ресовали.
   Потом он уселся на кучу разбитой черепицы и огляделся
вокруг. Слева возвышалась башня. Хотя в ней зияли две
громадные дыры, она стояла прямо. Логика убеждала Мэлдуна,
что башня давно должна была упасть, однако реальность
опровергала логику. Мэлдун отвернулся, но поздно: его
захлестнула волна страха.
   Он встал и на цыпочках пошел прочь от башни, не смея
оглянуться, затем не выдержал и побежал, спотыкаясь на
каждом шагу.
   Однако вскоре он заметил, что все здания выглядят так,
словно вот-вот упадут. Угол наклона башен, домов, колоннад
был невообразимо крутым.
   Почему он не видел этого раньше? Что случилось?
   Страх помог ему обрести себя.
   Он вспомнил, как его зовут, вспомнил город. Потом
вспомнил свой бесконечный путь по развалинам, солнце,
которое не садилось, небо, которое не менялось, линию
горизонта, которую почему-то не могли скрыть от него самые
высокие из руин.
   Он замер. Его колотила дрожь ненависти к развалинам. Он
попытался вспомнить, что было до развалин, но не сумел.
   Что там было? Сон? Наркотическое опьянение? Безумие?
Ведь было, было же что-то еще кроме развалин! Неужели город
ему только пригрезился?
   Он закрыл глаза, дрожа всем телом. Стало темно, и он
сказал себе:
   - Ну, что, Мэлдун, ты все-таки настаиваешь на продолжении
эксперимента? Ты по- прежнему считаешь личность, время и
пространство иллюзиями, которые создают другие иллюзии?
   И закричал громко:
   - О чем ты говоришь? О чем ты говоришь? Он открыл глаза
и увидел развалины, их четкие очертания, огромное бледное
солнце и голубое небо.
   (Солнце, небо, развалины + Мзлдун = Мэлдун - Мэлдун.)

   Постепенно он начал успокаиваться; вопросы и воспоминания
больше не мучали его.
   Перепрыгивая с камня на камень, он направился к довольно
большой пылевой луже. Остановившись на краю, он заглянул в
нее. Приложив пальцы к губам, задумался.
   Подобрав обломок кирпича, он швырнул его в серую пыль.
Коснувшись поверхности лужи, обломок исчез; ни одна пылинка
не шевельнулась.
   Он подобрал еще несколько кирпичей и один за другим
побросал их в лужу. Произошло то же самое. То же самое не
произошло.
   На него упала тень. Он поднял голову и увидел, что над
ним вырастает высокое здание. Оно выглядело, как громадная
колонна, сложенная из стеклянных блоков; колонну опоясывали
платформы. Они уходили все выше и выше, и последняя из них,
с куполом, располагалась на самом верху стеклянного столба.
Там стоял человек и махал Мэлдуну рукой.
   Мэлдун подбежал к башне, зная, что сумеет запрыгнуть на
нижнюю платформу. Оттуда он перескочил на другую, затем на
следующую и наконец добрался до платформы с куполом.
   Его ожидал человек, похожий на лягушку.
   - Посмотри вниз, Мэлдун, - сказал он.
   Мэлдун бросил взгляд на аккуратный городок внизу. Все
дома были одного и того же размера и одной и той же формы -
квадратными.
   Человек махнул рукой-лапой. Сквозь нее прошел свет,
серый как пыль.
   - Земля похожа на женщину, - сказал человек. - Посмотри
вниз. Она хочет быть покоренной, хочет подчиниться сильному
мужчине. Я сделал это. Я успокоил волнение земли - и
овладел ею!
   Человек-лягушка самодовольно улыбнулся.
   - Тут царит покой, - сказал Мэлдун.
   - Самая спокойная территория в системе, - изрек
человек-лягушка. - Самая спокойная система на территории.
Кто ты, Мэлдун?
   - То ли ты, то ли я, - сказал Мэлдун, позабыв свое имя.
   - Прыгай, Мэлдун, - сказал человек, похожий на лягушку.
   Мэлдун стоял как стоял.
   - Прыгай!
   Он пробирался по пылевой луже.
   (Солнце, небо, развалины + Мэлдун) = (Мэлдун - Мэлдун.)

   Его имя пульсировало у него у голове, его имя стучало ему
в виски. Мэл-дун, Мэл- дун, Мэл-дун.
   Разве его так звали? Вряд ли. Скорее всего, так -
мэл-дун, мэл-дун - стучала кровь в висках.
   Если не считать развалин и света, больше нечего было
знать.
   Он остановился. Воспоминание? Там, позади? Прочь -
мэл-дун, мэл-дун - прочь - мэл-дун - соберись - мэл-дун.
   Очертания развалин на миг словно утратили четкость, и он
пристально, с подозрением, поглядел на камни. Они вроде бы
обнимают его. Нет, это он обнимает их. Он плывет вокруг
них, по ним, сквозь них.
   - Мэлдун! - Долетевший откуда-то возглас был
повелительным, отчаянным, ироническим.
   Да, подумал он, откуда?
   - Все или ничего, Мэлдун, - закричал он себе, - ничего
или ничего, все или все!
   Не здесь - значит, здесь, и это бесконечность. Он то ли
вспомнил сам, то ли ему сказали.
   (Бесконечность + Мэлдун) = (Бесконечность.)

   С радостью и облегчением он понял, что вернулся. Все
стало на свои места. Он сидел на обломке бетонной плиты, из
которого торчали обрубленные швартовы. Потом плита
обернулась пригорком, на котором росли камыши. Внизу он
увидел город - крыши, трубы, шпили церквей, парки,
кинотеатры, дым. Знакомый город, но не тот, который он
искал.
   Поднявшись с пригорка, он по тропинке направился к
городу, смутно отдавая себе отчет в том, кем он был, почему
он им был, чем он был и как он им был.
   - Чего ради я извожу себя? - думал он вслух. - Однажды
у меня недостанет сил выпутаться, и меня найдут либо
помешавшимся, либо уже окоченевшим.
   Он до сих пор не мог решить, что существует на самом деле
- город или развалины.
   Шагая по дороге, он прошел под мощными пролетами
железнодорожного моста, зеленая краска которого во многих
местах облупилась, и свернул в боковую улочку, где стоял
сильный горьковатый запах осени. Перед домами красного
кирпича притулились крохотные садики; их почти не было видно
из-за разросшихся живых изгородей.
   Он услышал детские голоса. Остановившись, он заглянул за
изгородь и увидел ребятишек, которые строили из разноцветных
кубиков здания и тут же их разрушали.
   Кто-то из детей заметил его. Он быстро отвернулся и
пошел прочь.
   Но удрать безнаказанно ему не удалось.
   - Это он! - крикнул ребенок.
   Дети высыпали на улицу, распевая во все горло:
   - Псих Мэлдун! Псих Мэлдун! Псих Мэлдун - Болтун и
врун!
   Они захохотали.
   Он сделал вид, что не слышит.
   Они преследовали его лишь до конца улицы. Спасибо, что
хоть так, подумал он. Вечерело. Подступали сумерки,
скрадывая очертания домов. Его шаги эхом отдавались между
крышами, гулко грохотали в дымовых трубах.
   Псих Мэлдун, псих мэлдун, психмэлдунмэлдунмэлдун.
   Стучало сердце - мэлдун, мэлдун, стучала в виски кровь -
мэлдун, мэлдун, дома никуда не делись, просто стало вдруг
заметно, что они стоят на развалинах; эхо гуляло между их
призрачными трубами.
   Сумерки перешли в ночь, ночь перешла в свет; мало-помалу
дома исчезли.
   Уходили вдаль ярко освещенные развалины, не пытаясь
заслонить от него горизонт. Над головой знойно синело небо;
солнце застыло в одной точке.
   Он избегал пылевых луж. Развалины, застывшие во Времени
и Пространстве, никак не падали.
   Как возникли развалины?
   Он совершенно этого не помнил.
   Солнце и небо пропали, остались только развалины и свет.
Ему показалось, что невидимая волна смывает остатки его
личности.
   Мэл-дун, мэл-дун, мэл-дун.
   Развалины в прошлом, в настоящем, в будущем.
   Он поглощал развалины, а они - его. Они вместе с ним
уходили навсегда, ибо горизонт исчез.
   Рассудок мог бы покрыть развалины, но рассудка больше не
существовало.
   Вскоре не осталось и развалин.



   Майкл Муркок
   Гора

   Перевод Л. Кузнецовой


   Два человека, последние из оставшихся в живых, вышли из
лапландской хижины, в которую они забрались в поисках еды.
   - Она была здесь до нас, - сказал Нильссон. - Похоже,
она забрала все самое лучшее.
   Халльнер пожал плечами. Он так долго видел еду только в
очень маленьких количествах, что она перестала представлять
для него интерес.
   Он осмотрелся. Вокруг на сухой земле были разбросаны
лапландские хижины из дерева и кож. Сушились ценные шкуры,
лежали рога, оставленные для отбеливания, двери были не
заперты, чтобы любой мог войти в брошенный дом.
   Халльнер очень жалел лапландцев. Уж они-то никак не были
повинны в катастрофе, их не интересовали войны, грабежи,
соперничество. Но они, как и все, были вынуждены скрываться
в убежищах и, как и все, погибли под бомбами от радиации или
от удушья.
   Они с Нильссоном находились на заброшенной метеостанции
рядом с норвежской границей. Когда они смогли, наконец,
починить радио, худшее уже произошло. Выпавшие
радиоактивные осадки прикончили к этому времени племена в
джунглях Индонезии, рабочих в отдаленных районах Китая,
обитателей Скалистых гор, фермеров Шотландии. Только
странные погодные условия, которые и явились одной из причин
их приезда на станцию в начале года, до сих пор задерживали
выпадение смертоносного дождя в этой области шведской
Лапландии.
   Они чувствовали, вероятно инстинктивно, что они -
последние из оставшихся в живых. Потом Нильссон обнаружил
следы девушки, направляющейся с юга на север. Они не могли
представить себе, кто она, как спаслась, но вместо
северо-востока отправились по ее следам на север. Через два
дня они наткнулись на поселение лапландцев.
   Их взглядам открылась древняя горная цепь. Было три часа
утра, но солнце еще висело кровавым покрывалом на горизонте,
ведь стояло лето - полуторамесячное арктическое лето, когда
солнце никогда не садится полностью, когда снега в горах
тают и потоками сбегают вниз, образуя реки, озера и болота в
долинах, где лишь случайные поселения лапландцев и следы
широких оленьих троп говорят о живших здесь в зимние месяцы
людях.
   Отвернувшись от горной речки и глядя на лагерь, Халльнер
вдруг почувствовал что- то вроде жалости. Он вспомнил
отчаянье умиравшего человека, который рассказал им о том,
что случилось с миром.
   Нильссон зашел в другую хижину и вышел, держа в руках
пакет с изюмом.
   - Как раз то, что нам нужно, - сказал он.
   - Хорошо, - сказал Халльнер и неслышно вздохнул. Он уже
не мог спокойно воспринимать чистенькую, аккуратную
первобытную деревушку после того, что он наблюдал возле
речки. Там, рядом с простыми глиняными и костяными чашками,
валялись алюминиевая миска, пустой кофейник фирмы "Чейз и
Санборн", дешевая пластмассовая тарелка и сломанная
игрушечная машина.
   - Идем? - спросил Нильссон и направился к выходу.
   Не без некоторого трепета Халльнер последовал за другом,
который шел в сторону гор, не оборачиваясь и даже не глядя
по сторонам.
   У Нильссона была цель, и Халльнер был готов следовать за
ним в поисках девушки, вместо того чтобы сидеть, размышлять
и умереть, когда случится неизбежное.
   Была, он признавал это, слабая надежда на то, что при
сохранении благоприятного направления ветра у них останется
шанс выжить. А в этом случае навязчивая идея Нильссона
преследовать женщину приобретала определенный смысл.
   Приятеля раздражало его желание идти медленно,
наслаждаясь атмосферой этой страны, такой обособленной и
удаленной, независимой и надменной. Вещи, не
соответствующие его эмоциональному настрою, сначала слегка
удивили его, и даже сейчас он брел по болотистой местности с
чувством нарушенного уединения, с ощущением нарушения
неприкосновенности места, где почти ничто не указывало на
присутствие человека; где было так мало коренных жителей и
куда так редко наведывались люди из других мест, что
никакого следа их пребывания сохраниться просто не могло.
   Поэтому позже, когда он увидел отпечатки маленьких
резиновых подошв на плоском грязном берегу реки, это явилось
своего рода шоком.
   - Она все еще впереди, - сказал Нильссон, радующийся
этому знаку, - и не так уж далеко впереди. Не более одного
дня ходьбы. Мы догоняем ее.
   Вдруг он почувствовал, что ему почти неприятно наличии
этих следов, что он почти обижен на Нильссона, заметившего
их, ведь один он мог и пройти мимо. Он подумал, что
абсолютная уверенность Нильссона относительно пола
обладателя ботинок с резиновыми подошвами основывалась
исключительно на собственных желаниях Нильссона.
   Слева в мелкое озеро несла прозрачный талый снег река; из
воды то там, то тут виднелись бурые высушенные солнцем камни
неправильной формы. По этим камням они могли переходить
быстрые речки.
   Множество таких потоков сбегало здесь вниз по склонам
предгорий. Они наполняли и увеличивали озера, разбросанные
по этой заболоченной местности. На плато встречались
возвышенности, где теснились ели и серебристые березы,
выстоявшие в борьбе за кусочек незатопленной земли.
Попадались и горные кряжи, поросшие травой, камышом и
можжевельником, за которыми иногда скрывались высокие горы.
   Он никогда не заходил так далеко в горы, а эта горная
цепь была одной из древнейших в мире, здесь не было острых
пиков, как в Альпах, были они истертыми и ровными и, пережив
эру перемен и метаморфоз, заработали свое право на уединение
и постоянство.
   Хлопья снега, как звезды, поблескивали на их склонах на
фоне серо-зеленого мха и скальных пород. Снежные равнины
смягчали их очертания.
   Нильссон уже перебирался через реку, легко перепрыгивая с
камня на камень, его профиль киногероя время от времени
вырисовывался на фоне ясного морозного неба. Узел у него на
спине заставлял вспомнить ношу христианина из "Пути
паломника". Халльнер улыбнулся про себя. Нильссон не мог
идти к спасению прямым путем.
   Теперь и он последовал за другом.
   Балансируя на плоских кожаных подошвах своих ботинок, он
перепрыгивал с одного камня на другой, снова восстанавливал
равновесие и перепрыгивал на следующий. Вокруг камней
бурлила река, устремляясь к озеру, чтобы затеряться в его
водах. Он снова прыгнул, поскользнулся и оказался по колено
в стремительном ледяном потоке. Теперь ему было все равно,
и он не стал взбираться обратно на камень, а, подняв над
головой маленький заплечный мешок, пошел по пояс в ледяной
воде. Задыхаясь, он добрался до берега, где смеющийся и
качающий головой Нильссон помог ему выбраться на сухое
место.
   - Ты безнадежен!
   - Ничего страшного, - сказал он. - Солнце скоро меня
высушит.
   Однако они уже довольно много прошли, и оба начали
уставать. Солнце уже встало, круглое, подернутое красной
дымкой, на бледном холодном небе, но определить время было
трудно. Это тоже усиливало отрешенный вид гор и
плоскогорий, будивший мысли о вечности. Ночи не было - лишь
небольшое изменение качества дня. И хотя стояла жара 90
градусов по Фаренгейту, небо казалось холодным: короткого
полуторамесячного лета не хватало, чтобы изменить природу
этой холодной земли Иотунхейм.
   Он думал о Иотунхейме, этой земле Гигантов. Теперь он
лучше понимал мифы своих предков, в которых подчеркивалось
непостоянство человека - смертность его богов, открытое
обожествление сил природы. Только здесь смог он понять, что
мир может жить вечно, но жизнь его обитателей неизбежно
связана с изменениями и, в конечном счете, со смертью. И,
пока он думал, его впечатление от этой земли так сильно
изменилось, что вместо того, чтобы ощущать себя захватчиком
на священной земле, он почувствовал, что ему дана
привилегия: несколько мгновений вечности в этой короткой
жизни.
   Сами горы могут со временем разрушиться, планета может
погибнуть, но в том, что она возродится в новом качестве, он
был убежден, и это давало ему смирение и надежду на
собственную жизнь, и в первый раз он подумал о том, что,
может быть, в конце концов и стоит продолжать жить.
   Он не стал задерживаться на этой мысли, это было ни к
чему.
   Они с облегчением вышли на сухое место, где развели
костер и приготовили остатки грудинки в металлической
сковородке. Поев, они вычистили сковородку золой из костра,
а он спустился к ближайшей речке, чтобы вымыть ее, и
задержался на минуту попить. Много воды пить нельзя, вчера
он уже допустил такую ошибку, ведь вода может действовать
как наркотик, когда пить хочется все больше и больше и пьешь
до изнеможения.
   Он понимал, что им нужно по возможности сохранить силы и
бодрость. Ведь, если с одним из них что-то случится, они
оба могут оказаться в опасности. Но эта мысль не могла
овладеть им. Чувство опасности здесь не ощущалось.
   Он лег спать и, прежде чем провалиться в глубокий, без
сновидений, сон, он почувствовал себя одновременно огромным
и очень маленьким - странное ощущение. Он лежал, закрыв
глаза и расслабившись, чувствуя себя таким большим, что
атомы его тела в сравнении со Вселенной просто не
существовали, что Вселенная превратилась в неразличимый
электрон, существующий, но невидимый. И при этом у него
было ощущение, что он также мал, как и электрон, что он
находится в бездне, в вакууме, где нет вообще ничего.
   Человек, настроенный мистически, наверно, понял бы это,
как какое-то божественное знамение, но он мог только принять
это, не испытывая нужды в объяснении. Потом он уснул.
   На следующее утро Нильссон показал ему карту, найденную
им в деревне.
   - Вот куда она идет, - сказал он, указывая на отдаленную
гору. - Это самая высокая гора в этой части и вторая по
высоте во всей цепи. Интересно, зачем ей понадобилось лезть
на гору?
   Халльнер покачал головой.
   Нильссон нахмурился.
   - Странное что-то у тебя настроение. Боишься, тебе не
обломится?
   Халльнер не ответил, и Нильссон сказал нетерпеливо:
   - Может быть, она думает, что на вершине горы безопаснее?
Если повезет, скоро все узнаем. Ты готов идти?
   Халльнер кивнул.
   Они двинулись в молчании.
   Теперь горная цепь была заметно ближе, и Халльнер мог
разглядеть отдельные горы. Гора, к которой они направились,
неясно вырисовывалась над другими, но казалась приземистой,
тяжелой, даже более древней, чем все остальные.
   На какое-то время им пришлось сосредоточить свое внимание
на земле, по которой они шли, потому что то, что было у них
под ногами, нечто большее, чем просто густая грязь,
облепляло ботинки и грозило стащить их вниз, туда, где на
большой глубине покоились останки доисторических ящеров.
   Нилльсон говорил мало, и Халльнер был рад, что к нему не
лезут с вопросами.
   Казалось, что за последней зубчатой стеной гор находится
конец света или что они уже не на Земле, а в каком-то
вогнутом блюдце, где только деревья и озера, болота и холмы,
вокруг - горы.
   У пего было такое чувство, что земля эта настолько
незыблема, настолько неуязвима, настолько далека от мест
проживания людей, что он в первый раз полностью осознал, что
ни людей, ни созданных ими вещей больше нет. Как будто они
вообще никогда не существовали или же их колдовское влияние
исчезло, не успев возникнуть.
   Но сейчас, в первый раз после того, как услышал
истерический голос по радио, он, глядя на высокую гору,
тяжелой громадой возвышающуюся на фоне ледянисто-голубого
неба, ощутил, как в нем опять зашевелилось старое чувство.
Но это было уже другое чувство. Желание стало вершиной,
наградой за молчание и покой, который ожидал в конце.
Любопытство было стремлением найти причину причудливой
окраски растительности на середине склона, а страха не было,
ведь в этой загадочной стране не существовало
неопределенности. Огромное, без стенок, чрево под
бесконечным небом, в окружении богатства красок - синих,
белых, коричневых и зеленых, - полностью отрезало их от
разрушенного внешнего мира.
   Это был засыпанный снегом рай, где сытые волки, бросив
обглоданные скелеты добычи, жадно глотали чистую воду из
речек. Пустыня, наполненная жизнью, с леммингами, северными
оленями, росомахами, волками и даже медведями, с озерами,
кишевшими пресноводной сельдью, и тихим воздухом, в котором
было отчетливо слышно, как хлопает крыльями ястреб. Ночь не
могла наступить, и поэтому возможные опасности, исходящие от
дикой природы и не чувствующиеся в огромном мире, где
хватало места для всего, никогда не могли стать реальностью.
   Иногда они натыкались на убитого оленя, но, глядя на
тусклые белые кости и изорванную шкуру, не испытывали ужаса,
вообще никаких чувств не испытывали, ведь хотя убийца,
росомаха, - жестокий хищник, совершающий убийства часто ради
собственног