ты  раньше
Михала, разглядывающего монастырь. Самый первый из  них,  пышно  разодетый
вельможа,  показавшийся  Марте  смутно  знакомым,  спрыгнул   с   коня   и
предупредительным жестом распахнул дверцу кареты.  Он  учтиво  поклонился,
переждал короткую заминку и подал руку выходящей из кареты молодой женщине
- жене Михала Беате Райцеж, в девичестве  Беате  Сокаль.  Когда  смущенная
Беата оказалась на земле, вельможа отошел на  шаг  в  сторону  и  еще  раз
поклонился, приложив руку к сердцу.
     Гайдуки Райцежа замялись,  не  зная,  что  делать,  поскольку  ничего
особенного не происходило, а  задевать  без  нужды  вежливого  шляхтича  в
присутствии четверых его людей им явно не хотелось.
     Марта не заметила, когда Михал успел покинуть седло и  быстрым  шагом
подойти к жене. Только что придворный воевода  графа  Висничского  с  коня
глядел на монастырские стены - и вот он уже стоит рядом с Беатой и  что-то
ей выговаривает. Марту и аббата Яна удивило поведение Михала: если уж кому
и стоило выговаривать, так это прискакавшему невесть откуда вельможе,  чья
учтивость и впрямь граничила с наглостью. Видимо, Беату это тоже  удивило,
она попыталась возразить мужу - слов не было слышно, но зато было  отлично
видно, как пан Михал грубо сжал плечо жены, силой  развернул  ее  лицом  к
монастырю и мотнул головой в сторону ворот.
     Подчинившись, Беата двинулась к воротам, опомнившиеся гайдуки поехали
следом, а в окружении вежливого шляхтича громко  засмеялись  -  смех  этот
донесся даже до ушей стоящих у  окна.  Сам  вельможа  приблизился  к  пану
Михалу, подбоченился и бросил несколько коротких резких фраз.
     Дальше Марта не смотрела. Повинуясь непонятному порыву, она  выбежала
из кельи - аббат Ян,  не  мешкая,  последовал  за  ней  -  и  по  лестнице
помчалась  вниз.  Спустившись  во  двор,  Марта  свистнула  дремлющего   в
холодочке Джоша, обогнула только что вошедшую в  монастырский  двор  Беату
(беременность последней лишь сейчас бросилась Марте в глаза) и выскочила в
распахнутые ворота наружу. Карета по-прежнему  стояла  неподалеку,  сонный
кучер дремал на козлах, забыв выпрячь лошадей, но больше  никого  рядом  с
монастырем не было.
     Лишь пыль клубилась по дороге, сворачивая  влево  и  вниз,  к  берегу
речки Тихой.
     Марта быстро пошла вслед за пылью.
     Джош трусил рядом, временами поднимая голову и заглядывая  женщине  в
глаза.
     На морде собаки застыло то болезненное выражение, какое иногда бывает
у немых, когда им позарез надо что-нибудь  сказать,  а  мертвый  язык  еле
ворочается и рождает только звериное ворчание.


     Звон оружия был первым, что услышала Марта, выбежав на кручу.  Отсюда
насквозь просматривался песчаный плес реки, прямо под  Мартой  у  плакучей
ивы стояли четверо спутников вежливого шляхтича и двое  гайдуков  Райцежа,
возбужденно переговариваясь. В двадцати шагах от них друг  напротив  друга
замерли Михал и его противник, минуту назад обменявшиеся первыми ударами.
     "Господи, да что ж это такое!"  -  в  отчаяньи  подумала  Марта.  Она
никогда не могла понять, как из-за ерунды, из-за  пустяковых  мелочей,  не
стоящих и ломаного гроша, двое молодых здоровых  людей  готовы  всадить  в
грудь один другому полтора локтя холодной стали.
     Впрочем, муж ее покровительницы Вильгельм фон Айсендорф также не  был
миротворцем, и Марте дважды приходилось видеть поединки барона с очередным
забиякой,  случившиеся  прямо  в  поместье  Айсендорфов;  а  сколько   раз
щепетильный в вопросах чести  барон  Вильгельм  дрался  не  в  присутствии
компаньонки своей жены?!
     Шляхтич неожиданно прыгнул вперед, и кривой клинок его  сабли  злобно
лязгнул о тяжелый палаш Михала. Полетели искры,  шляхтич  отскочил,  снова
приблизился и  попытался  достать  Райцежа  с  другой  стороны.  Михал  не
тронулся с места, лишь рука его сдвинулась на пядь левее, и лезвие  кривой
сабли вновь наткнулось вместо живой плоти на драгунский палаш.
     Удар.
     Еще один.
     "Он же убьет этого щеголя!" - внезапно поняла Марта, глядя  на  узкое
лицо Михала, превратившееся в алебастровую маску. Перед ней был не вор,  а
воин, не Михалек Ивонич, а воевода Михал  Райцеж,  и  первыми,  кто  после
Марты сообразили это, были спутники шляхтича. Они загомонили и направились
к дерущимся с явной целью разнять их,  но  не  успели  -  Михал,  до  того
недвижно стоявший  на  месте,  коротко  шагнул  вперед,  драгунский  палаш
завертел кривую саблю в мгновенном страшном танце  и,  прорвавшись  сквозь
сверкающий заслон, до половины погрузился в живот вежливого шляхтича.
     Потом Михал поднял голову, увидел бледную как полотно Марту на круче,
приветливо помахал ей рукой и принялся горстью зернистого  песка  отчищать
кровь с палаша.
     У ног Михала умирал вежливый шляхтич.
     Судя по ране, умирать он должен был долго и мучительно.
     Когда Марта сверху вниз смотрела на спокойную осанку брата,  даже  не
повернувшегося к своей жертве, возле которой растерянно хлопотали  четверо
спутников - ей подумалось, что Михал сознательно выбрал для этого человека
такую смерть.
     Ни минуты не колеблясь.
     И Марте стало холодно.


     Весь молебен во здравие Беаты Райцеж и за ее благополучное разрешение
от бремени Марта  простояла  как  на  иголках.  Перед  глазами  все  время
всплывал человек, убитый только потому, что помог выйти Беате  из  кареты.
Чтобы хоть как-то отвлечься,  Марта  переводила  взгляд  с  облаченного  в
подобающее случаю одеяние аббата Яна на Михала - воевода Райцеж  стоял  на
коленях рядом с женой, время от времени осеняя себя крестным знамением - и
помимо воли отмечала, что братья столь же разные, сколь и похожие. Монах и
воин, исповедник и убийца... вор и вор. Оба стройные, сухощавые, с тонкими
одухотворенными чертами - и  Марта  вдруг  подумала,  что  выражение  лица
аббата  Яна,  когда  он  слушал  Мартину  исповедь  и  потом   вдохновенно
рассказывал ей про ересь катаров, было во многом  подобно  выражению  лица
Михала, когда последний играл  плещущей  сталью  и  вытирал  окровавленный
клинок песком.
     "А я? - ужаснулась Марта. - Я сама?.."
     После молебна она подошла к жене Михала, была представлена Беате и не
отходила от нее до того момента, когда Райцеж  посадил  жену  в  карету  и
отправил в Тынец в сопровождении  приехавших  с  ним  гайдуков.  Прощаясь,
Марта не  удержалась  и  наскоро  обшарила  сознание  Беаты.  Было  трудно
определить на ощупь, что именно  попадается  под  руку,  но  Марта  прошла
слишком хорошую школу, чтобы не путать возможную добычу с  мелким  хламом,
вечно валяющимся в чужих закромах. Беспокойство по поводу  грядущих  родов
лежало у молодой женщины на самой поверхности, не имея глубинных корней  -
здоровая и крепкая Беата носила беременность без особых сложностей  -  так
что Марта могла бы легко украсть необоснованное волнение у пани Райцеж, но
делать этого не стала, лишь удивилась: почему Михал до сих пор не облегчил
жизнь любимой жене?
     Молебен молебном, а воровство воровством...
     Видимо, за это время отец Ян уже успел  наскоро  пересказать  воеводе
историю Марты, потому что Михал после отбытия жены подошел к Марте, и,  ни
слова не говоря, обнял сестру и поцеловал в  лоб.  Одноухий  Джош  ревниво
зарычал, Михал повернулся к оскалившемуся псу, пристально посмотрел ему  в
глаза и еле заметно поклонился.
     Джош сел - нет, скорее  упал  на  задние  лапы,  запрокинул  лобастую
голову к небу, выпуклые собачьи глаза влажно блеснули, пес  чуть  было  не
завыл, но не завыл и вихрем вылетел за ворота монастыря.
     Марта не стала звать Молчальника.
     Понимала - вернется.
     Когда начало смеркаться, а Джоша по-прежнему не  было,  Марта  начала
волноваться. Она вышла из монастыря, - привратник  был  с  нею  вежлив  до
тошноты - побродила туда-сюда по дороге, хотела было  пройтись  к  близкой
опушке леса, но раздумала и двинулась в направлении  берега  речки  Тихой,
где состоялся недавний поединок.
     Спустившись с кручи и постояв под плакучей ивой, она негромко позвала
пса, подождала и собралась  уходить.  Сорвав  с  ивы  тонкий  прут,  Марта
несколько раз взмахнула им,  как  саблей,  отбросила  прут  от  себя  -  и
странное волнение заставило ее обернуться.
     Там, где упал ивовый прут, танцевала смутная тень.
     От реки тянуло зябкой прохладой,  разглядеть  что-то  в  подступивших
сумерках было почти невозможно, но Марта до рези в глазах всматривалась  в
странно знакомый танец тени, и внезапная догадка обожгла ее хуже пригоршни
углей, взятой из костра.
     Перед ней была тень убитого Михалом шляхтича.
     Призрак неутомимо, раз за  разом  повторял  движения  того  страшного
танца, который привел его к гибели, ноги шляхтича однообразно  переступали
по песку - вперед, в сторону,  вперед,  назад,  в  сторону  -  руки  плели
повторяющуюся вязь, пока не падали сломанными крыльями, заставляя мертвеца
схватиться за живот и мгновенно припасть к сырому  вечернему  песку...  но
тень вставала, и все начиналось сначала.
     Возможно, со стороны это  выглядело  красиво  и  совсем  нестрашно  -
вечер, река, изломанная тень и женщина, прижавшаяся  к  стволу  ивы  -  но
Марта не могла посмотреть на себя со стороны.
     Она даже не успела сообразить, когда, в  какой  неуловимый  миг  тень
оборвала смертный танец и повернула к ней безглазое пятно лица.
     Не слухом, а каким-то чуждым  человеку  чувством  Марта  поняла,  что
мертвый шляхтич смеется - и вдруг вспомнила, где и когда встречала убитого
Михалом на поединке человека.
     В корчме Иошки  Мозеля,  когда  мимоходом  коснулась  молодого  пана,
прихватив в нем горсть всплывшей на поверхность ненависти к родному  отцу,
и потом еле успела сбросить это жгучее зелье в корчемную кошку Бырку!
     Как звали молодого пана?!
     Княжич... княжич Янош Лентовский!
     Забыв  обо  всем,  Марта  неожиданно  для  самой  себя  потянулась  к
призраку, как тогда, в корчме, как тянулась  множество  раз  к  намеченной
жертве, желая пошарить  в  невидимых  для  других  карманах;  "Не  смей!..
никогда не смей воровать у мертвых!.." - эхом отдался в ней звенящий голос
Самуила-бацы, ушедшего навсегда батьки Самуила... не смей...
     В такие мгновения Марте всегда казалось, что она протягивает  третью,
бесплотную руку, и гибкими пальцами на ощупь выбирает нужное, чтобы потом,
уже присвоив, взяв в себя, рассмотреть и понять:  взяла  ли  она  то,  что
хотела, или вместо золота попалась все-таки  медь,  и  надо  бы  повторить
попытку - но сейчас все было не так, как прежде.
     Воровские пальцы женщины обожгло  ледяной  слизью,  цепко  облепившей
несуществующую  руку,  холод  резво  пробежался  по   предплечью,   плюясь
расползающимися во все стороны мурашками, за локтем на  миг  задержался  и
уже неторопливо пополз дальше; Марта попробовала шевельнуться и  с  ужасом
ощутила,  что  третья  рука  не  слушается  ее   -   женщина   вскрикнула,
рванулась... и почувствовала, что свободна.
     Призрак смеялся.
     На луноподобном диске его лица проступили темные пятна, сложившиеся в
оскаленный рот, и Марта, вся  дрожа  и  будучи  не  в  силах  отвернуться,
судорожно нащупала в себе украденную у пляшущей тени мысль.
     Женщина попыталась расслабиться и дать краденому стать своим.
     "Убийца! - мелькнуло в голове. - Михал - убийца!.."
     Почти сразу до Марты дошло: это  и  есть  то,  что  удалось  взять  у
мертвого княжича!
     - Ну и что?! - истерически выкрикнула  она,  обращаясь  к  хохочущему
призраку. - Ну и что?! Конечно, убийца! -  ведь  он  убил  тебя...  сгинь,
пропади!..
     Призрак смеялся.
     "Михал - убийца!" - смеялся он, и в смехе его крылась  нечеловеческая
издевка, словно тень что-то умалчивала, и это "что-то" доставляло мертвому
невыразимое удовольствие.
     Убийца-а-а...
     Спотыкаясь, Марта кинулась вверх по круче.


     ...когда она вбежала в монастырский двор,  даже  не  успев  удивиться
тому,  что  ворота  до  сих  пор  не   заперты,   -   толпа   взволнованно
переговаривающихся монахов поспешно расступилась, пропуская Марту в круг.
     Аббат Ян, воевода Михал и одноухий Джош стояли над раненым человеком.
     Марта уже видела этого человека.
     Это был один из гайдуков Михала.
     - Их было пятеро? - гневно спрашивал воевода. - Всего пятеро?!
     Гайдук молчал, сидя на земле и держась за наспех замотанное колено.
     - На карету Беаты напали, - отец Ян повернулся к Марте,  одной  рукой
успокаивающе тронув взбешенного брата за локоть. - Разбойники, на  полпути
от нас до Тыньца. Саму Беату увели  в  лес,  одного  гайдука  зарубили,  а
этого... этого отправили сюда.
     - Разбойники? - Марта ничего не понимала. - Они требуют выкуп?
     - Нет. Их атаман велел передать, что его зовут Мардула, сын  Мардулы,
и что пленной женщине до поры до времени ничего не грозит. Просто он хочет
быть  уверенным,  что  убийца  Самуила-бацы  явится  в  Шафляры  -  не  на
сороковины, так за женой - и там заплатит Мардуле все, что полагается.
     "Убийца!" - смеялся над рекой танцующий мертвец...
     - Я не убивал отца, - воевода Райцеж  смотрел  на  Марту  исподлобья,
болезненно сдвинув брови над переносицей. - Я не убивал отца,  Марта!  Это
ложь!
     И снова повернулся к раненому:
     - Их было пятеро! Пятеро против вас двоих!
     - Прости, пан воевода, -  глухо  шептал  гайдук,  глядя  в  землю.  -
Прости... но тот, кто стоял  рядом  с  атаманом...  худой  такой,  весь  в
темном... на голове берет с петушиным пером...
     Гайдук собрался с силами и закончил:
     - Он не человек, пан  воевода!  Святой  отец,  скажите  ему:  это  не
человек! Поверьте мне, я говорю правду!
     Марта склонилась над раненым и положила ладонь ему на плечо.
     - Я верю тебе, - сказала она. - Это действительно не человек.
     Джош поднял морду к равнодушному серпику месяца и безнадежно завыл.
     Словно в ответ ему  с  опушки  близкого  леса  донесся  торжествующий
волчий вой.



                             ВЕЛИКИЙ ЗДРАЙЦА

     Я не помню, кем был - я знаю, кем стал.
     Изредка снимая свой замшевый  берет  с  петушиным  пером,  схваченным
серебряной пряжкой, я напяливаю его на кулак и долго смотрю,  представляя,
что смотрю сам на себя.
     Перо насмешливо качается, и серебро пряжки  тускло  блестит  в  свете
месяца.
     Я делаю так редко, очень редко, в те жгучие  минуты,  когда  понимаю,
что больше не могу быть собой - но и перестать быть я тоже не могу.
     Люди зовут меня дьяволом.
     "Изыди, Сатана!" - говорят мне люди, и я смеюсь, исчезая:  во-первых,
я не Сатана и никогда им не буду; во-вторых, я не могу уйти навсегда, даже
если меня гонят.
     Я лишь исчезаю.
     На время.
     И мысленно благодарю изгнавших меня -  потому  что  миг  небытия  для
того, кем я стал, стократ блаженней существования.
     Люди зовут меня Князем Тьмы.
     Я не князь.
     Я - крепостной Тьмы.
     Я ем хлеб Преисподней в поте лица своего, я могу лишь надеяться,  что
когда-нибудь накоплю необходимый выкуп, и тогда меня отпустят на волю.
     Позволят не быть.
     Мне хочется верить, что надежда умирает последней.
     Иногда я смотрю на  очередного  глупца,  суетливо  макающего  перо  в
собственную кровь и подписывающего договор со мной,  и  слышу  его  жалкие
мыслишки.
     На самом деле, конечно, я не слышу их, но все это так однообразно...
     "Сейчас я получу то, что хотел, -  сглатывая  липкую  слюну,  мечтает
этот червь, - я наслажусь желаемым, а потом я буду служить  моему  хозяину
верой и правдой, я докажу ему свою преданность и усердие - и после  смерти
он сделает меня подобным  себе,  чтобы  в  аду  мы  вместе  мучили  глупых
грешников, не удосужившихся вовремя продать душу нужной  силе.  О,  как  я
буду велик!.."
     Я смеюсь, а  он  думает,  что  я  радуюсь,  заполучив  его  ничтожную
душонку.
     Он прав.
     Я радуюсь.
     Если он достигнет желаемого и станет подобен  мне  -  он  тоже  будет
радоваться, когда кубышка с его выкупом из адской крепости станет хоть  на
йоту полнее.
     Он ведь не знает, что никогда не попадет в ад.
     Ад попадет в него.
     Согласитесь, что это не одно и тоже.
     Впрочем, можете не соглашаться - мне все равно.
     Люди зовут меня Нечистым.
     Это правда.
     Я нечист.
     Но никто из таких, как я, никогда  не  был  и  не  будет  Повелителем
Геенны - не потому что мы мелки, а потому что с тем же успехом  каторжника
можно назвать Повелителем рудников. И впрямь:  он  бьет  несчастные  камни
кайлом, он возит их в тележке, сваливая в карьер, он волен мучить копи как
хочет... он лишь не волен перестать это делать.
     И перестать мучиться самому.
     Вопрос: что делают в аду?
     Ответ: мучаются.
     Вопрос: кто мучается в аду?
     Ответ: все.
     Все.
     Когда вы мучаетесь, это уже ад.
     Он в вас.
     Ад в вас, дорогие мои, он шипит и пенится, как недобродившее вино, он
ударяет в  голову  мягкими  коварными  молоточками;  ад  в  вас,  любезные
господа, но во мне его больше. Я - крепостной Тьмы, я - виллан Геенны, я -
пустая перчатка, я чувствую в себе заполняющую пустоты руку Преисподней  и
завидую тому преступнику на эшафоте, в чье чрево входит сейчас заостренный
кол.
     Ему, казнимому, легче.
     Я никогда не видел подлинных Князей Тьмы; Противоречащих, Восставших,
Низвергнутых, которые и есть - ад.
     Вещь в себе, умники-схоласты!.. ад в аду.
     Я не помню, кем был - я знаю, кем стал.
     Стократно хуже Им - они помнят,  кем  были.  И  вечность  перед  Ними
заполнена   мучительным   бездействием,   в    конце    которого    маячит
предопределение, беспощадная тень Армагеддона и Судного дня.
     Dies irae, День Гнева.
     Всякий раз, когда я чувствую в себе пальцы Князей,  наполняющие  меня
мукой  и  силой,  я  восхищаюсь  их  упорством,  их   неукротимой   жаждой
деятельности, способной дотянуться из невозможного и заставить таких,  как
я, становиться дьяволами и перекраивать детей Адама и Евы по своему образу
и подобию.
     Я ненавижу Их.
     Восхищение и ненависть сливаются в один страшный сплав, и  я  корчусь
от боли после каждого дьявольского трюка, ради которого вынужден  впускать
в себя ад. Просто этого никто не видит. Я самолюбив, как самолюбивы только
рабы. Моя кубышка копит в себе монетки проданных душ, иногда я  размениваю
одну из них, чтобы заполучить две, иногда я ошибаюсь... я мечтаю выйти  на
волю, я мечтаю исчезнуть, мечтаю начать с  дна,  стать  вошью,  слизняком,
мхом, кем угодно...
     Люди зовут меня дьяволом.
     В чем-то они правы.
     Но эта женщина... эта чертовка  (я  улыбаюсь  -  славный  каламбур!),
утащившая раскаленную монетку погибшей  души  из-под  самого  моего  носа,
оставив дьявола в дураках!.. о, радость  моя,  длинноногое  сокровище,  не
лишай Петушиное Перо счастья новой встречи - я не всеведущ и не  всесилен,
но зато я терпелив и умею отделять овец  от  козлищ,  делая  из  последних
ловчих волков Преисподней... где ты, милая?!
     Я иду.
     Я ищу тебя!..
     Поверь честному дьявольскому слову: при определенных  обстоятельствах
я даже соглашусь оставить тебе душонку этого наивного карманника, которого
я для забавы вынудил повеситься на собственном поясе.
     Не веришь?
     Спрашиваешь: что это за обстоятельства?!
     Никогда не затевайте разговора с цыганками и дьяволами...
     Люди зовут меня Нечистым.
     Я зову их людьми.




                   КНИГА ВТОРАЯ. ТУМАНЫ СТАРОГО ПОГОСТА


                                    4

     Ночь  недоверчиво  пробовала  на  зуб  золотой  кругляш  луны   -   и
надгрызенный диск фальшивым талером покатился к  горизонту,  где  и  завис
щербиной вверх.  Фиолетовые  тени  угрюмо  бродили  меж  стволами,  словно
пытаясь понять, кто же они на самом деле:  безобидные  сочетания  света  и
тьмы - или только тьмы, тьмы, тьмы...