о  заперли  подмастерья  от
греха подальше - доблестный квестарь все это  время  блуждал  в  проклятом
тумане, плача от бессилия, тщетно  пытаясь  выбрести  хоть  куда-нибудь  и
принимая конский топот за издевательства нечисти. Он и не знал, что  ходит
кругами возле погоста, пока крик  отца  Яна  не  хлестнул  Игнатия  почище
ременного батога, указав верную дорогу к спасению души и тела.
     - Святой отец! - в голос заблажил квестарь, кидаясь к аббату и норовя
облобызать край его сутаны. - Ой, счастье-то какое! А  я  уж  думал:  все,
пропали мы с вами, осиротел монастырь тынецкий без пастыря!.. ан нет,  вон
вы где, слава Господу нашему во веки веков!..
     Один из всадников  внимательней  пригляделся  к  отцу  Яну,  наморщил
кустистые брови и пришпорил лошадь. Оказавшись подле  растерянного  усача,
он склонился к товарищу и зашептал ему что-то  прямо  в  поросшее  белесым
волосом ухо.
     - Обижаешь, святой отец! - спустя минуту заговорил усач совсем другим
тоном. - Говоришь, что разбой творим, а того не видишь, что не  разбойники
пред тобой, а честные люди!
     - И чьи ж вы такие честные люди, что ни  свет  ни  заря  за  воеводой
графа Висничского по полям гоняетесь и невинных поселян конями топчете?  -
глумливо осведомился аббат Ян.
     -  В  первую  руку,  Божьи,  -  с  нелегко  давшимся  ему   смирением
ответствовал  усач,  -  а  во  вторую,  их  ясновельможной  милости  князя
Лентовского. Сам понимать  должен,  святой  отец:  ты  в  своем  монастыре
хозяин, что ни повелишь, то монахи исполнят; нам  же  князь  велит,  а  мы
исполняем, и не тебе препятствовать княжеской воле!
     - Лентовский? - удивлению аббата не было предела. - А я-то думал...
     Впрочем, отец Ян сразу оправился.
     - И зачем же вашему князю понадобился пан Райцеж?
     - А зачем отцу может понадобиться убийца его сына? - в  свою  очередь
спросил усач. Чувствовалось, что беседа с аббатом успела ему  поднадоесть,
и он еле сдерживается, чтобы не отстранить тынецкого настоятеля в  сторону
и продолжить охоту на прижавшегося к ограде беглеца.
     Сан и слава аббата Яна боролись в душе  усача  с  приказом  князя;  и
князь побеждал.
     Отец Ян незаметно покосился сперва на Михала, потом на Марту -  и  та
кивнула брату: дескать, правда, было дело, а  почему  Михалек  не  поведал
тебе о поединке над речкой Тихой - того я не знаю.
     - Если так, -  после  некоторого  раздумья  сказал  ксендз,  -  тогда
понятно... Послушай, верный слуга  Лентовского:  я,  настоятель  тынецкого
монастыря, даю тебе слово, что вскорости прибуду в маеток  твоего  пана  и
привезу с собой воеводу Райцежа. Тогда и рассудим,  честный  был  поединок
или нет, и одна ли на всех честь шляхетская! А сейчас дай нам ехать  своей
дорогой. Или ты не веришь моему слову?
     Оскорбительный смех был ему ответом.
     - Верю, - отсмеявшись,  заявил  усач,  и  трое  его  спутников  стали
снимать с седел волосяные арканы. - Приедешь  ты,  святой  отец,  с  паном
воеводой в маеток Лентовских через месяц-третий, а я к тому времени  давно
уже на колу криком изойду. Когда их княжеская милость огнем гнева  пылает,
ему поленья сейчас подбрасывать надо, не завтра, и уж тем  паче  не  через
месяц. Не серчай, отец настоятель, но мне лучше сегодня через  твое  слово
перешагнуть, чем завтра объяснять князю, почему  отпустил  убийцу  княжича
Яноша! Иезус-Мария, своя рубашка ближе к телу!
     И Марта, до сих пор недвижно  стоявшая  между  Джошем  и  равнодушным
Седым, не выдержала.
     - Конечно, ближе! - истерически  выкрикнула  она,  выбегая  вперед  и
чувствуя, как хмель  безумной  ночи  кружит  голову  и  вырывается  наружу
хриплым хохотом. - Знал бы старый Лентовский, как  сыночек  его,  покойный
Янош, на отца злоумышлял - небось,  одарил  бы  пана  Михала  по-княжески!
Золотом с ног до головы осыпал бы! Меня, меня  с  собой  везите  -  я  все
расскажу князю, все!..
     Из присутствующих, пожалуй, только  Джош-Молчальник  понимал,  о  чем
идет речь: он-то хорошо помнил корчму Иошки Мозеля и молодого  княжича,  у
которого Марта на ходу прихватила клочок ненависти к отцу, тут же  сбросив
пакость  в  кошку  Бырку.  Но  Джош  молчал,  и  не  только  потому,   что
человеческая речь была для него отныне недоступна, а  остальные  изумленно
уставились  на   женщину   у   тарантаса;   единственную   женщину   среди
присутствующих мужчин, чьи мужские дела и замыслы сплелись в  тугой  узел,
который впору разве что полоснуть ножом...
     Впрочем, и во  взгляде  усача,  судорожно  лапающего  рукоять  кривой
карабеллы [карабелла - польская сабля], к удивлению ни с того  ни  с  сего
примешалась темная звериная  злоба  и  страх,  почти  детский  страх,  как
бывает, когда  прохожий  застанет  мальчишку  за  всяким  непотребством  и
пригрозит донести отцу или матери.
     -  Добро,  -  наконец  решился  усатый,  сбивая  на  затылок  высокую
смушковую шапку, - сама напросилась... Эй, хлопцы, берите воеводу, а я  за
бабой пригляжу! Если и впрямь что знает, пусть князю и  доложит...  стерва
языкатая!
     Последние два слова были произнесены еле слышно,  не  для  "хлопцев",
примеривавшихся к Михалу  и  не  шибко-то  желающих  лезть  на  заряженный
пистоль.
     Наконец один из них дал коню шенкеля, животное громко заржало, грянул
выстрел, но замешкавшийся аббат Ян не  дал  воеводе  Райцежу  как  следует
прицелиться, и пуля угодила не во всадника, а в ухо  тому  же  несчастному
коню, уложив последнего наповал. Почти сразу свистнули два  аркана,  палаш
Михала сноровисто рассек ближнюю волосяную веревку, от второй петли Райцеж
уклонился, запустив разряженным пистолем в голову кинувшего аркан пахолка.
Усач, который к тому времени уже стоял рядом с Мартой, наскоро  огляделся,
убедился, что все  поглощены  происходящим  вокруг  беглого  воеводы  -  и
украдкой потянул из-за голенища нож.
     Тот самый, на который позарился Джош - после  бегства  Михала  усатый
подобрал засапожник на корчемном полу, рядом с разрезанными путами.
     Очень острый был нож... пан Михал мог бы это подтвердить, если бы  не
был сейчас столь занят.


     Усач был дядькой при  княжиче  Яноше.  Худородный  шляхтич  из  Богом
забытого Зебжида, что близ Пауковой горы, он жил  исключительно  милостями
Лентовских; только в последние годы милости старого князя резко  пошли  на
убыль. Забылось все: что именно усатый учил наследника сидеть  на  коне  и
рубиться саблей, стрелять из пистоля и травить лис  в  окрестных  лесах...
все забылось и пошло прахом. Мать княжича Яноша скоропостижно  скончалась,
старый князь, крепкий как дуб, женился во второй раз, через год  обзавелся
сыном, и свитские всерьез поговаривали, что строптивый и не в меру упрямый
княжич Янош будет вскоре отстранен от права наследования родового маетка в
пользу младенца. Тем  более,  что  жить  старый  Лентовский  собирался  по
меньшей мере до совершеннолетия, а то и до свадьбы своего нового сына.
     Отсюда и возникшая неприязнь князя к молодому Яношу,  с  которым  они
вздорили через день, а также к свитским шляхтичам княжича.
     Поэтому когда  Янош  Лентовский  открылся  своему  дядьке-наперснику,
которого знал, что называется, с младых ногтей, в желании ускорить кончину
самодура-отца - усач сразу понял, что это его единственный шанс выбиться в
люди.  В  случае  удачи  дело  пахло  не  просто  подаренным  имением  или
кошелем-другим золотишка. Здесь  открывалась  возможность  до  конца  дней
своих доить княжича Яноша, после того как последний станет наконец  князем
Яношем Лентовским.
     И  вдруг,  когда  все  уже  было  уговорено,  и  старому  Лентовскому
оставалось жить недели две, не больше - до ближайшей  охоты...  Сперва  от
руки гордого Райцежа погибает княжич Янош, а потом - о, пся  крев,  откуда
на  нашу  голову  взялась  эта  проклятая  баба?!  Что  она  знает?!   Как
пронюхала?!
     И что скажет князю, если доберется до него?!


     ...очень острый был нож.
     Сейчас пахолки  повяжут  строптивого  воеводу,  и  никто  не  услышит
задыхающегося всхлипа, какой  всегда  бывает  от  прикосновения  к  живому
трепещущему  сердцу  неизбежности  холодного  лезвия.  После  можно  будет
сказать, что баба пыталась бежать, или вырвать нож,  или  еще  что...  там
видно будет.
     На присевшего усача смотрели лишь одни глаза.
     Цвета старого серебра.
     Очень старого.
     И  лицо  Великого  Здрайцы  смятенно  подергивалось,  как  у  скупца,
вынужденного бросить в миску случайного побирушки целый талер.
     ...очень острый был нож.
     Предусмотрительный усач даже не успел удивиться, когда на сверкнувшем
клинке засапожника вдруг сомкнулись  невесть  откуда  взявшиеся  пальцы  -
словно из земли выползла суставчатая  поросль  -  и,  с  хрустом  разрезая
собственную плоть, потащили нож на себя. Крови не  было,  крика  не  было,
ничего не было, только страшные пальцы, отбиравшие  оружие,  да  скользкий
хруст; и заворочался на росистой траве растоптанный  подмастерье  мельника
Стаха, разлепляя стылые веки и уставясь  прямо  в  посеревшее  лицо  усача
мутными бельмами.
     Не вставая, мертвец перехватил нож второй рукой, сжал копытце косули,
служившее рукоятью - и одним ударом, словно кабана колол,  всадил  полоску
стали усачу под подбородок.
     И лишь потом стал подниматься.


     Тем четверым, кто рубился сейчас  с  бешеным  Райцежем,  было  не  до
вставшего подмастерья и заколотого усача. Самим бы в живых остаться... эй,
кто там, стреляйте в пана воеводу!.. ну стреляйте же,  хлопы  лягушачьи!..
Самый благоразумный из верховых, до сих пор не  торопившийся  спешиться  и
лезть в свалку, рванул из-за плеча старую рушницу, взвел курок, приложился
к дубовому ложу - грохнуло, потянуло дымом,  пуля  оторвала  мочку  уха  у
неудачливого пахолка, только что напоровшегося боком на беспощадный  палаш
Михала, и расплескала щепой доску ограды погоста.
     Мертвец  поравнялся   со   стрелком   -   шел   подмастерье   птичьей
подпрыгивающей  походкой,  зачем-то  держа  усача  за  запястье  и  волоча
обмякшее тело по траве - и свободной рукой уцепил его  за  сапог.  Пахолок
Лентовского  не  глядя  отмахнулся,  приклад  вскользь  пришелся  по  лицу
мертвого, содрав лоскут серой кожи;  но  хватка  не  ослабела,  последовал
рывок, еще один... пахолок истошно заорал, увидев, кто его тащит,  тяжелый
приклад успел еще разок-другой опуститься на безучастного мертвеца,  после
чего  стрелок  кулем  свалился  на  землю,  забарахтался,  исходя  криком,
мельников подмастерье упал сверху, так и не отпустив усача...
     Два мертвых тела остались лежать - усач с  ножом  под  подбородком  и
стрелок со свернутой шеей - а третье вновь начало подниматься.
     Оставив  Михала  в  покое,  все  свитские  (кроме  тяжелораненого   с
распоротым боком) в ужасе взирали на  происходящее.  Впрочем,  Марта  тоже
едва сдерживалась, чтобы не дать подступающему безумию овладеть рассудком,
а аббат Ян застыл, не успев даже начать крестного знамения.  Один  мельник
не выказывал особого испуга - старый Стах меленько затоптался, прихрюкивая
себе под нос, плешь его мигом  заблестела  бисеринками  пота,  носик  деда
потешно сморщился... и с погоста донесся глухой многоголосый стон.
     Шевелились  просевшие  могилы,  кренились  кресты,   костлявые   руки
страшными побегами прорастали из рыхлой  земли,  пальцы,  словно  дождевые
черви, бессмысленно шевелились, хватая сырой воздух, вот  уже  и  обросшие
плесенью волос  черепа  показались  наружу,  сверкая  огненными  провалами
глазниц; стон усиливался, озвеной [озвена - эхо, отзвук] метался в тумане,
в него вплетались гулкие вскрикивания,  как  бывает  на  похоронах,  когда
добровольные плакальщицы в муке бьются над открытой домовиной...
     Как они бежали! Как неслись прочь, терзая обезумевших  лошадей  -  не
верящие ни в Бога, ни в черта верные пахолки грозного  князя  Лентовского,
каждый из которых  способен  был  насадить  на  вертел  живого  ягненка  и
смеяться, слушая детские  вопли  несчастного,  подвешенного  над  пылающим
кострищем!  Как  мчались  они,  боясь   обернуться,   увидеть   еще   раз,
почувствовать на себе мертвую хватку невозможного - о  небо,  как  же  они
бежали от Топорового погоста!
     Прочь!
     Скорее прочь!
     Скорее!..
     - Господи, помилуй! - наконец сумел прошептать отец Ян, напрочь забыв
всякую латынь, и впечатал в себя крестное  знамение  с  такой  истовостью,
словно собирался навеки запечатлеть его в собственной плоти.
     "Аминь", - отозвалась тишина.
     Молчит погост, недвижимы могильные холмики, стоят по-прежнему  старые
и новые кресты,  и  за  спиной  вновь  прижавшегося  к  ограде  Михала  не
происходит ровным счетом ничего.
     Померещилось?!
     Лежит навзничь, раскинув тяжелые  руки,  Стахов  подмастерье,  грузно
навалившись на стрелка с усачом; чуть поодаль валяется пахолок, чья  жизнь
только что вытекла до последней капли из рассеченного бока - нет,  значит,
не привиделось, значит, было, значит...
     Мельник Стах, неуклюже ступая, подошел к  трупам,  долго  смотрел  на
них, потом наклонился и с жуткой нежностью огладил копну волос посмертного
убийцы.
     - Не знал я, Стас, - прошептал колдун. - Не знал, что  ты  втайне  от
меня душу Петушиному Перу продал... Не я тебя поднимал - он!..  Что  ж  ты
раньше-то молчал, Стас?!
     - Пустобрех! - страшно завизжали от тарантаса, и никто, в том числе и
сам мельник, не понял сразу, что визжит Петушиное Перо. - Топор  щербатый!
Какую душу?! Кому продал?! Что ты мелешь, пень  старый?!  Уж  тебе  ли  не
знать,  что  в  первое  девятидневье  после  смерти  покойных  добром   не
поднимают?! Не знал он, валух, тварь холощеная! Не знал!
     Сейчас Великий Здрайца был ужасен и  жалок  одновременно.  Ничего  не
осталось от прежнего насмешника и щеголя, знаменитый берет был безжалостно
скомкан и брошен под ноги, эспаньолка встопорщилась и намокла от брызжущей
во все  стороны  слюны,  лицо  искривилось  в  гримасе  бешенства,  словно
Петушиное Перо теперь дико жалел о чем-то и понимал,  что  потерянного  не
вернуть, не вернуть никакими силами...
     - На рожи, рожи его глянь, колдун хренов! На рожи!
     Марта неожиданно для себя самой откачнулась от тарантаса и  двинулась
к мельнику, замершему над мертвыми. Подойдя, она заставила  себя  опустить
взгляд, проморгалась, стряхивая мешающие видеть слезы - и поняла, что имел
в виду Великий Здрайца, когда говорил "рожи".
     У подмастерья было два лица. Марта не знала, какое из них  подлинное,
потому что не очень-то хорошо пригляделась к Стасу при жизни -  куда  там,
за те считанные мгновенья! - но их  было  именно  два,  и  из-за  первого,
окоченевшего    в    смертной    муке,    зыбко     проступало     другое:
опустошенно-счастливое,  с  тонкими,  почти  прозрачными  чертами,  словно
всплывавшее из речной глубины, пробиваясь сквозь отражения берега и кривых
ракит на круче.
     Такие лица бывают у умерших каторжников.  Все,  кончился  мучительный
труд, казавшийся бесконечным, и твердо известно, что  хуже  уже  не  будет
никогда.
     Великий Здрайца к этому моменту впопыхах кидал в  тарантас  скатерку,
горшки, фляги; кобыла  спешно  доедала  овес  из  торбы,  понимая,  что  в
ближайшее время жевать ей явно не придется.
     - Душу потратил, - бормотал Петушиное Перо себе под нос, захлебываясь
жадностью и слюной. - Душу, душеньку, выкуп мой, кубышечку!..  ах,  дурак,
дурак адов... Не поймать теперь - дудки, освободилась,  оборвала  поводок,
на второй круг пошла, ищи-свищи! Ах, дурак... Будь ты проклята,  баба,  на
веки вечные! Обокрала, как есть обокрала, сперва силой умыкнула, потом  на
жалость взяла, взломала кубышечку - а я, я, не  знал,  что  ли,  что  муки
освобождают, что опасно мертвяков неостывших  насильно  подымать?!  Знал?!
Знал... ах, дурак, баран безмозглый...
     И чудовищно удлинившаяся трость из  орешины  свистнула  по  костлявой
спине лошаденки.


     Тарантас Великого Здрайцы, вихляясь, катил через  луг,  и  уже  давно
должен был скрыться в тумане, но  почему-то  все  не  скрывался:  дрожащая
пелена в испуге спешила расступиться перед тем, чье имя лучше не  поминать
лишний раз, и отнюдь не  торопилась  сомкнуться  позади.  Тарантас  словно
уходил в длинный и узкий коридор с призрачными туманными стенами, ведущий,
казалось, в саму Преисподнюю...
     Но до Преисподней было все же далековато.  Да  и  не  собирался  туда
Петушиное Перо, так что тарантас в конце концов убрался восвояси, туманный
коридор  понемногу  затянулся,   а   смотревшие   вслед   тарантасу   люди
передернулись и сбросили путы оцепенения.
     - Эх, знал же, что нельзя со Здрайцей связываться! - горько  вздохнул
мельник. - Теперь, чую, недолго нам всем мать-землю топтать осталось...
     - Это почему же? - чуть приподнял бровь аббат Ян.
     - Да не вам! - огрызнулся мельник. - Вам-то что?! Уедете,  и  поминай
как звали! А нам куда  с  мельницы  податься?  Приедут,  скоро  приедут...
пожгут, порубят, и ведовство мое не поможет!
     - Я не держу на тебя зла, старик, -  на  удивление  мягко  проговорил
настоятель.
     - Вы-то, может, и не держите, святой отец, - проворчал Стах. -  И  на
том спасибо, ежели не врете. Бог даст,  и  не  пришлете  сюда  никого.  Да
только Лентовские, - они-то не простят! Весь бы их змеиный род... -  Топор
не договорил, зло сплюнул и обернулся к уцелевшему подмастерью. - Сходи-ка
ты, Мешко, на мельницу  за  заступом!  Стаса  похоронить  надо.  Чтоб  все
по-людски...
     - Я помогу, - неожиданно вмешался Михал.
     Мельник покосился на воеводу, но ничего не ответил.
     Михал и Седой молча подняли мертвого Стаса и понесли к погосту.
     - Я буду молиться за упокой... за упокой его души, - отрывисто бросил
им вдогонку настоятель.
     - Благодарю, святой отец. Вот могилу выроем  -  и  читайте  все,  что
положено, - старый мельник постоял, горестно хмыкая, и побрел следом.
     Аббат Ян согласно кивнул и обернулся к Марте, к ногам которой все еще
жался Джош.
     Квестарь Игнатий  тактично  отошел  подальше,  хоть  и  хотелось  ему
послушать, о чем станет говорить аббат Ян со  своей  сестрой,  за  которой
только что приезжал сам Сатана! Приезжал - и уехал ни  с  чем.  Чудо!  Вот
только надолго ли уехал?..
     - Странно все это, Марта, - в  явной  растерянности  пробормотал  Ян,
искоса глядя на сестру.
     - Странно, - согласилась Марта. - Только что? Что странно  для  тебя,
Ян?
     - Многое, Марта. Этот человек... или не человек - которого все, в том
числе и он сам, называют дьяволом... Может быть, я впадаю сейчас в  тяжкий
грех, но мне немного жаль, что он так быстро уехал. Нам с ним  было  бы  о
чем поговорить. Во всяком случае, мне с ним.
     Марта даже на мгновение потеряла дар речи. Ее брат Ян... нет, не  так
-  аббат  Ян,  священник-бенедиктинец,  настоятель  тынецкого   монастыря,
ведущий теологические беседы с Великим Здрайцей?!
     - И о чем же ты хотел с ним поговорить? - выдавила она наконец.
     - О многом, - бледное лицо аббата в обрамлении  предрассветной  дымки
было сейчас серьезным и немного грустным. - О том, о чем намекнул,  но  не
договорил он сам. О том, почему он спас тебя - а по большому счету и  меня
с Михалом - отпустив принадлежавшую ему  душу,  вложив  ее  в  мертвого  и
ничего не потребовав взамен? Да и вообще: откуда он взял эту душу,  почему
все же решился с ней расстаться, хоть и жалел потом? Не из Преисподней  же
он ее извлек?! О, у меня к нему было бы множество вопросов, и,  думаю,  на
многие из них  он  смог  бы  ответить  -  вот  только  захотел  ли?..  Где
обретаются погубленные, проданные Нечистому души людские? В аду?  Или  все
же нет? Опять же - зачем Дьяволу души? Что ему с них? Неужели  ему  просто
доставляет удовольствие соблазнять и мучить малых сих? И  так  ли  уж  они
мучаются? - если только что он сам кричал,  что  муки  освобождают,  забыв
сказать: о