аш поэт Серафим Аллилуев после выхода  из  дурдома
стал дурить еще больше, но теперь в обратную сторону. Раньше он
малевал  черные  кресты  на кладбище, а теперь ходит с кусочком
мела в кармане и рисует повсюду белые крестики.  Потом  Серафим
сочинил  поэму  "Черный  крест",  где расчихвостил американскую
Статую Свободы, на которую он теперь поставил крест  --  черный
крест.  И призывает всех американских хиппи делать то же
самое.
     Знаешь, в  подвале  твоего  бывшего  дома  чудес  печатают
ротаторный  журнальчик  "Самогон",  который  подсмеивается  над
"Сэм-издатом". Так вот, Серафим опубликовал там такие  новинки:
"Баллада   о   дурдомах",  "Палата  No  13",  "Марш  69-ников",
"Симфония С-дур  для  дураков  и  дур"  и  философский  трактат
"Бердяевские  суки  и сучки", где не поставил ударения и где не
поймешь, суки это или суки, сучки или сучки.
     Необердяевцы из "Союза социал-христиан", конечно,  страшно
обиделись,  и  разгорелся  целый  философский диспут: кто такие
бердяевцы -- суки и сучки или суки и сучки? А  неотроцкисты  из
"Сэм-издата" и "Хроники" обиделись на статью Остапа Оглоедова о
дурдомах   "Обрезанный   бунт   или  бунт  обрезанных?".  Остап
оправдывается: я ж, говорит, сам такой, обчекрыженный, потому я
этим и интересуюсь.
     Кстати, Остап строчит какой-то роман и  нещадно  списывает
из  твоей книги "Душа Востока". До этого он воровал из "Василия
Теркина"-  у  Твардовского,  а  теперь  у  тебя  ворует.  Ну  и
говорят,-что  в творчестве он такой же импотент, как и в жизни.
Ведь брак-то у него фиктивный был, только для  отвода  глаз.  И
дети  тоже  --  кукушкины  яйца.  Но  рано  или  поздно все это
кончается плохо.
     Да,  Серафим  Аллилуев  передает  тебе  привет  и   просит
напомнить  то, что он тебе когда-то говорил: "Было бы болото, а
черти найдутся". Вот, кажется, и все новости из нашего болота.
     Но теперь это  болото  закрутилось  для  меня  в  каком-то
ужасном  круговороте.  А  будущее  покрылось  каким-то ядовитым
туманом -- и мне стало страшно. Боря, милый  мой,  что  делать?
Единственное, что помогает,-- это твои письма. Ох, зачем
только ты разбудил эту спавшую красавицу?! Зачем?!
     Боря,  дорогой,  прости, что я пишу тебе такие сумбурные и
неприятные письма. Но ведь не могу  же  я  писать  о  солнце  и
любви, когда на душе кошки скребут. Постараюсь исправиться.
     Твоя бывшая спящая красавица".
     Вместо подписи стоял оттиск от губной помады.
     "Борькин, мой любимый, мой маленький!
     Знаешь,  меня  беспокоят  твои  последние  письма. Я здесь
схожу с ума, а тебе хоть  бы  хны!  Ты  пишешь  так  резонно  и
рассудительно, что мне становится еще хуже.
     Твои   письма   напоминают  мне  доброго  старого  доктора
Айболита. Так говорят с ребенком, у которого болит живот. Но не
с женщиной, у которой трудные роды -- которая рожает любовь  --
и никак не может разродиться. Наверно, про таких и говорят, что
это как ежа против шерсти рожать.
     Или,  может  быть,  ты  обиделся  на мои последние письма?
Боря, ведь я хотела только одного: не скрывать от тебя  ничего.
Так  же,  как и здесь, в Москве. Я всегда пыталась быть с тобой
совершенно откровенной. Ведь я ж не виновата,  что  я  пытаюсь,
пытаюсь   --  и  ничего  не  получается.  И  я  никак  не  могу
перепрыгнуть через этот  проклятый  классовый  барьер,  который
разделяет нас.
     Иногда меня пугает слишком спокойный тон твоих писем. Если
бы ты  сходил с ума, как я здесь... Если бы ты безумствовал, от
любви бросил бы все и вернулся в Москву, тогда бы я поняла  это
--  и  стала  б  твоей.  Если б ты от тоски и горя был на грани
самоубийства, я б тоже поняла это  --  и  тотчас  помчалась  бы
спасать  тебя.  Но  ты не делаешь ни того ни другого! И вот эту
твою нежность, настойчивость -- и спокойствие... этого я  никак
не понимаю. Поэтому я и боюсь, что мы слишком разные люди.
     Боря,  милый,  я, кажется, не поблагодарила тебя за второй
букет цветов, который ты заказал из Вены  по  телеграфу.  А  за
первый  букет  я,  кажется,  поблагодарила в письме, которое не
отослала. Ведь я половину писем пишу -- и потом РВУ.
     Спасибо, милый, спасибо! Я тебя так  люблю,  мой  хороший,
заботливый  и  внимательный.  И  за  что  только ты меня, дрянь
такую, полюбил?
     Иногда я смотрю на наши фотографии в Березовке, на пляже у
князя Шаховского-Сибирского. Вспоминаю, как ты сделал мне тогда
в полдень предложение, на той площадке  под  деревом.  Тогда  я
была  совершенно  счастлива. Все трудности и классовые преграды
не успели еще прийти в голову. Было лишь  простое  и  ничем  не
затуманенное  чувство  счастья. Я сама не понимала, как все это
получилось -- в один день.
     А помнишь, как мы целовались на  лестнице  у  воды?  И  на
песчаном  мысу  в  темноте? Ох, Борька, до чего ж хорошо
тогда было!
     И потом в твоей квартире.  Глянешь  в  окно:  ночь,  огни,
звезды  над  Москвой -- и тихое счастье в душе. Спасибо тебе за
все, Боря! Ведь ты подарил мне настоящую любовь, которой у меня
никогда не было... и не будет.
     Если бы сейчас ты был здесь, я прижалась бы к  тебе  --  и
все  было бы хорошо, просто и ясно. А так... Ох, Боря, когда же
я наконец напишу тебе хорошее, спокойное письмо!
     Фуфу все еще сидит в  сумасшедшем  доме.  Ей  уже  вкатили
двадцать уколов сульфазина. Видишь, до чего доводит любовь?
     Любимый  мой,  кончаю, чтобы оставить место для штемпелей.
Они тебе доскажут остальное. Люблю!
     Твоя Нина". Внизу стояли три штемпеля от губпой помады.
     * " "
     "Милый, хороший мой Боря!
     Последние дни у меня было  столько  дел,  сколько  дел  --
совсем  с  ног  сбилась.  Уф,  только  сегодня наконец немножко
разделалась с делами и могу сообщить тебе результаты.
     Боря, прости меня, прости, любимый мой, но приехать к тебе
я не могу.  Только  теперь,  когда   подошло   время   получать
документы  на  выезд,  я  поняла,  что  не  могу.  И  по многим
причинам.
     Во-первых,  из-за  папки.  Если  я  не   приеду,   ты   не
повесишься.  Но  если  я  поеду,  папка  повесится, определенно
повесится. Он об этом во сне бредит. Прямо как старый еврей,  у
которого  гои  уводят  единственную  дочь.. Посмотри там в Вене
оперу Галеви "Жидовка" на эту тему.
     Во-вторых, я получила повышение по  службе,  о  котором  я
давно  мечтала. Целый год проверяли мои анкеты -- и сейчас дело
решено в мою пользу.
     Боря, мой маленький, мой мышоночек, если бы ты был здесь в
Москве, я была бы счастлива стать твоей женой. Но бросить все и
ехать к тебе в Вену -- не могу!
     Почему я называю тебя "маленький", когда ты на голову выше
меня? И этот "мышоночек" может  раздавить  меня,  как  медведь.
Почему? Сама не пойму.
     Боря,  прости  меня!  Поверь,  что я люблю тебя так, как я
только умею любить. А если  я  сейчас  отказываюсь  ехать,  то,
может быть, я вообще не способна на настоящую любовь.
     И   скажу  тебе,  любимец  богов,  по  секрету  еще  одно:
благодари Бога, что я не стала твоей женой! Ведь я же  говорила
тебе,  что  я  ведьма.  И  я испортила бы тебе всю жизнь. И всю
жизнь ты бы не понимал, что это такое.
     Тебе еще очень и очень повезло, что все это кончилось так,
а не иначе. А так осталось  только  воспоминание  о  большой  и
чистой любви. Во всяком случае у меня.
     Ох,  чуть  не  забыла.  В твоем последнем письме, в
самом конце, ты написал что-то непонятное: "Да, папа Иннокентий
оказался прав!" Чей это папа? Кого-нибудь  из  наших  знакомых?
Что он там про меня насплетничал?
     Помни,  что  я  тебя любила так, как умею. А большего нам,
ведьмам, не дано.
     Нина.
     П. С. При случае поблагодари княгиню  Лизу  за  ее  амулет
против ведьм. Может быть, он тебе действительно помог".
     К  последующему письму Нины был приложен официальный блайк
13-го  отдела  КГБ,  где  генерал-профессор  Мали-нин   сообщал
следующее:
     "Дорогой Борис Александрович!
     Извините,  что  я  вмешалась  в  Вашу  личную  жизнь. Но я
являюсь руководителем  спецпроекта  "Чертополох",  куда  входит
радио  "Свобода" и, таким образом, Нина Миллер. Кроме того, наш
красный папа поручил мне быть Вашим ангелом-хранителем.
     Сообщаю Вам те два секрета, тот классовый барьер,  который
наша принцесса Нина Миллер никак не могла перепрыгнуть.
     Первый   секрет.  Она  строила  из  себя  советскую
дворянку. А на самом деле она не дворянка, а лесбиянка.  И  эта
"техническая девушка" лесбиянит уже с 16-летнего возраста.
     Второй  секрет.  Ее отец всю жизнь тщательно скрывает, что
он еврей-выкрест. Поэтому и его дочери приходится скрывать, что
она полуеврейка.
     Зная эти секреты, вы поймете и всю остальную "тайнопись" в
ее письмах. Может быть, это пригодится Вам для Вашей  книги  об
идеальных советских людях нового типа -- гомо совьетикус.
     Теперь   о  деле.  Ученические  годы  Вильгельма  Мейстера
окончились, и в ближайшее  время  Вас  отзывают  в  Москву  для
прохождения  курса  в  нашем  Институте  высшей  социологии  --
НИИ-13.
     Вспомните  слова  из  "Золотого  осла"  Апулея,  что   для
достижения  настоящей мудрости сначала нужно побывать в ослиной
шкуре. Перед отъездом из Вены рекомендую  Вам  послушать  оперу
Галеви "Жидовка".
     Искренне Ваш И. В. Малинчн.

     Профессор      высшей     социологии     генерал-лейтенант
госбезопасности".
     Так закончился  роман  инженера  человеческих  душ  Бориса
Руднева,  который охотился за советской девушкой нового типа --
гомо совьетикус.

     Глава 17. ЧИСТИЛИЩЕ

     Лучше чем любовь, деньги, славу -- дайте мне правду.
Вы познаете правду -- и эта правда сведет вас с ума.
                           Генри Тора Олдос Хаксли

     В доме чудес, где помещался "Профсоюз святых и грешников",
произошло очередное чудо. Но чудо  это  такое  щекотливое,  что
щекотливым  людям  это,  может быть, лучше и не читать. А людям
суеверным на всякий случай не мешает перекреститься  и  плюнуть
через левое плечо.
     Может  быть, не стоило бы всего этого и рассказывать. Но и
не рассказать  тоже  как-то  жалко.  Иначе  будет  существенный
пробел  в  истории  психологической  войны. И не добавить здесь
некоторые детали, так сказать, технику этой психвойны, было  бы
даже как-то нечестно по отношнию к человечеству.
     Очередной  шухер  в  доме чудес начался, как обычно, из-за
совершенного пустяка, из-за бутылки армянского коньяку.
     В кругах  агитпропа  пошли  слухи,  что  дом  чудес  скоро
демонтируют  и  ликвидируют.  В  результате комиссар дома чудес
Сося Гильруд так расстроился, что с  горя  напился.  Раньше  он
всегда  был  очень  осторожен с алкоголем. И вот с непривычки с
ним получилась маленькая оказия.
     Выпивали они на конспиративной квартире вдвоем с  Му-шером
и   выпили  целую  бутылку  армянского  коньяку.  Но  в  Коране
говорится, что в каждой капле вина  сидит  шайтан.  И  в  данно
случае так оно и получилось.
     Когда бутылка кончилась, Сося задремал на диване. А Му-шер
решил,  что  пора  ехать  домой.  Он  встал  и начал заправлять
скользкую  капроновую  рубашку,  которая  выбилась  у  него  из
штанов. И для удобства Мушер расстегнул штаны.
     Но  в  этот момент с комиссаром дома чудес произошло нечто
странное -- словно в него  вселился  шайтан.  Сося  встал,  как
сомнамбула,  сделал  несколько  шагов  и  затем вдруг повалился
перед Мушером на колени. Глаза  у  Соси  были  закрыты,  а  рот
широко  открыт. И он сложил обе руки перед собой так, словно он
просит подаяния или милостыни.
     Говорят, что когда-то дикари, которые бегали  без  штанов,
поклонялись  штанам белых колонизаторов, думая, что вся их сила
в штанах. Так вот и Сося стоял на коленях и молился на Мушеровы
штаны.
     В условиях социалистического реализма  все  это,  конечно,
вещь довольно необычайная. Но поскольку нас, русских, упрекают,
что мы отстаем от жизни, то вот мы и переходим к соцмодернизму.
Чтобы  не  отставать от "неохристианина" Солженицына, который в
своем "Одном дне" так и пишет:
     "...а тебе хрен в рот..."*.
     Ведь когда-то великий правдоискатель  Достоевский  сказал,
что  Россия еще скажет миру свое новое слово. И имя этому слову
-- соцмодернизм. Ведь без этого  не  поймешь,  что  творится  в
нашем грешном мире.
     Так  или  иначе,  но  бедному  Мушеру  все  это было очень
неприятно. В голове шумит армянский коньяк, а  Сося  выкидывает
какие-то армянские шутки. В общем, заправил Му-шер свою рубашку
и,  невзирая  на Сосины молитвы, безжалостно задернул молнию на
штанах.
     Как только алтарь закрылся, Сося открыл глаза, закрыл рот,
встал с колен и смущенно пробормотал:
     -- Ох, я, кажется, немножко обшибся... Я  думал,  что  это
князь Горемыкин...
     Потом  Сося  повалился  на  диван и заснул. А Мушер поехал
домой.
     На другое утро Мушер сначала  подумал,  что  все  это  ему
только приснилось. Но потом он не удержался и рассказал это как
анекдот  своей  жене.  А  Фуфочка, которую недавно выпустили из
дурдома, ему и говорит:
     -- Ох, ты ж, Мушер, и дурак! Неужели  ты  этого  не
знаешь?

     * См. оригинал: Новый мир. 1962. No 11.

     Говорят,  что  женщины  в интимных вопросах обычно опытнее
мужчин. Так вот и Фуфу. С улыбкой  превосходства  сообщает  она
Мушеру, что большинство педерастов натягивает друг дружку вовсе
не в зад, а в рот. И все это означает,
     что  чародей  Сося  просто  педераст  --  и  с пьяных глаз
перепутал Мушера с князем Горемыкнным.
     После этого Мушер попал в затруднительное положение.  Дело
в  том,  что  по  советским  законам категорически запрещается,
чтобы педерасты работали в таких местах, как дом чудес, которые
связаны со всякими хитрыми органами. А если Мушер это  знает  и
молчит, то он как бы соучастник преступления.
     Поэтому  Мушер  решил поговорить на эту тему в доме чудес.
Начал он с потомка Чингисхана и для интимности запер  дверь  на
ключ.  Но  потомок  Чингисхана вел себя очень странно: он сразу
чего-то испугался и кинулся к двери.
     Когда-то от одного имени Чингисхана дрожали целые  народы.
Огнем  и  мечом  прошел  он  от  Тихого  океана до Дуная, и его
империя была больше всякой Римской империи. Теперь  же  потомок
этого   Чингисхана   царапался   ногтями  в  запертую  дверь  и
истерически взвизгивал:
     -- Почему меня заперли? Я ничего не  знаю...  Тогда  Мушер
поговорил  с Филимоном. Тот перекосил свои косоглазые глаза еще
больше и посоветовал:
     -- Послушайте, Мушер, не  разыгрывайте  из  себя  сенатора
Маккарти. Знаете, это вредно для здоровья...
     Следующим  номером  был  добрейший  Адам Абрамович с радио
"Свобода". Но добрейший  Адам  вдруг  страшно  рассердился.  От
волнения он вспотел так, что у него задымилась лысина.
     --  Вы  клевещете на честных людей!-- кричал Адам.-- Вас в
тюрьму посадить надо!
     Все получалось, как в армянском анектоде,-- все  наоборот.
А дома Фуфу только усмехалась:
     --  Эх,  Мушер,  какой же ты глупый! Ведь это ж все
одна  шайка.  Видишь,  какие  они   солидарные   --   настоящие
солн-даристы. Один за всех -- и все за одного!
     Когда  очередь  дошла  до колченогого Артамона, оказалось,
что он недаром был директором спецшколы для дефективных  детей.
Он сразу взбесился. Его седой чуб поднялся дыбом, как петушиный
гребень,  водянистые  глазки налились кровью, а изо рта у него,
как у дракона,  исходило  зловонье.  Казалось,  что  сейчас  он
кинется и начнет кусаться.
     Мушер  приоткрыл ящик стола. Там лежала черная самопишущая
ручка, оставшаяся от Бориса Руднева.
     Брызгая слюной, Артамон угрожающе шипел:
     --  Сенатору  Маккарти  устроили  похороны  с  цветами   и
музыкой... Смотрите, чтобы и с вами так не получилось...
     -- Посмотрим,- сказал председатель дома чудес.
     Он взял черную ручку и нажал кнопку. Раздался выстрел, как
из пистолета.  И специалист по дефективным детям исчез в облаке
белого дыма.
     Затем  чудики  из  дома  чудес   лицезрели   новое   чудо.
Колченогий  Артамон  вылетел  из комнаты Мушера с таким шумом и
дымом, как межпланетная ракета. До этого  от  Артамо-на  только
другие люди плакали. Теперь же он сам плакал. Но как?! Слезы из
него текли, капали, струились -- из глаз, из носа, изо рта, изо
всех  складок  его  морщинистой физиономии, и, как потом уверял
Жоржик Бутырский, даже из ушей.
     Пошатываясь и держась за стенку, Артамон бежал по коридору
так, словно его окунали головой в горчицу, а потом намазали под
хвостом скипидаром. Он кашлял, чихал, сморкался,  отплевывался,
икал, чесался, ругался. И плакал, плакал. плакал. Плакал такими
горючими  слезами,  каких  в  доме  чудес  еще никто никогда не
видывал.
     Цыганский барон Люся Шелапутин стоял и качал головой:
     -- Ох, психологическая война принимает новые формы.
     Затем  события  в   доме   чудес   стали   развиваться   с
кибернетической  быстротой.  А виновата во всем этом была Фуфу.
Она раззвонила всю эту историю в Недоделкино,  а  недоделки  из
Недоделкино разнесли это по всей Москве.
     Если  когда-то  синица  не  могла поджечь океан, то теперь
Фуфу, как зажигалка, подожгла общественное  болото.  И  сплетни
заходили, как ночные огоньки на болоте. Нашлись умники, которые
пустили  шептуна,  что весь иностранный отдел агитпропа -- этр,
мол, не что  иное,  как  модернизированная  постановка  "Бесов"
Достоевского.  Поскольку, мол, дом чудес и радио "Свобода"- это
инструменты  психологической  войны,  то  есть   идеологической
диверсии,  подрыва  и  разложения, то для этого там и подобрали
людей с соответствующей психикой -- тех самых  психов,  которых
Достоевский окрестил бесами.
     За  эту  идею  ухватились  всякие полуинтеллигенты и давай
фантазировать. Ага, говорят, запрягли,  значит,  этих  бесов  в
машину  пропаганды. Раньше, значит, нечистая сила летала верхом
на помеле, а теперь ее запускают в эфир по радио.
     И поднялась вокруг агитпропа настоящая свистопляска.
     От всего этого бедный Сося Гильруд так разнервничался, что
забаррикадировался на своей конспиративной квартире и  сносился
с  домом чудес только по телефону, а когда выходил на улицу, то
надевал  черные  очки.  Потом   он   заявил,   что   болен   от
переутомления, и слег в госпиталь.
     Затем  в  агитпропе  началась эпидемия каких-то загадочных
болезней.  Начальник  агитпропа  вдруг   стал   жаловаться   на
печеночные камни. А за его спиной шептали:
     -- Это у него Сося в печенках застрял...
     А  бедный  Сося  долежался  в  постели до того, что у него
получились пролежни. Теперь он уже действительно не мог  встать
с  постели,  лежал  задом  вверх  и  стонал,  что  его отравили
какими-то специальными ядами.
     У начальника радио "Свобода", добрейшего Адама Абрамовича,
вдруг появилась мания преследования. Он стал беспрерывно менять
квартиры, скрывая  свой  адрес  и  телефон  даже  от  ближайших
сотрудников.  Потом  у  него  так  разыгрался геморрой, что его
нужно было оперировать. А Адам брыкался и кричал:
     -- Я знаю, меня хотят зарезать на операционном столе!
     Колченогий Артамон подал заявку, чтобы у него  в  кабинете
приделали    железную   дверь   и   специальную   электрическую
сигнализацию для защиты от покушений. От всяких  треволнений  у
него обострилась язва желудка, и он лечил ее водкой. Потом он в
пьяном  виде  свалился  с  лестницы,  разбил  себе физиономию и
уверял, что на него напали и хотели убить.
     Видя, что все кругом болеют, косоглазый  Филимон  божился,
что это новый заговор врачей-отравителей. А у Оста-па Оглоедова
от  страха  началась медвежья болезнь, и он тоже жаловался, что
его отравили.
     А тут еще пошли слухи, что скоро будут какие-то  серьезные
пертурбации   и   что   радио   "Свобода"   тоже   ликвидируют.
Радиокомментатор Остап Оглоедов держался за живот и стонал:
     -- А куда ж я пойду?  Ведь  я  ж  инвалид  психологической
войны. Эх, хоть бы пенсию дали...