ью,  Павел  на  мгновение  зажмурился,
сглотнул расперший горло комок и сделал отчаянную попытку резко  вырваться
из трясины. Жердь наклонно торчала из болота совсем рядом,  но  дотянуться
до нее ему не  удавалось.  Ноги  не  чувствовали  опоры,  болото  держало,
сдавливало, тянуло вниз, а поблизости растопырились колючими ветками кусты
и подставляла под солнце красные, словно  отполированные,  круглые  листья
высокая, чуть изогнутая береза.
     Павел обвел  беспомощным  взглядом  лесную  окраину,  пустое  небо  с
равнодушным солнцем, еще раз дернулся, погрузившись  по  плечи,  бессильно
выставив ладони к пустыне неба - и его охватила злость. Он смотрел на  эту
безучастную  березу  с  шершавым  желтоватым  стволом,  и  мелкие   иголки
зашныряли под кожей  лба,  чуть  повыше  переносицы,  и  непонятное  тепло
побежало от висков к затылку.
     "Наклонись! Наклонись!.." - молча твердил он, с ненавистью  глядя  на
дерево, представляя себе, как дрожь  проходит  по  красным,  блестящим  на
солнце листьям, как медленно склоняется гибкий  ствол,  как  касается  его
ждущих ладоней... Дрожь прошла по листьям, и береза с шуршанием согнулась,
прильнула к нему...
     ...Потом он долго лежал на пригорке, потом отчищал куртку от засохшей
грязи, сушил ботинки, смотрел,  улыбаясь,  по  сторонам,  вдыхал  пахнущий
гарью,  но  такой  восхитительный  воздух,  слушал,  как  шумит   ветерок,
подставлял лицо под спокойное солнце, незаметно  и  плавно  скользящее  по
небесному полотну.
     Потом он начал упражняться. Он сгибал взглядом деревья, выдирал кусты
из болота и зашвыривал в заросшую серой травой топь. Складывал у  пригорка
сорванные взглядом верхушки сосен. Начал мостить дорогу в глубь болота,  с
шумом укладывая в ряд ветвистые стволы. Устал до  тупой  головной  боли  и
заснул прямо на пригорке, уткнувшись лицом в пропахшую болотом  куртку,  и
ему снилось, что он разгоняет воды Иордана и бредет по  обнажившемуся  дну
на тот берег, к  Тихой  Долине,  а  толпящиеся  на  мосту  люди  безмолвно
наблюдают за чудом, рожденным небесным Громом.
     В тот год в питейках и храмах, в бригадах  и  во  дворах  было  много
разговоров и Небесном Громе. Ночи  опять  стали  темными  и  звездными,  и
отгорели лесные пожары, а в Капернауме у  Галилейского  моря  два  десятка
поклонников Небесного Грома во главе с Ависагой Сокотнюк подожгли  храм  и
двинулись к Эдему, рассчитывая  обрести  новых  сторонников,  и  на  месте
храмов, которые надлежало сжечь повсеместно, расчистить пустоши  Небесного
Грома и идти дальше, во все города. Полицейские догнали  их  возле  Тихого
Болота,  и  вязальщица  Ависага  Сокотнюк  с  тремя  подругами  угодила  в
капернаумскую тюрьму. Остальные разбежались в Эдемский лес и Тихое Болото,
и кое-кто так и пропал там, а кое-кто остался за  болотом,  потому  что  и
несколько лет спустя собиратели трав видели там дым костров, а однажды  на
опушке у Города Полковника Медведева обнаружили изуродованное тело старого
Исаака  Грановского,  постоянного  гончара,   участвовавшего   в   поджоге
капернаумского храма. К ранам на  спине  и  груди  Исаака  прилипла  синяя
медвежья шерсть.
     Посвященные объявили Небесный Гром  знамением,  посланным  Создателем
Мира в знак того, что он помнит о Лесной  Стране,  и  посулили  повторение
таких знамений, а в Городе У Лесного Ручья  передавали  друг  другу  слова
Черного Стража. Страж дополнил Посвященных, заявив, что  Небесный  Гром  -
это звезда, сброшенная Создателем с неба для укрепления веры людской.
     Павел имел свои соображения на этот счет, но ни с кем ими не делился.
Зато не удержался от демонстрации новых своих способностей,  приобретенных
благодаря Небесному Грому. Все в городе уже знали, что  он  чудом  спасся,
мама опять плакала и умоляла больше не бродить по лесам, отец дергал  себя
за усы, хмуро сопел, кивая в такт словам мамы, и  поддакивал:  "Правильно,
правильно, Ирена". Вечером в питейке (Павел ходил в  питейку,  потому  что
где же  еще  встретиться  и  пообщаться,  узнать  и  рассказать  последние
новости?) он громко спросил Длинного  Николая  и  сидевших  рядом  Захарию
Карпова и Леха Утопленника: "Хотите, пиво будет  прямо  здесь,  на  столе?
Смотрите на поднос Ревекки, сейчас кружки полетят".
     Захария покачивался, щурился и часто моргал,  Николай  зевал,  а  Лех
Утопленник хмуро сказал:
     - Все шутишь, Корнилов?
     - Смотри на поднос, - ответил Павел, не  отрываясь  глядя  в  сторону
возившейся у бочки Ревекки.
     Три кружки с пивом медленно поднялись над подносом, чуть покачиваясь,
пересекли зал - пиво плескалось на пол  -  и,  сопровождаемые  напряженным
взглядом Павла, со стуком опустились на стол, прямо перед  раскрывшим  рот
бородатым Лехом. Ревекка выронила поднос, Николай продолжал  зевать,  так,
кажется, ничего и не заметив, а Захария Карпов тер глаза.
     - Небесный Гром, - улыбаясь, сказал Павел.
     Лех Утопленник резко  поднялся,  размашисто  перекрестился,  чуть  не
угодив себе в глаз, и прошипел, подавшись к Павлу:
     - За такие штучки с моста надо вниз головой!
     - Что-то не пойму... - пробормотал Захария.
     - А чего понимать: с моста надо! - скривился Утопленник.
     - Небесный Гром... Это от Небесного  Грома,  -  растерянно  попытался
объяснить Павел, но Лех сверкнул на него  глазами  и  потащил  Захарию  за
другой  стол,  подальше  от  Павла.  Длинный  Николай  растерянно   крутил
рыжеволосой головой.
     Лех что-то говорил сидящим кружком лесорубам,  поглядывая  в  сторону
Павла,  лесорубы  хмуро  кивали,  уставившись  на  свою  водку  и   иногда
непонимающе вскидывая глаза  то  на  Утопленника,  то  на  Павла,  бледная
Ревекка все еще стояла над  выпавшим  из  рук  подносом,  неслышно  шевеля
пухлыми красивыми губами, и  Павел  понял,  что  зря  затеял  демонстрацию
чудес. Никто не собирался уверовать и следовать за ним, как за Иисусом.
     Он незаметно покинул питейку и  ушел  домой,  а  наутро  хмурый  отец
спросил, собираясь на пристань, правда ли то, что вчера говорил в  питейке
Лех Утопленник насчет  летающих  кружек?  Павел  осторожно  ответил,  что,
действительно, Небесный  Гром  как-то  странно  повлиял  на  него,  однако
способность эта пропала так же внезапно, как и появилась, и еще  вчера  он
вновь стал таким же, как все.
     Этот разговор, конечно же, стал известен в питейке, но еще долго  при
виде Павла Лех тянулся к кресту под рубахой и  что-то  бурчал,  а  Ревекка
после того случая с опасением поглядывала на пивные кружки и разносила  их
не на подносе, а в руках,  крепко  сжимая  полными  короткими  пальчиками.
Павел зарекся проделывать прилюдно подобные вещи и занимался этим только в
лесу. Он солгал даже Посвященному на исповеди, а потом -  Черному  Стражу,
хорошо запомнив реакцию угрюмого Леха Утопленника, когда-то  возвращенного
к жизни Колдуном.


     А тяга к путешествиям не пропала у Павла и после Небесного  Грома.  В
восемнадцать лет, несмотря на уговоры и слезы мамы, он поднялся по Иордану
до Иорданских Людей, дрезиной добрался  до  Вифлеема,  переплыл  Байкал  и
углубился в Вифлеемский лес.
     Он пересек лес за девять дней и вышел к пологим холмам. Все  чаще  на
его пути попадались островки голой  влажной  земли  со  следами  какого-то
неизвестного зверя.
     И на закате Павел увидел его  -  черный  силуэт  на  фоне  заходящего
солнца: четыре мощные лапы, задранный к небу хвост с кисточкой  на  конце,
приплюснутая морда с торчащими ушами и как  продолжение  морды  -  длинный
прямой рог. Павел  хотел  подкрасться  ближе,  чтобы  получше  рассмотреть
зверя, но тот качнул рогом, коротко фыркнул и бесшумно исчез за деревьями.
     Да, здесь, на юге, не было  ни  дорог,  ни  городов.  Никаких  следов
человеческого   присутствия   не   ощущалось   в   этих   краях.    Видно,
предки-основатели не дошли сюда, ограничив свои южные  владения  Вифлеемом
на Байкале и Лондоном на Балатоне.
     Ряды холмов катились к горизонту,  как  застывшие  волны  Иордана,  и
спины их были пестрыми от трав и цветов, а слева темнел еще  один  лес,  а
справа блестела под солнцем  поверхность  безымянного  озера,  и  огромным
куполом нависало над миром беззвучное  небо...  Павел  задохнулся  в  этом
тихом просторе, почувствовал себя пылинкой на необъятных пространствах,  и
вдруг с пронзительной горечью понял, что никогда-никогда не успеет  пройти
их до конца, потому что на это не хватит и двух  человеческих  жизней.  Он
остро ощутил, как мало людей живет здесь, в Лесной Стране, и как  безлюдно
там, за теми холмами, озерами и лесами...
     Но почему, почему их так мало, почему  никто  не  идет  к  ним  из-за
дальних    холмов,    почему    Создатель    сотворил    только    горстку
предков-основателей и оставил безлюдным весь остальной мир?
     Эти вопросы он задавал себе на обратном пути, задавал  -  но  не  мог
найти ответа. Никто не подсказывал ответа,  и  молчал  странный  Создатель
Мира, не давая никакого знака о  себе.  Только  сотворенное  им  спокойное
солнце мерно двигалось по наезженной небесной дороге, только звезды  молча
смотрели из ночи и кололи прищуренные глаза иголками холодных лучей...
     Тем не менее, Павел не бросил своей затеи как можно больше  узнать  о
Лесной Стране. Следующий год был неудачным - однажды ночью вдруг  вспыхнул
Западный  храм,  огонь  перекинулся  на  жилой  квартал  и  выгорела   вся
прибрежная часть города от пристани до обрыва Ванды. Подозревали, что  это
дело рук не угомонившихся поклонников  Небесного  Грома,  пришедших  из-за
Тихого Болота, но виновных так и не нашли. А потом в сезон  дождей  снесло
мост через Иордан и размыло ведущую в Эдем деревянную дорогу.  По  решению
городского Совета Павел вместе с другими парнями  без  отдыха  работал  на
лесоповале, потом плотничал в городе, ремонтировал дорогу,  восстанавливал
мост. Он еще больше вырос и окреп, раздался в плечах,  и  как-то  на  спор
положил на лопатки даже Виктора Медведя из отцовской бригады. Но  напрасно
женщины, выходя из храма, смотрели на него особенным взглядом - ему тут же
вспоминалось Геннисаретское озеро и та улыбка, какой, наверное,  не  будет
уже ни у кого...
     И только в июле, когда ему пошел двадцать  первый  год,  Павел  вновь
направился в путь, на этот раз на восток, с твердым намерением пройти весь
Броселиандский лес и нанести новые ориентиры на карту  городского  Совета.
Постоянный собиратель трав Стефан Лунгул доходил до самых Холмов  Одиноких
Сосен и однажды потратил целые сутки на дальнейшее продвижение. Еще глубже
в чащобу он не полез - побоялся медведей. А вот приходилось ли кому-нибудь
бывать еще дальше - никто не знал.
     Держась Лесного Ручья, Павел  на  восьмой  день  пути  достиг  Холмов
Одиноких Сосен, перевалил через  них  и  двинулся  вдоль  Гнилого  Болота,
постепенно сворачивая на юго-восток. Миновав  поляны  с  высокой,  в  рост
человека травой, он попал в такую глушь, где деревья совсем закрывали небо
и приходилось чуть ли  не  на  ощупь  пробираться  в  полумраке,  ломая  и
отталкивая взглядом наиболее плотно стоящие стволы. На  одиннадцатый  день
он набрел на логово  медведей  и  решил  побороться  с  ними  по-честному,
пользуясь только пикой. Медведей было не меньше десятка, а Павел был один,
и пика сломалась, наткнувшись на прочный лоб пятого  медведя,  и  пришлось
помахать ножом и обломком пики, сначала упираясь спиной в толстый ствол, а
затем перебегая с места на место и уворачиваясь от страшных когтистых лап.
Потом он все-таки раскидал медведей взглядом и покинул поле боя, и отдыхал
на поваленном трухлявом стволе, ощущая приятную истому в мышцах.
     На тринадцатый день пути Павел понял, что Броселианд ему не одолеть -
нужно было возвращаться, ждала работа, - но  из  упрямства  продолжал  еще
двое суток пробиваться на восток, с надеждой ожидая, что вот-от лес станет
реже.
     Но лес не стал  реже.  На  исходе  пятнадцатого  дня  Павел  вышел  к
странному лесному озерцу  с  крутыми  берегами.  Деревья  окружали  озерцо
плотной стеной, торчали из воды рухнувшие с обрыва сосновые стволы, и  над
тускло блестевшей поверхностью озерца висела сиреневая  дымка.  Ни  единая
волна не шевелила воду, будто и не вода это была, а вязкая  смола.  Озерцо
было  круглым  и  маленьким  -  без  усилий   можно   докинуть   пику   до
противоположного берега, - словно неведомый небесный  Голиаф  бросил  сюда
огромный камень, поваливший деревья и  выдавивший  на  поверхность  черную
густую кровь земли.
     Спуска к озерцу не было, и не тянулись сюда звериные  тропы,  поэтому
Павел устроился над обрывом, над черной тусклой  поверхностью,  в  которой
совсем не отражалось наливающееся тяжелой синевой закатное  небо,  полежал
немного на боку, глядя на сиреневую  дымку  и  думая  о  том,  что  завтра
предстоит  долгий  обратный  путь.  Внезапно  отяжелела  голова  и   глаза
закрылись. Он словно провалился в черный колодец, словно тонул в  Иордане,
все глубже погружался в болотную трясину, и сжималось, сжималось сердце, и
где-то  далеко,  за  звездами,  в  Доме  Создателя,   плыла,   колыхалась,
расползалась дрожащими легкими тенями сиреневая дымка...
     ...Он не знал, что разбудило его. То ли хрустнул веткой  медведь,  то
ли  визгливо  пролаял  вдалеке  волк...  Ничего  он  не  понимал,   только
чувствовал,   как   уплывает,   утягивается   куда-то   сиреневая   дымка,
затуманившая сознание - и долго лежал  с  тяжелой  головой,  глядя  то  на
звезды, то на  черную  бездну  внизу,  под  обрывом,  в  которой  не  было
отражений. Он не испытывал страха, он давно уже не боялся никого и ничего,
разве что ночного кладбища за Лесным Ручьем, и ничто не угнетало его, и не
гнало прочь, как у Заколдованных  Деревьев,  скрывавших  какое-то  древнее
безумие, о и оставаться на этом обрывистом берегу  он  почему-то  не  мог.
Чуть заметно светилась в ночи вернувшаяся сиреневая дымка. Павел проверил,
на месте ли нож, подобрал обломок  пики  и,  выставив  перед  собой  руки,
направился в чащу, так и не разобрав, что же творится с ним.
     И  там,  в  бесконечном  Броселиандском  лесу,  когда  в   небе   уже
заплескалось прозрачной рыбой-пятихвосткой чистое  утро,  его  вновь,  как
когда-то, настигло оцепенение, и не просто оцепенение - а с видениями.  Он
стоял, прислонившись плечом к стволу и опираясь на свою сломанную пику,  и
видел что-то странное, то, чего никогда не бывало ни с ним,  ни  вообще  в
Лесной Стране.


     Он шел по  какой-то  необычной  серой  твердой  дорожке,  испещренной
трещинами, сквозь которые пробивалась удивительная зеленая  трава,  цветом
своим похожая на чешую рыб из лесных ручьев.  По  обеим  сторонам  дорожки
тянулись  ровные,  будто  срезанные  ножом,  зеленые  кусты,  а  за   ними
возвышались невиданные деревья с широкими, тоже зелеными листьями. В  небе
парили сказочные пушистые белые облака, как на рисунках в книгах  -  таких
облаков никогда не бывало в небе Лесной Страны.  За  кустами  и  деревьями
виднелись  разноцветные  конструкции:   большие   вращающиеся   кольца   с
сиденьями, вертикально стоящие лестницы, изогнутые  бревна  на  подпорках,
идущие параллельно земле, качающиеся сиденья, подвешенные между  столбами,
большой ящик с низкими бортами, наполненный песком. И везде, везде на этом
пространстве прыгали, бегали, качались, кружились на сиденьях,  лазили  по
лестницам и бревнам, копались в песке дети,  множество  детей  в  красивой
одежде, словно сошедших с  книжных  рисунков.  Он  никогда  еще  не  видел
столько детей сразу, вместе; их было там никак не меньше тридцати... Потом
он почувствовал, что на шее сидит кто-то легкий, опираясь на его голову, и
понял, что осторожно придерживает руками маленькие ножки.
     - Папа, - сказал детский голос над головой. - А почему солнышко такое
большое, а звездочки малюсенькие?
     И кто-то, кем сейчас был он, Павел Корнилов, ответил:
     - Солнышко близко, Ирочка,  а  звезды  далеко  -  поэтому  и  кажутся
маленькими. Хотя на самом деле многие  из  них  -  Полярная,  Бетельгейзе,
Денеб - намного больше Солнца.
     - Вот  и  нет!  -  радостно  воскликнули  над  головой.  -  Звездочки
маленькие потому, что плохо кушают!
     ...Сначала он все-таки думал, что это просто  сон,  необычайно  яркий
сон, навеянный прочитанными книгами. Но видения приходили к нему и  потом,
в августе и октябре, ноябре и январе, и не  было  во  всей  Лесной  Стране
таких книг, которые могли впечатать в  его  сознание,  в  его  память  эти
образы.
     Он сидел в удобном кресле  и  в  то  же  время  непостижимым  образом
двигался, парил в голубизне, втекающей  через  маленькое  круглое  окно  в
вогнутой стене длинного помещения, уставленного рядами кресел.  Внизу,  за
оконцем, от горизонта до горизонта тянулся пушистый плотный туман, образуя
впадины и нагромождения скал, похожий на застывший пар над горячим  лесным
источником. В высокой голубизне, кое-где подернутой белой  дымкой,  горело
яркое солнце. Потом он почувствовал, что словно скользит с невидимой горы,
так что захватило дух - и плотная пелена  затянула  оконце.  Такие  туманы
окутывали город после сезона дождей, когда прохожие тенями  вырисовывались
буквально за два шага до встречи и тут же таяли за спиной.
     Туман растворился, вновь стало светло.  Он  взглянул  вниз  и  увидел
далекую землю - расчерченные  квадраты  желтых  и  черных  полей,  дороги,
окаймленные деревьями. Солнце поочередно вспыхивало  в  маленьких  озерах,
рассыпанных внизу, на равнине, осколками гигантского зеркала.  Качнулся  и
накренился горизонт, вздыбилась  земля  -  и  вновь  встала  на  место,  и
надвинулась широкая река с плывущей большой белой  лодкой,  с  мостами  на
мощных опорах, и приблизился высокий зеленый берег, и в зелени золотились,
искрились под солнцем купола, и стояла над рекой огромная светлая  женская
фигура с мечом и щитом в поднятых к небу руках.  Наваливался,  надвигался,
всплывал  к  небесам  бескрайний   город   -   бесконечное   нагромождение
причудливых  зданий,  беспредельная  путаница  широких   и   узких   улиц,
ошеломительное множество автомобилей, автобусов и людей...
     Да, Павел летал в своих странных видениях-снах, а еще сидел за  рулем
автомобиля, и шоссе уносилось, уносилось под колеса, а  еще  взбирался  на
холм,   поросший   деревьями,    и    вместе    с    белокурой    курносой
девчушкой-подростком   с   высоты   толстостенного   замка   смотрел    на
распростершийся внизу  город  с  остроконечными  крышами  старых  домов  и
высокой белой башней на древней площади.
     Лежал на горячем песке у моря... Бродил  по  чужому  странному  лесу,
словно выросшему из сказок... Ел что-то белое, вкусное и холодное, сидя  в
тихом домике с разноцветными стеклами...
     Со временем видения ослабли, стали совсем обрывочными и блеклыми, как
старые, выгоревшие на солнце рисунки, но продолжали повторяться, хотя  все
реже и реже.
     И было одно видение, воспоминание  о  котором  долго  не  давало  ему
покоя, заставляя вздрагивать и просыпаться среди ночи, и до утра глядеть в
темноту.
     Видение было переполнено страхом. Холодным,  скользким,  беспричинным
страхом, заставляющим бросать все и уходить, уходить от  дома.  Что  могло
внушить такой страх? Предчувствие того, что вот-вот разверзнется земля или
обрушатся небеса, что появился на горизонте всадник на бледном коне  и  ад
следует за ним, что  вышла  из  дыма  саранча  с  человеческими  лицами  и
львиными зубами, и с жалами на скорпионьих хвостах? Ощущение конца  света,
гибели мира, неминуемого и скорого дня гнева, дня скорби  и  тесноты,  дня
опустошения и разорения, тьмы и мрака, облака и мглы?..
     Страх. Неописуемый, неподвластный сознанию и  воле  страх.  Он  гнал,
гнал людей по дороге, туда,  где  было  спасение  от  страха.  С  белесого
выгоревшего летнего неба струился зной, поля, то понижаясь, то  повышаясь,
тянулись к горизонту, и дро