пца, пытавшегося ухватить ее за  ногу
- но купец не отставал, он расторопно крутанул девицу и усадил к  себе  на
колени, заблаговременно сверкнув нужной монеткой. Всю спесь  служанки  как
корова языком слизала, рука купца мгновенно втиснулась девице за пазуху  и
была встречена  крайне  благосклонно,  а  выползший  из  свалки  одноногий
нищеброд как завороженный глядел снизу  на  обнажившуюся  полную  грудь  с
полукружием розового соска...
     Купец раздраженно пнул калеку сапогом, что-то беззвучно  выкрикнув  и
повернувшись к несчастному лицом.
     Это было лицо Яна Ивонича, тынецкого аббата.


     Марта вытерла слезы и только тут поняла, что плачет.
     Великий Здрайца делал вид, что снова поглощен  своей  тросточкой,  но
поведение женщины вызвало мимолетную тень смятения  на  его  выразительном
лице. Он ожидал чего угодно - неверия, негодования, изумления - но слез он
не  ожидал.  Такими  слезами  плачут  над  лесорубом,  которого  привалило
падающей сосной, но уж никак не над гулящим аббатом.
     А Марта оплакивала Яносика, ставшего отхожей ямой для сотен кающихся,
священника-вора,  открывшего  свою  душу  для  чужих  грехов,   самовольно
забиравшего сомнения и страсти у ищущих покоя - старший  сын  Самуила-бацы
крал цепи у каторжников, безобразие у уродов, брал не  спросясь,  насильно
присваивал... и грязный кабак в Казимеже был его епитимьей, освобождающими
муками,  после  которых  опустошенный  аббат  возвращался  в  монастырь  -
воровать.
     Гаркловский вовкулак, сидя на земле у  ног  Марты,  тоже  смотрел  на
женщину - и зеленые свечи удивления медленно гасли в омутах его глаз.
     - Еще что-то покажешь? - Марта в последний раз всхлипнула и  откинула
назад упавшие на лоб волосы. - Или устал?
     - Понравилось?! - тут же засуетился Петушиное Перо.  -  По  душе,  по
сердцу?! Чего теперь изволите, ваша милость?
     Суетливость его была  не  к  месту:  так  ведет  себя  паж-недоросль,
желающий понравиться госпоже, - и, словно почувствовав это, Петушиное Перо
нацепил берет обратно на голову, заломил его привычным жестом, дернул свою
эспаньолку раз-другой, и превратился в прежнего, холодного и  насмешливого
дьявола.
     - Их  милость  желают  развлечься,  -  раздумчиво  пробормотал  он  и
крутанул тросточку в тонких,  невероятно  гибких  пальцах.  -  Их  милость
интересуются людьми... близкими к их милости. Ну что ж, мы готовы  служить
верой и правдой... правдой и верой... о, нашел!  Смотри  сюда!  Да  не  на
меня, а левее!
     Марта машинально глянула в сторону  давно  отцветших  кустов  сирени,
пышно обрамлявших  дальнюю  часть  ограды  погоста  -  и  небо  неожиданно
посветлело, зелень кустов брызнула в лицо, а  потом  возникло  лежащее  на
пригорке бревно и два человека на этом бревне...
     "Батька? - вырвалось у Марты. - Батька Самуил?!"
     Но ее никто не слышал.


     ...хмурый  рассвет  зябко  обволакивал  сидящих   на   бревне   людей
колеблющейся дымкой. Но и сквозь  эту  кисею  Марта  безошибочно  узнавала
знакомое с детства морщинистое лицо Самуила-бацы,  гордый  орлиный  нос  с
гневно раздувшимися ноздрями, смоляные жабьи глаза  навыкате,  где  сейчас
полыхал темный огонь, прямую спину, которую так и не смогли согнуть семь с
лишним десятков лет, огромные  жилистые  ладони  отца,  тяжко  лежащие  на
костлявых старческих коленях...
     Рядом с Самуилом-бацой сидел Михалек. Сидел - и все не мог усидеть на
месте. Воевода Райцеж что-то горячо доказывал  приемному  отцу,  поминутно
вскакивая и размахивая руками (даже это Михал делал так,  как  если  бы  в
руках его было зажато по клинку); проходила  минута,  другая,  Самуил-баца
отрицательно качал кудлатой головой, и все начиналось заново.
     Наконец Михалека прорвало. Вскочив в очередной раз, он  схватил  отца
за грудки, мощным рывком сдернул с бревна и  притянул  к  себе,  беззвучно
крича в оскаленное лицо старика. Возраст не лишил  Самуила-турка  изрядной
доли его прежней силы, руки Шафлярского вора мертвой хваткой  вцепились  в
камзол непочтительного воспитанника, на миг они так и  застыли:  громадный
старик с ликом древнего идола и молодой воевода, играющий сталью и  чужими
жизнями, как ребенок - самодельными куклами... вечер отшатнулся в  испуге,
рваные полосы сумерек загуляли из стороны в стороны  -  и  словно  овечьим
молоком плеснули на Самуила-бацу! Страшно побледнев, он  бросил  Михалека,
хватаясь за грудь, кашляя и сгибаясь  в  три  погибели;  почти  рухнув  на
бревно, некоторое время он еще содрогался, пытаясь  выпрямиться,  а  потом
сполз на землю, скорчился у ног сына,  тело  Самуила  выгнулось  последней
судорогой и застыло.
     Воевода Райцеж недвижно стоял над трупом отца.
     Не понимая, что делает, Марта шагнула вперед, ткнувшись  в  невидимую
преграду - и увидела совсем рядом  с  собой  светловолосого  юношу,  почти
мальчика, одетого по-гуральски: спасающая от дождя, прокипяченная в  масле
рубаха с такими широкими у запястья рукавами, что они свисали чуть  ли  не
до колен, полотняные штаны с синими  завязками,  широкий  пояс  из  темной
кожи, унизанный медными и серебряными бляшками, высокая баранья шапка...
     Юноша неотрывно глядел на Михалека и  мертвого  Самуила,  пальцы  его
тискали  рукоять  сунутого  за  пояс  ножа  -  и  воевода  словно   что-то
почувствовал: резко  огляделся,  наполовину  обнажая  палаш,  отступил  на
пядь-другую, а после быстро пошел, почти побежал прочь.
     Капли начинающегося дождя упали на тело Самуила-турка, преграда перед
Мартой все мешала ей кинуться к отцу, в отчаяньи она  попыталась  обогнуть
препятствие, налетела на юношу-гураля,  прошла  сквозь  него,  всем  телом
сослепу врезавшись в живое, теплое, всхрапнувшее при столкновении; и Марта
узнала юношу, узнала за миг до того, как перестала видеть.
     Все Шафляры знали, что к Янтосе  Новобильской,  молодой  вдове  Яцека
Новобильского, захаживает ночами Самуилов побратим, Мардула-разбойник.  Не
то чтобы каждой ночью, а так - когда вертится в  окрестных  местах,  и  не
гоняются за ним чьи-то гайдуки или обокраденные липтовские пастухи, скорые
на расправу. Видно, крепко любила вдовая Янтося  лихого  Мардулу,  хоть  и
немолод, сильно немолод был разбойник: и  замуж  ее  звали  -  не  шла,  и
липтовцы грозили помститься за Мардулины грехи - смеялась да шутки шутила,
и мальчонку от разбойника прижила - сама вытянула, вырастила, не побоялась
отцовым именем назвать... Когда Марта Ивонич в восемнадцать  лет  покидала
Шафляры, сыну Мардулы и Янтоси Новобильской  было  лет  восемь-девять,  не
больше, и играл он себе с другими хлопцами в цурки, лишь вспыхивая взором,
когда слышал россказни о темной славе отца своего.
     Вот этот-то самый Мардула, сын Мардулы-разбойника, да  и  внук  тоже,
кажется, Мардулы-разбойника (краковский  каштелян  [каштелян  -  сановник,
член сената, назначавшийся королем для управления городом], слушая доклады
о неуловимом гурале, втайне считал его бессмертным) - именно  он  и  стоял
сейчас рядом с Мартой, повзрослев на те девять без малого лет,  в  течение
которых Марты не было в Шафлярах.
     Стоял, кусая губы и хватаясь за нож.


     Запряженная в тарантас кобыла фыркала и добродушно тыкалась  в  Марту
мягкими губами.
     - Врешь! - выдохнула женщина,  отстраняя  лошадь  и  поворачиваясь  к
Великому Здрайце.
     - Может, и вру, - легко согласился тот. - Всяко бывает: могу соврать,
могу сам обмануться, а могу и правду сказать! Что,  красавица,  отравил  я
тебя?! Верь не верь, а забыть не сможешь! Сама видела, как пан воевода над
речкой Тихой молодого шляхтича заколол! Мог бы пощадить, мог  бы  наказать
легкой раной за дерзость - а он раз, и локоть стали в брюхо! Чтоб не сразу
помер, чтоб помучился, как следует... Что такому отец родной, а  тем  паче
неродной?! Меньше, чем ничего!
     - Замолчи!
     Голос Марты сорвался на хриплый дребезг, и в горле мгновенно забегали
колкие мурашки, растаскивая неродившиеся слова в разные стороны.
     - Ну уж нет! - рассмеялся Петушиное Перо, выпячивая подбородок. -  Не
тебе тут приказывать, воровочка моя! К тому же слыхала, небось:  разбойный
Мардулин пащенок жену Михала не за выкуп отдает - за Высший  суд,  который
рассудит его и убийцу Самуила!  Я-то  к  их  шайке  случайно  пристал,  по
дороге, а тут смотрю - потеха! Спеши на сороковины к отцу, спеши!..  то-то
поминки славные получатся!
     - Чего ты хочешь? - устало спросила Марта.
     И ответ Великого Здрайцы поразил ее острее только что виденной смерти
отца.
     - Ничего, - не менее устало ответил дьявол.
     Даже Седой изумленно поднял голову и как  завороженный  уставился  на
расплавленное серебро, плещущее в глазницах Великого Здрайцы.
     - Ничего, - повторил дьявол.  -  Уеду  я  сейчас.  Сяду  в  тарантас,
хлестну кобылу - только меня и видели! Не веришь, воровочка? Думаешь, вру!
Может, и так... вот уж помучишься сомнениями, когда я и впрямь уеду!  Душу
любовничка своего собачьего оставить хочешь? - забирай! Жалко, а все равно
забирай! За себя боишься - не бойся, не трону... Спеши в Шафляры, аббатика
с мельницы вытаскивай, воеводу вызволяй - твое дело, твоя забота! Об одном
прошу... да не дергайся ты! На лице прямо написано:  "Раз  ЭТОТ  о  чем-то
просит, значит, жди подвоха!" В общем-то, верно написано...  Так  вот,  об
одном прошу: когда в следующий раз пути наши пересекутся, или сам  я  тебя
отыщу и на дороге встану - не побрезгуй в память о старой  краже  и  тихой
беседе близ Топорового погоста  задержаться  на  минутку,  перекинуться  с
Петушиным Пером словцом! Молчи, не отвечай! И не пытайся  понять:  за  что
такое благоволение?! Просто запомни, о чем просил...
     И впрямь ничего не понимающая  Марта  следила  за  тем,  как  Великий
Здрайца лезет в свой тарантас, вынимает какие-то свертки, котомки, узелки,
потом расстилает на траве старенькую  скатерочку  и  начинает  расставлять
разную снедь - содержимое свертков, котомок и узелков. Черный ржаной хлеб,
светящееся розовым сало, горшочки с тушеным мясом, ломти щуки в тесте; две
объемистые фляги...
     - Сейчас, - бормотал себе под нос Великий Здрайца, вытирая вспотевший
лоб кружевным платком, невесть  как  оказавшимся  в  его  руке,  -  сейчас
заморим червячка, и я поеду... ох, и поеду же я... чертям тошно станет!..
     Утро безуспешно тыкалось заспанной мордой в брюхо горизонта, выдаивая
из дряблых сосцов лишь промозглую сырость, спустившуюся на луг -  и  Марте
было все равно, откуда у Великого Здрайцы во  фляге  пиво,  и  почему  оно
горячее; главное, что пришлось оно как нельзя кстати. Даже Седой  не  стал
отказываться от угощения - несмотря на звериное  здоровье,  вовкулак  тоже
продрог, да и проголодался.
     Может быть поэтому, увлекшись ранним завтраком  в  столь  неожиданной
компании, люди и нелюди у тарантаса  не  сразу  расслышали  приближающиеся
шаги. Вокруг сгустился туман, отчего видно  стало  ничуть  не  лучше,  чем
ночью;  Седой  встрепенулся  первым,  Марта  припоздала,  и  почти   сразу
кисельная слякоть расступилась и  выпустила  из  себя  компанию  не  менее
странную, чем та, что завтракала сейчас у старого погоста.
     Впереди уверенно шел  потомственный  мельник  Стах  Топор  с  корявой
клюкой в руках, и выглядел он так, словно каждый день привык  ни  свет  ни
заря шляться к погосту и обратно. За седеньким колдуном степенно шествовал
настоятель тынецкого монастыря  аббат  Ян  Ивонич,  держа  в  правой  руке
маленький молитвенник с переплетом из тисненого сафьяна - а по обе стороны
от    ксендза    вразвалочку    двигались    двое    замыкавших    шествие
детин-подмастерьев в холщовых штанах и рубахах.
     -  Добрейшее  утречко,  ваши  милости!  -  первым  нарушил   молчание
Петушиное Перо, когда  предводитель-Топор,  а  за  ним  и  все  остальные,
остановились в нескольких шагах от завтракающих.
     - Вот это и есть дьявол, святой отец! - шепнул  мельник  через  плечо
отцу Яну, но голос подвел старого Стаха, так  что  сказанное  услышали  не
только Петушиное Перо и Седой, но и сидевшая дальше всех Марта.
     - Который? - недоверчиво переспросил аббат. - Тот, лохматый?
     - Да нет! - досадливо обернулся мельник к непонятливому настоятелю. -
Лохматый - это мой сын! А Нечистый...
     - ...а Нечистый - это он обо мне! - Петушиное Перо  сдернул  берет  и
помахал им со всей возможной любезностью, чтобы у тынецкого настоятеля  не
осталось  никаких  сомнений.  -  Присаживайтесь  с  нами,   святой   отец,
перекусим, чем бог послал...
     Сперва  аббат  Ян  явно  хотел   что-то   сказать,   возможно,   даже
сакраментальное "Apage,  satanas!"  ["Отойди,  Сатана!"  (лат.)],  но  при
последних словах Великого Здрайцы поперхнулся и натужно закашлялся.
     - Здорово, Стах! - как ни в чем не бывало продолжил Петушиное Перо. -
Ну, чего столбом стоишь?! Ты ведь  торговаться  со  мной  пришел?  Садись,
поторгуемся, по рукам ударим!
     Похоже  было,  что  у  старого  Топора  разом  пропала  всякая  охота
торговаться и бить Великого Здрайцу по рукам, но  деваться  мельнику  было
некуда.
     - Тебе нужна эта женщина, - собравшись с духом, заявил мельник.
     - Нужна, - согласился Петушиное Перо, сочно  хрупая  пучком  зеленого
лука, и непонятно о чем добавил:
     - Эх, перемелется - мука будет!
     - А мне нужна душа моего  сына,  -  отрезал  Стах  и  всем  сухоньким
тельцем навалился на клюку, словно слова эти отняли у мельника и без  того
убогие силенки.
     -  Нужна,  -  снова  согласился  дьявол,  прихлебывая  пиво   мелкими
глоточками. - Одно непонятно: зачем мне ее возвращать?  За  твои  красивые
глаза?
     - А  затем,  что  иначе...  -  старый  Топор  замялся.  Нет,  не  так
представлял он себе эту встречу. Договориться с Петушиным Пером с глазу на
глаз, отдать ему Марту в обмен на  душу  сына,  заставить  порвать  давний
договор, а если обмануть попробует - как щитом,  прикрыться  от  Нечистого
святым отцом! Но вот так, прилюдно... под пиво...
     - А иначе... - тупо повторил мельник и опять замолчал.
     - А иначе святой отец меня изгонять станет. Правильно, Топор?!
     Мельник не отвечал. Стоял, моргал, хмурил реденькие бровки.
     - Только вы, святой отец, сначала поразмыслите хорошенько:  стоит  ли
из-за колдуна Стаха меня гнать? - с усмешечкой продолжил Великий  Здрайца.
- Я ведь вас обманом на мельницу не волок, глаз не отводил,  опять  же  на
Мартину душу не зарюсь! И жизнь  ее  мне  ни  к  чему.  Не  верите?  Тогда
спросите у нее самой, или лучше  прикиньте:  неужто  наша  мирная  трапеза
похожа  на  насилие?!  А  этот  замечательный   старичок,   святой   отец,
вознамерился проклятую душу сына своего на вашу сестру выменять,  а  вашей
сутаной бенедиктинской прикрыться! Вот возьму я сейчас, порву  договор  на
Гаркловского вовкулака и уберусь восвояси - как  полагаете,  святой  отец,
долго вы проживете с той минуты? Ведь вы теперь для Стаха  Топора  -  огнь
пылающий, вечная гроза над головой!
     Аббат Ян чувствовал, что в словах Нечистого (если это  и  впрямь  был
он) таится подвох, но пока не мог ничего возразить.
     - Так что ни к чему вам, святой отец, меня гнать, - заключил  Великий
Здрайца. - Я и сам уйти могу. А могу и не уходить.  При  мне-то  Стах  вас
тронуть побоится. Знает, старый хрен - захочу, и собственного сына отцу на
глотку брошу. Езжайте с  богом  в  свои  Шафляры,  а  с  Мартой  мы  после
договорим. Правда, воровочка?
     И Петушиное Перо довольно ухмыльнулся, заметив, как  передернуло  Яна
при словах "с богом", произнесенных нечестивыми устами.
     Ян стоял в растерянности. Он не хотел верить дьяволу,  он  не  должен
был ему верить - сатана никогда ничего не делает  просто  так,  никому  не
помогает  даром,  и  за   все   оказанные   им   услуги   потом   придется
расплачиваться, но... никакого другого выхода, кроме  как  воспользоваться
предложением Великого Здрайцы, аббат придумать не мог!
     Великий Здрайца выжидающе смотрел на аббата, аббат лихорадочно  искал
правильное решение; мельник, потупясь, тоже пытался что-нибудь  придумать,
да только ничего не придумывалось - Марта ускользала из рук Стаха  Топора,
так хорошо задуманная сделка рушилась! А Марта с замиранием сердца  ждала,
чем дело кончится. Ей было страшно и почему-то одновременно  весело:  все,
что могло случиться, уже случилось, и хуже  наверняка  не  будет;  подобно
игроку, поставившему на кон все, что у него есть, она ждала развязки.
     Вместо развязки где-то совсем рядом  раздался  конский  топот,  и  из
начавшего светлеть тумана вылетела громада бешено несущегося всадника.
     Марта и Седой едва успели отскочить в разные стороны,  когда  конские
копыта вдребезги разнесли стоявший с краю горшок душистой подливы; всадник
натянул поводья, подняв громко заржавшего коня  на  дыбы,  и  в  следующее
мгновение уже соскочил на землю.
     - Михал! - вскрикнула Марта.
     И тут же что-то мохнатое,  разгоряченное,  кинулось  ей  на  грудь  и
принялось облизывать лицо мокрым шершавым языком.
     - Джош!
     - За нами погоня! - задыхаясь, сообщил Михал, потом  деловито  достал
из-за пояса тяжелый пистоль и стал  проверять,  не  отсырел  ли  порох,  и
исправен ли ударный механизм.



                                    6

     Туман.
     Слабо мерцающая пелена, крохотными капельками  оседающая  на  одежде,
лицах, руках; муть перед рассветом...
     "Ой, туман, туман в долине, тишина кругом, -  неожиданно  вспомнилась
Марте полузабытая пастушья песня,  -  хлещет-плещет  старый  баца  длинным
батогом..."
     И мгновенно, как раскаленное  тавро  в  живое  тело:  батька  Самуил,
оплывающий в руках Михала, своего приемного сына,  а  Костлявая  стоит  за
плечом, скалится, падаль!..
     Барабанная  дробь  множества  копыт  обрушилась  из   ниоткуда.   Она
нарастала, оглушала,  обволакивала  пульсирующим  покрывалом;  все,  кроме
воеводы Райцежа, инстинктивно  попятились  к  тарантасу  Петушиного  Пера,
словно ища там защиты, один из подмастерьев замешкался, испуганно озираясь
- и бедолага почти сразу  был  насмерть  стоптан  вырвавшимися  из  тумана
верховыми.
     - Дикая Охота! - вскрикнул мельник Стах и зажал ладошкой рот.
     Михал уже стоял  у  ограды  погоста,  держа  в  левой  руке  краденый
пистоль, а правая удлинилась на два с половиной  локтя  стали  драгунского
палаша, некогда сослужившего славную службу барону фон Бартенштейну.
     Трое всадников мгновенно спешились,  остальные  продолжали  гарцевать
неподалеку  от  воеводы,  возбужденно  переговариваясь.  Кучка   людей   у
тарантаса, равно как и мертвый  подмастерье  на  траве,  их  нисколько  не
интересовали. Мало ли кого черти вытащили  в  такую  рань  позавтракать  у
погоста, бросив под копыта...
     - Остановитесь!
     Кричал  аббат  Ян.  Рванувшись  вперед,  он  ужом  проскользнул  мимо
верховых и встал между Михалом и преследователями. Намокшая от росы сутана
тяжко свисала с узких плеч, молитвенник был воздет к серому небу,  и  если
глаза человека и впрямь способны метать  искры,  то  это  был  именно  тот
случай.
     - По какому праву разбой творите?!
     Спешившийся первым усач  -  бывший  владелец  направленного  на  него
пистоля - нетерпеливо махнул отцу Яну.
     - Убирайся, монах! Попадешь под горячую руку - облезешь! Прочь,  кому
сказано!
     Ян Ивонич не двинулся с места.
     Усач досадливо скривился и собрался было плетью угостить  назойливого
монаха, посмевшего встать на их пути, но тут из  тумана  объявилось  новое
действующее лицо; объявилось неожиданно для всех, и для себя самого в  том
числе. Собственно, лицо это было не такое уж  новое,  а  весьма  и  весьма
поношенное, налившееся кровью от  быстрого  бега,  и  вся  толстая  фигура
квестаря Игнатия вздымалась и опадала с каждым вдохом-выдохом, как тесто в
квашне. Умудрившись часа полтора тому  назад  выломать  одну  из  неплотно
пригнанных досок в задней стене сарая - туда ег