  там  князь  -
провинциал [провинциал - руководитель католических  монастырей  провинции,
ставленник Ватикана]  Гембицкий  в  фиолетовой  мантии  лично  сопровождал
гневного Лентовского, и беспощадная слава борца с  ересью  бежала  впереди
сурового доминиканца, заставляя вздрагивать во сне даже тех  старух,  кого
соседка сдуру обозвала ведьмой при свидетелях!
     Один сын мельника Стаха, седой  коротышка,  умер  достойно,  встретив
гайдуков деревянными вилами - уже смертельно раненный, он прорвался  через
строй, зубами перехватив глотку того, кто пытался его связать,  и  ушел  в
лес.
     Шептались гайдуки - волком  ушел,  проклятый,  оттого  и  не  достали
пулей... такого серебром надо!..
     Три дня и три ночи выла с того часа Гаркловская чащоба, где  кончался
в  гнилой  берлоге  седой  вовкулак;  и  двое  монахов  из   сопровождения
провинциала Гембицкого пропали неведомо куда - тот, что первым бросился  с
факелом к Топоровой мельнице, и тот, что смеялся громче прочих в ответ  на
проклятия  горящего  старика  и  кричал:  "Туда  тебе  и  дорога,   колдун
проклятый!"


     Марта и ее  спутники  в  это  время  проезжали  Новотаргскую  долину,
приближаясь к Шафлярам; и по ночам