Молчальник  и  раньше  не
отличался целомудрием, а теперь, похоже,  унаследовал  поистине  кобелиный
характер Одноухого, в чьем теле отныне  пребывал.  Бродячие  суки  его  не
интересовали, он чувствовал себя человеком, причем влюбленным человеком, и
Марте все труднее  становилось  противиться  полушутливым  домогательствам
своего четвероногого любовника, с улыбкой отстраняясь от нахально лезущего
под платье пса... Как-то раз она-таки не отстранилась. И  -  ничего,  даже
больше, чем ничего, только Марте еще некоторое время было стыдно,  но  это
быстро прошло. А  Джош  остался  все  тем  же  веселым  вором,  и  однажды
предъявил Марте украденный у  одного  из  посетителей  очередной  харчевни
увесистый кошелек.  Как  он  ухитрился  это  сделать,  при  его-то  лапах,
оставалось загадкой, и Марта лишь рассмеялась, не удержавшись. Ну а деньги
из краденого кошелька им очень даже пригодились -  ибо  средства,  которые
прихватила с собой Марта, подходили к концу.
     В общем, Джозеф Волож и  в  собачьем  теле  оставался  прежним,  чего
нельзя было сказать о Марте. Марта надорвалась, спасая Джоша;  и  она  это
знала. Теперь женщина просто боялась извлекать из  чужой  души  что-нибудь
существенное - рана внутри нее не заживала, превращаясь в зудящий свищ,  и
любая "душевная" тяжесть причиняла нестерпимую боль.
     Зато Марта обнаружила в себе  новую  способность.  Теперь  она  могла
подбрасывать украденное у одних людей  другим.  Оно  как  бы  вываливалось
через образовавшуюся где-то  глубоко  внутри  прореху  -  и  Марта  быстро
научилась пользоваться случайно возникшим умением, подбрасывая лишнее тем,
кому хотела. Это было ново, необычно, батька Самуил никогда не рассказывал
ни о чем похожем - и это открывало возможности, о которых Марта  раньше  и
не догадывалась. Она и сейчас-то не вполне  понимала,  что  ей  делать  со
своим новым даром, и пользовалась им лишь изредка...
     Они шли в тынецкий монастырь.
     Слуги Великого Здрайцы незримо шли следом.



                                    3

     Скорбный Христос со стенного распятия смотрел на  замолчавшую  Марту.
Женщина боялась поднять глаза - ей казалось,  что  в  Божьем  взгляде  она
прочтет осуждение и беспощадный приговор.
     Аббат Ян встал, прошелся по келье, сумрачно кивая в такт ходьбе. Лицо
его осунулось, потемнело и нисколько не напоминало тот возвышенный  образ,
какой привыкли видеть приходящие в тынецкий  монастырь  богомольцы.  Плохо
было аббату, очень плохо, и не только потому,  что  сейчас  он  разрывался
между святым отцом Яном и Яносиком из Шафляр, старшим из  непутевых  детей
Самуила-бацы.
     -  Вчера  на  рассвете  Михал  приезжал,  -  невпопад  бросил  аббат,
перебирая висевшие у пояса агатовые четки.
     - Михалек? - вяло  удивилась  измученная  Марта,  не  понимая,  какое
отношение к рассказанному имеет приезд в монастырь Михала,  их  четвертого
брата, который был младше Яна и осевшей в Кракове Терезы, но старше  самой
Марты.
     Вот уж за кого  никогда  не  приходилось  беспокоиться,  так  это  за
Михалека, способного постоять за себя лучше любого защитника...
     - Отец умер, Марта, - скорбно сказал аббат Ян, глядя куда-то в  угол.
- Михал был на похоронах.
     - Отец умер, - безвольно повторила  Марта.  -  Батька  Самуил.  Умер.
Умер...
     И небо обрушилось ей на плечи.
     Когда мир снова родился из кричащего небытия, сузившись  до  размеров
монашеской кельи - аббат Ян по-прежнему ходил из угла  в  угол,  перебирая
четки сухими пальцами, а Христос с распятия все так же смотрел на  бледную
Марту.
     - После услышанного я бы предложил тебе  для  начала  обосноваться  в
монастыре, - Ян отсчитывал слова скупо,  как  черные  бусины  четок,  -  и
пересидеть некоторое время в освященных стенах,  пока  мы  не  решим,  что
делать.
     - В вашем монастыре?
     Что-то, похожее на усмешку, искривило тонкие губы аббата.
     - Наш монастырь - мужской, дочь моя. Я бы отвез  тебя  в  чорштынскую
обитель кармелиток - тамошняя аббатисса мне  кое-чем  обязана...  Впрочем,
сейчас это не имеет значения. Ты помнишь клятву, которую мы давали,  уходя
из Шафляр?
     - Помню, - кивнула Марта.
     - И ты поедешь на поминки отца? Подумай, Марта - ведь если  мы  хотим
успеть  на  сороковины,  то  выезжать  должны  завтра,  в  крайнем  случае
послезавтра. Ни о каком монастыре тогда и речи быть не может. А если  все,
что ты наговорила мне - правда...
     - Это правда, Яносик. Но если я не встану в нужный день  над  могилой
батьки Самуила - я прокляну себя вернее, чем это сделает любой дьявол.  Ты
веришь мне?
     - Я боюсь за тебя, - ответил аббат.
     И Марте почудилось, что в глазах распятого мелькнуло одобрение.
     - Ну что ж, - невесело улыбнулась женщина, - раз ворам прямая  дорога
в ад (не хмурься, Яносик, ты у нас святой, тебя это не касается!), значит,
доведется мне еще разок увидеться со старым Самуилом. Может, соберемся  на
одной сковороде: я, батька, Тереза, Михалек...
     - В ад? - странным тоном спросил аббат.
     - А что, отец мой Ян, ты не  веришь  в  ад?  Весьма  удивительно  для
тынецкого настоятеля!
     - Я верю в Бога, - очень серьезно отозвался аббат. - А ад или  рай...
возможно, они пока что пустуют, Марта.
     - Пустуют?
     - Я говорю - возможно. Тебе ведь известно, когда Господь будет судить
души живых и мертвых, отделяя овец от козлищ?
     - По-моему, ты хочешь таким образом отвлечь меня,  Яносик,  от  более
земных забот. Конечно, известно. Когда наступит  Dies  irae,  День  Гнева,
Судный день.
     - Значит, Судный день еще не настал?
     - Издеваешься, святой отец?! Конечно, нет!
     - Но если нас еще не судили, - плетью хлестнул голос аббата,  -  если
Господь еще не вынес нам приговор, то почему  нас  должны  наказывать  или
награждать?! Кто взял на себя  право  судить,  карать  и  миловать  раньше
Господа?! Откуда  рай  или  ад,  кара  или  воздаяние,  если  приговор  не
вынесен?! Ответь, Марта!
     Марта растерянно молчала.
     - Ты что-нибудь  слышала  о  ереси  альбигойцев,  которые  сами  себя
называли "катарами", что по-гречески значит "чистые"? О крестовых  походах
внутри  Европы,  случившихся  почти  четыре   века   тому   назад,   когда
альбигойский Прованс истекал кровью,  когда  пало  Тулузское  графство,  а
преданный анафеме граф Раймунд VI Тулузский уступил свой титул крестоносцу
Симону де Монфору - правда, через два года доблестный граф  Раймунд  отбил
родную Тулузу у захватчика, а еще через два года крестоносец де Монфор был
убит во время восстания местного населения!  Что  ты  знаешь  о  маленькой
крепости Монсегюр в Пиренеях, которая пала последней?!
     Аббат Ян перевел дыхание, некоторое время молчал,  а  потом  виновато
посмотрел на Марту.
     - Извини, Марта... ты и не должна быть знатоком в подобных  вопросах.
Просто ересь катаров уже давно не  дает  мне,  аббату  Яну  Ивоничу,  вору
Яносику  из  Шафляр,  спать  по  ночам.  Да,  "чистые"   исказили   многие
католические догматы; да,  они  протащили  в  христианство  зороастрийских
Ормузда и Аримана, как символы добра и зла; они считали, что  исповедуясь,
мы помогаем Господу, а не наоборот, но  не  в  этом  дело.  Невместно  мне
осуждать   поступки   святого   Доминика   Гусмана,   основателя    ордена
доминиканцев, но я бы не стал подобно ему  жечь  "чистых"  на  кострах.  Я
вообще не люблю костров, Марта...
     - Ты что-то не договариваешь, Яносик,  -  бросила  Марта,  пристально
глядя на взволнованного аббата. - Я могла бы украсть у тебя это  "что-то",
но вор не должен красть у вора, а сестра у брата. Расскажи мне сам.
     - Альбигойцы считали, что после смерти человек начинает жить  заново,
что душа его воплощается в ином живом существе - звере, человеке, птице  -
и грехи прошлого вкупе с былыми заслугами довлеют над возродившимся в  его
новой жизни. И так, до самого Страшного Суда, человек копит в себе добро и
зло, его мучит свобода выбора, он ищет, спорит, соглашается, грешит...  Но
тогда - если Господь даровал таким, как мы, способность брать чужое  добро
из душ человеческих, то не готовил ли Он для нас особую участь?!  Не  выше
других, не над людьми - но другую, как разнятся  участи  воина  и  лекаря!
Ведь если допустить хоть  кроху  правоты  в  догматах  катаров  -  значит,
проданная дьяволу душа попадает не на сковородку, пугало старух-богомолок,
а начинает жить заново под сюзеренитетом Сатаны! Не это ли ад,  Марта!  Ад
на земле, способный вовлечь в свое  пламя  и  находящихся  рядом  невинных
жертв! Ты украла погибшую душу у Сатаны... нет ли в этом особого  промысла
Божьего?!
     - Не знаю, Яносик. Не знаю. Знаю только, что мне  тяжко  жить  с  той
проклятой ночи. Когда, ты говоришь, должен приехать Михал?
     - Завтра, - ответил аббат Ян.
     Нить его четок неожиданно лопнула, агатовые бусины звонко раскатились
по полу, но он даже не заметил этого.
     - Завтра, Марта. Михал приедет вместе со своей женой - она в тягости,
и мы должны отслужить молебен о счастливом  разрешении  от  бремени  -  но
обратно жена Михала поедет без него.
     Марта кивнула.


     Пан  Михал  Райцеж,  придворный  воевода   графа   Висничского,   был
исключительно хорош собой. Это отмечали пылкие флорентийки, в чьем  родном
городе  пан  Михал  постигал  нелегкое  искусство  владения  рапирой   под
руководством строгого Антонио Вазари; это обсуждали между собой искушенные
в любовных делах уроженки Тулузы, где  знаменитый  мастер  шпаги  Жан-Пьер
Шарант после долгих  уговоров  согласился  взять  в  обучение  худородного
шляхтича из  далекого  Подгалья;  красота  пана  Михала  не  давала  спать
пухленьким саксоночкам Гербурта, когда возвращающийся домой  Райцеж  сумел
упросить барона фон Бартенштейна преподать ему несколько  уроков  владения
тяжелым драгунским палашом, застряв в баронском замке на три года; женщины
беззаветно любили пана Михала, но увы - пан Михал не любил женщин.
     Нет, это  отнюдь  не  значило,  что  шляхтич  Райцеж  был  склонен  к
мужеложству.
     Просто пан Михал любил оружие, и страсть эта заполняла дни его  столь
полно, что ночами ему снились выпады и отражения, в результате чего  Михал
Райцеж шептал во сне вместо имени возлюбленной:
     - Парад ин-кварто и полкруга в терцию!.. парад ин-кварто... Двигайся!
Двигайся, я тебе говорю!.. парад ин-кварто...
     Дам, изредка попадавших в его постель, потом долго мучила мигрень,  и
не раз они в самый неподходящий момент командовали законному мужу:
     - Парад ин-кварто... двигайся, я тебе говорю!
     Мужья не любили пана Михала.
     Они его боялись.
     Они боялись бы его еще больше, если бы знали, что пан  Михал  Райцеж,
Михалек Ивонич, приемный сын Самуила-бацы из Шафляр - вор.
     Такой же вор, как Марта и аббат Ян.
     Сам же Михал не без оснований считал себя самым ловким вором из  всей
семьи, но и самым неудачливым. Мечту его жизни нельзя было просто вытащить
из карманов чужой души - воинский  талант,  как  и  любой  талант  вообще,
хранился в самых глубоких подвалах его обладателя, сросшись с фундаментом,
основанием сущности хозяина.
     Повстречавшись с вором, прошедшим науку Самуила-бацы,  скрипач  может
забыть название и даже мелодию сто раз игранной песни,  отдав  это  знание
встречному пройдохе, но пальцы его заставят струны  откликнуться  быстрее,
чем сам скрипач обнаружит потерю. Пожмет плечами музыкант, да тем  дело  и
кончится. Но если вор  попытается  забраться  не  в  кошель,  где  бренчат
расхожие монетки, а в дом скрипача, туда, где хранится  его  чуткий  слух,
способный с первого раза запоминать любую музыкальную фразу,  где  кроется
суть скрипичного дара, где в сундуках спит данное от рождения золото...
     Строго-настрого предостерегал Самуил-баца приемных детей от  подобных
дел.
     Лишь однажды попытался отчаянный Райцеж забраться в дом души бешеного
тулузца, своего  тогдашнего  учителя  Жан-Пьера  Шаранта,  когда  Жан-Пьер
заснул - и до конца дней своих будет помнить он вой и крики тех  кошмарных
Стражей,  которые  гоняли  его  по   бесконечному   лабиринту   Шарантовой
сокровищницы, грозя огненными мечами, а  выползающие  из  крошащихся  стен
узловатые корни исподтишка норовили опутать ноги  Михала,  не  дать  уйти,
навсегда оставить здесь, в сумрачных переходах...
     Михалу удалось найти щель и юркнуть наружу.
     В себя.
     Но он знал: случись ему пасть под  клинками  Стражей,  пропади  он  в
лабиринте Шарантова мастерства, рухни в Черный Ход -  за  время  сна  душа
Шаранта переварила бы его, как отрезанный и проглоченный ломоть  хлеба,  и
наутро проснувшийся и ничего не  подозревающий  учитель  Жан-Пьер  Тулузец
обнаружил бы рядом с собой безумца.
     Хуже.
     Он обнаружил бы рядом с собой растение.
     Иногда  Михал  недоумевал  по  поводу  своего  выбора.  Пробиться   в
церковные иерархи, как старший брат Ян; стать примерной  женой  удачливого
краковского купца и рожать ему детей,  как  Тереза;  жить  тихой  и  сытой
мышкой при дворе знатной покровительницы, как Марта - ну что,  что  мешало
Михалеку избрать себе простую и понятную дорогу, на  которой  для  легкого
существования вполне  достаточно  время  от  времени  обчищать  внутренние
карманы нужных людей, выбирая ту мелочь, что поднимается на поверхность?!
     Ничего.
     И жил бы себе не хуже других, а то и лучше...
     Ведь  сумел  же  он  с  легкостью  заставить   чорштынского   ректора
состряпать подложные королевские грамоты с настоящими  печатями,  а  потом
явиться с ними к последнему из рода Райцежей, глубокому старику,  впавшему
в детство, и спустя  некоторое  время  окончательно  превратиться  в  пана
Михала Райцежа, внучатого племянника этого самого старика!
     Перед отъездом в Италию это казалось необходимым,  потому  что  иначе
пробиться в ученики к кому-нибудь из известных мастеров клинка было  почти
невозможно.
     Требовались деньги или родовитость; во всяком случае,  Райцеж  был  в
этом уверен.
     Если бы Михалу сказали, что  флорентиец  Антонио  Вазари,  отказавший
когда-то в обучении младшему брату венецианского дожа, взял к себе  в  дом
юного шляхтича из неведомых земель только потому,  что  рассмотрел  в  нем
незаурядные способности - Михал никогда не поверил бы этому.
     Он страстно хотел заполучить  чужой  талант,  мучаясь  невозможностью
сделать это - и не замечал собственного.
     Он был вором.
     Знание о любом, пусть самом секретном приеме владения  оружием  Михал
мог выкрасть и крал без зазрения совести. Но лишь тогда, когда это  знание
становилось действительно знанием или хотя бы осознанным ощущением,  а  не
глубинными навыками и памятью чужого тела, не  раздумывающего  и  зачастую
даже не понимающего, что оно делает! Иначе же любая попытка вторгнуться  в
сокровенное...  нет,  Михал  помнил  Стражей,  охраняющих  талант  учителя
Шаранта, и не рисковал повторить попытку. А если твое собственное тело  не
готово принять чужое знание - краденое или  полученное  от  учителя;  если
месяцы, а то и годы изнурительных занятий  не  отточили  твои  собственные
возможности до остроты толедского лезвия; если ты взял,  присвоил,  но  не
можешь сделать на самом деле своим...
     Антонио Вазари, Жан-Пьер Шарант,  пожилой  барон  фон  Бартенштейн  -
любой из них, теряя какое-либо знание, украденное их  проворным  учеником,
восстанавливал потерю почти мгновенно, практически не замечая  этого,  как
дерево не замечает потери листа, если цел ствол, или даже потери  молодого
побега. Новые отрастут, не сегодня, так  завтра.  Зато  Михал  старательно
приращивал полученные побеги к себе, добиваясь в  конечном  итоге  нужного
результата и не задумываясь над тем,  что  для  подобного  дела  нужно  по
меньшей мере иметь свой ствол -  пусть  неокрепший,  пусть  дикий,  но  он
должен быть.
     Нельзя прирастить побег к пустому месту.
     Умрет.
     А эти - приживались.
     Десять лет старушка-Европа пылила под ногами Михала Райцежа, Михалека
Ивонича; десять лет он воровал все, до чего мог  дотянуться,  и  не  щадил
себя там, где не мог украсть; вор из семьи Самуила-бацы плакал по ночам от
боли в суставах и мазал снадобьями кровавые мозоли на ладонях -  когда  он
покинул Флоренцию, строгий Антонио Вазари вдруг напился допьяна, когда  он
ушел из Тулузы, скупой на слова Жан-Пьер Шарант  покачал  головой  и  тихо
бросил: "Дурачок..."; бывший драгунский полковник барон  фон  Бартенштейн,
не отличавшийся щедростью  даже  в  отношении  близких  родственников,  на
прощанье подарил ему палаш без единого украшения,  ибо  клеймо  на  клинке
само по себе стоило целого поместья...
     Через год Михал Райцеж стал придворным  воеводой  графа  Висничского,
сменив на этой должности прошлого воеводу -  старого  рубаку,  показавшего
восхищенному Михалу, что такое настоящий сабельный бой.
     Еще через год он женился, несказанно удивив всех и взяв за себя  дочь
прошлого воеводы, кроткую девушку по имени Беата.
     И, казалось, бродяга Михал прочно осел в Висниче.


     ...Солнце било Марте в глаза, и она щурилась, выглядывая из  похожего
на бойницу монастырского окна. Отсюда, от западного крыла отлично  -  если
бы не слепящие лучи солнца - просматривалась  краковская  дорога,  и  даже
сквозь невольные слезы Марте еще  издалека  удалось  разглядеть  крохотную
фигурку всадника, неспешно приближающегося к монастырю со стороны Тыньца.
     За всадником катила, подпрыгивая на ухабах, запряженная вороной парой
карета, а по бокам кареты ехали верхом двое гайдуков.
     "Михалек", - поняла Марта и, прикрывшись ладонью, стала рассматривать
брата.
     Только сейчас она вдруг остро почувствовала  пустоту,  образовавшуюся
после слов аббата Яна о смерти отца.  Скачущий  Михал  непонятным  образом
превратил  отвлеченную  и  странно  недостоверную  смерть  Самуила-бацы  в
свершившийся факт, в реальность, и Марта призналась себе, что  лгала  Яну,
когда говорила: "К кому мне еще идти? Отец стар..." Там, где  сейчас  было
пусто и горько, еще день назад крылась тайная надежда, что в самом крайнем
случае можно будет сбежать в Шафляры, пасть в  ноги  батьке  Самуилу,  тот
встопорщит жесткие седые усы, даст подзатыльник и после  этого  все  будет
хорошо.
     Не будет.
     А в Шафляры действительно придется ехать.
     Не на похороны, так на поминки.
     Эх, батька Самуил, Самуил-баца...
     Солнечный луч обиженно разбился о ладонь Марты, скользнул в сторону и
очень удивился, обнаружив на глазах у женщины слезы.
     Откуда? - ведь луч не знал, что люди плачут не только от солнца.
     Всадник к тому времени значительно приблизился, и Марта  помимо  воли
залюбовалась уверенной посадкой Михала. Отчего-то на ум пришло сравнение с
удирающим от Жабьей Струги конокрадом Друцем. Юный цыган  почти  лежал  на
спине гнедого, всем телом припав к конской шее,  а  Михал  сидел  в  седле
подчеркнуто  прямо,  с  небрежностью  поигрывая  зажатыми  в  правой  руке
поводьями, и левая ладонь его рассеянно  поглаживала  рукоять  драгунского
палаша, с которым Михал по слухам никогда не  расставался,  беря  с  собой
чуть ли не на супружеское ложе.
     Пятеро верховых,  догоняющих  карету,  которая  сопровождала  Михала,
Марту поначалу ничуть не заинтересовали.
     - Ну что? - послышалось у Марты за спиной.
     - Едет, - не оборачиваясь, отозвалась женщина, сразу узнав голос Яна.
- Почитай, у ворот.  Ты  б  сказал  своему  привратнику,  чтоб  не  лез  с
расспросами, а то Михал его длинный нос мигом укоротит. С  него,  драчуна,
станется...
     Аббат Ян, минуту назад освободившийся от службы и успевший по  дороге
в келью отдать все необходимые распоряжения отцу-келарю, подошел  и  встал
рядом с сестрой.
     - А это еще что?! - озабоченно пробормотал он,  и  Марта,  отвлекшись
было от происходящего внизу, мигом глянула в окно.
     Верховые прибавили ход и оказались  у  остановившейся  каре