теперь  старался  смотреть
глазами Юты, переживая за нее и восторг, и удивление, и страх...
     Он знал, что скала,  все  такая  же  гладкая  и  отвесная,  раздирает
облачную гряду и тянется выше, еще выше, чтобы упереться в небо. Здесь  не
летали - ни птицы, ни драконы.
     Мир же скалы был подобен миру замка  -  множество  темных  переходов,
больше похожих на норы. Тот, Что Смотрел Из Скалы, больше не появлялся.
     Темный инстинкт, который вел предков-драконов прямо к цели, прорастал
теперь в Армане все сильнее и повелительнее. Повинуясь ему, Арман двинулся
в темноту.
     Ему не приходилось думать и решать - его влекла  безымянная  сила.  В
скале гнездилось еще много Смотрящих - но их взгляды были слабее и  тоньше
взгляда Того, встреченного Арманом вначале. Он ощущал их справа  и  слева,
они упирались ему в спину - но в лицо почему-то не хотели или не  решались
смотреть.
     И он брел, стараясь не думать о том, что вместо неба  над  головой  -
тысячелетние сгустки камня, кладбище ветра и облаков. Время замедлилось  -
делая шаг, он успевал передумать сотни  мыслей,  не  доводя,  впрочем,  ни
одной из них до конца...
     Так шел он в полной темноте, сопровождаемый  взглядами,  и  миновало,
кажется, столетие, пока он вдруг понял, что свода над головой больше  нет.
Чернота не отступила, а, похоже, стала гуще, но Арман почему-то верил, что
это ненадолго. Он сел, где стоял, подобрал под себя скрещенные ноги и стал
терпеливо ждать.
     И ожидание его было достойно вознаграждено.
     Сначала он увидел бледную, изломанную линию высоко над  собой.  Потом
все, что оставалось над линией, стремительно стало  наливаться  светом,  а
то, что было ниже, оставалось бархатно-черным. Разлом в небесах становился
все ярче, и Арман решил было, что здесь, на краю мира, небо  растрескалось
подобно старому магическому зеркалу...
     Но свет прибывал и прибывал, линия распадалась,  и  Арман,  затаивший
дыхание, прошептал, не отдавая  себе  отчета:  "Смотри,  Юта!"  Перед  ним
наливалась солнцем  круглая  чаша  долины,  окруженной  немыслимой  высоты
горами.
     В разломах ползали черные тени - Арман  сперва  принял  их  за  живые
существа, но это все-таки были тени, хотя  и  довольно  уродливые.  Солнце
гнало их глубже в трещины, а  выше,  вчеканенные  в  наливающийся  синевой
свод, ослепительно горели ледяные вершины.
     Арман смотрел, потрясенный. На какое-то мгновение ему показалось, что
он видит исполинскую челюсть с полукругом сверкающих зубов  -  оскаленных,
хищных.  Открывающаяся  ему  картина  была   страшной   и   величественной
одновременно - горы стояли, как памятник кому-то вечному, как насмешка над
временем, как вызов всем силам мира.
     Жаль, что Юте никогда не увидеть этого...
     За два с лишним столетия своей  жизни  Арман  тоже  не  видел  ничего
подобного. Скалы были его родиной, случалось охотиться и в горах, и, может
быть, для  ящериц,  греющихся  там  на  солнце,  те  горы  были  таким  же
потрясением... Теперь сам Арман ощутил себя ящерицей - маленьким, зачем-то
крылатым зверьком.
     Может быть, это горы Прадракона?
     Забыв о голоде и жажде, он принял драконье обличье и взмыл  в  узкое,
запертое вершинами небо.


     Теперь он узнал, что такое холод.
     Протискиваясь среди вершин,  закованных  в  ледяной  панцирь,  огибая
полупрозрачные мутные глыбы,  он  стремился  все  дальше,  ведомый  только
инстинктом и предчувствиями. Воздух стал жидким и будто бы пустым -  чтобы
удержаться, все чаще приходилось взмахивать крыльями. Дышал он теперь  так
часто, что обморозил глотку и не пытался уже  выдыхать  огонь;  сверкающие
короны каждой гранью отражали солнце, и, оставаясь холодным, оно слепило и
жгло. Арману казалось, что  он  обугливается  на  лету,  так  и  не  успев
согреться.
     За горами вставали все новые и новые горы, бесконечная горная страна.
Арман то и дело опускался на  смерзшийся  снег,  отдыхал,  соскальзывал...
Четырехгранная ледяная глыба была не первой на его пути.
     Он обогнул ее, не в силах подняться выше и пролететь над ее вершиной.
В серо-синей глубине ему почудился темный силуэт.
     Предчувствие велело ему вернуться; приблизив драконью морду  к  стене
льда, он долго всматривался, подергивая свернутыми крыльями.
     Он разглядел длинную шею и  мощный  хребет,  вдоль  которого  тянулся
массивный  гребень.  Переступая  чешуйчатыми  лапами  -  когти  впились  в
скользкую ледяную корку - он осторожно двинулся в обход.
     Глыба выступала мощным углом, и, миновав его, он встретился  взглядом
с одним широко раскрытым, незряче уставившимся  из-под  надбровного  щитка
глазом. Арман встал.
     Вмерзший в глыбу дракон, казалось, пытался вырваться из  окаменевшего
льда. Морда его застыла  в  нескольких  шагах  от  края,  и  половина  ее,
повернутая к Арману, была  видна  до  последней  чешуйки.  Очертания  тела
терялись в глубине.
     Кто это был? Уж не Хар-Анн ли, сорок третий в  роду?  Но  сколько  же
веков тогда простоял он  здесь,  пойманный,  плененный,  лишенный  огня  и
погибший страшной для дракона смертью?
     Арм-Анн собрал все свои  силы  и,  превозмогая  боль  в  обмороженной
глотке, дохнул пламенем на ледяную глыбу. Пламя вырвалось  двумя  скудными
языками, лизнуло лед и сразу  иссякло.  Поверхность  глыбы  около  мертвой
морды Хар-Анна покрылась застывшими потеками, как залитое дождем стекло.


     Спустя неделю Остин снова уехал, и снова  вернулся,  и  уехал  опять.
Вернулся по-прежнему веселый; гвардейцы  и  придворные,  составлявшие  его
свиту и охрану, галдели, хохотали и как-то особенно низко кланялись Юте, и
ей мерещились усмешки, скрываемые  в  усах.  Она  ругала  себя  за  глупую
мнительность и глухие, недостойные подозрения, зашевелившиеся в душе с тех
пор, как какой-то барон хихикнул за ее  спиной  и  подмигнул  гвардейскому
лейтенанту. Юта увидела его  гримасу,  отразившуюся  в  стоящем  на  столе
серебряном  кубке,  и  долго  потом  ее  мучил  постыдный  вопрос:  почему
подмигнул? Почему за спиной?
     Тогда, помниться, королевская свита въезжала в дворцовые ворота,  Юта
смотрела из окна, как Остин,  красиво  выпрямившись  в  седле,  помахивает
ладонью сбежавшимся придворным... Потом он явился  к  жене,  строгий,  как
учебник по дворцовому этикету, заученным движением потянулся к ее  руке  и
ровным голосом произнес приличествующую моменту фразу:
     - Ваше величество, моя супруга, как я мечтал снова увидеть вас.
     Прибывшие вместе с ним поклонились, Юта  кивнула  и  отошла  к  окну,
Остин тоже кивнул и вышел,  а  свита  его  поспешила  следом,  толкаясь  в
дверях... Тогда-то Юта и увидела баронову усмешку, которая, впрочем, могла
относиться к чему угодно, а вовсе не  к  ней,  и  не  к  этим  холодным  и
правильным, совершенно  официальным  словам  Остина.  Да  и  кто  запретит
придворным смеяться!
     Однако яд был пролит, и Юта, всю жизнь горячо презиравшая  сплетни  и
перемигивания, отравилась незаметно для себя.
     В каждой горничной ей  виделась  насмешница;  все,  даже  пажи,  даже
старушка-вышивальщица, все  знали  что-то,  заставляющее  многозначительно
кривиться их рты, придающее вежливым, почтительным голосам  скрытую  нотку
издевательства... Юта снова, но во много раз  острее,  чем  в  отрочестве,
осознала свою некрасивость.
     С Остином они давно не разговаривали по-человечески - только гладкие,
бесстрастные, предписанные Ритуалом фразы. Король  жил  своей,  совершенно
чужой для Юты и, по-видимому, безбедной  жизнью  -  отправлял  и  принимал
гонцов, как правило, с гербом Акмалии на  рукавах,  все  чаще  выезжал  на
охоту, забросив государственные дела, где-то пропадал по нескольку дней...
     Поддавшись приступу раздражения, Юта  выбросила  пяльцы  и  выставила
старушку-вышивальщицу  со  всем  ворохом  рекомендуемых  образцов.  Взамен
вытребовала себе бумагу и письменный прибор.
     Она села писать письмо сестрам и матери, но нужные слова  не  шли,  а
перо то царапало, то исходило  кляксами.  На  бумагу  ложились  бессвязные
жалобы, Юта злилась и зачеркивала, зачеркивала и злилась, пока, на  минуту
задумавшись, не обнаружила вдруг, что, не пытаясь уже писать, бессмысленно
водит пером по бумаге.
     На белое поле ложились линии, круги, змейки и дуги...  Юта  не  умела
рисовать, но из-под пера вынырнули вдруг очертания лохматой птицы. Закусив
губу, Юта пририсовала рядом еще одну такую же птицу  и  трех  маленьких  -
птенцов. Подумала и добавила корзину-гнездо.
     Она тогда, помнится,  спросила:  "По-твоему,  калидоны  не  вернутся,
Арман?" А он ответил: "В этой жизни ничто просто так не возвращается".
     Он был прав. Ничто не вернется теперь.
     Королева снова опустила перо в  чернильницу.  Рука  ее  вывела  среди
каракулей:  "Рождается  месяц...  жемчужный  коготь  первого   в   мире...
дракона..."
     И снова клякса - жирная, как сытый клоп, скользнула с  пера  и  убила
последнее слово.


     Однажды ушей королевы  достигла  случайно  оброненная  кем-то  фраза:
"...Да виноват ли? Женился-то не по своей воле..."
     Мало ли о ком могли говорить во дворце. Сотни людей женятся и выходят
замуж, почему же Юта не сомкнула глаз той ночью?
     Одна посреди широкой холодной постели,  под  парчовым  балдахином,  с
мерцающим у  кровати  ночником,  окруженная  негой  и  роскошью,  королева
начисто сгрызла уголок подушки.
     Не по своей воле.  Его  принудили.  Женат  по  воле  долга.  Все  это
понимали и понимают, и только она...
     Ворочаясь и сбивая простыни в комок, она прокляла  Армана.  Вспоминая
поединок с принцем, бесконечно повторяя его перед своими глазами, выуживая
из памяти мельчайшие детали, она поняла с  ясностью  солнечного  дня,  что
Арман подарил ее принцу.
     Подарил... Она не вытирала  злых  слез,  обильно  орошающих  подушку.
Зачем?
     Бессмысленно  пялясь  на  балдахин,   она   припомнила   давным-давно
слышанную историю,  будто  накануне  битвы  Остина  с  драконом  прямо  на
судебное заседание явился человек... Что он говорил,  повторять  никто  не
желал, однако на следующий день тогдашний принц водрузился на коня и...
     Арман, ты провокатор.  То,  что  ты  сделал,  Арман,  не  может  быть
оправдано. Актер, балаганный актер, шут гороховый...
     И тут Юту обожгло. Судорожно потянувшись, она  вцепилась  в  простынь
двумя руками.
     Она ведь чуть не  умерла  от  радости,  увидев  Остина  в  магическом
зеркале. Она ведь была по самые уши счастлива. Она боялась  за  принца,  и
неслась ему навстречу, прыгая по камням подобно дикой козе... И как  дикая
коза, кинулась освободителю на шею, и ждала свадьбы, то и дело хлопаясь  в
обморок от сладостного предвкушения... Но, может быть, все это  было  лишь
испытанием, пробой, и Арман желал, чтобы она выдержала это испытание?
     Не в силах больше  барахтаться  в  ненавистной  постели,  Юта  рывком
вскочила и, как была в ночной сорочке, выбежала на середину комнаты.
     Она предала Армана.
     Она поплатилась.


     Под утро ей удалось заснуть.
     Сон ее был полон облаков и калидоньего пуха.
     Бело-розовые, как диковинное произведение кондитера, они обволакивали
ее и несли над землей, и острое, ни с чем не сравнимое чувство  свободы  и
полета сотнями иголочек впилось  в  Ютину  кожу,  так  что  волосы  встали
дыбом... Во сне она была крылатым существом, может быть, калидоном, и тот,
кто подарил ей все это, был рядом. Тот, кто подарил ей право летать, парил
на расстоянии вытянутого крыла.
     Юта вонзалась в трепещущие бока облаков, и были они  схожи  с  белыми
языками пламени - так вились, перетекая друг в друга, облизывая небо...  И
страшно и весело было тонуть в этом безмолвном небесном пожаре, в холодном
камине небес...
     Тот, кто подарил ей полет, протягивал руку сквозь  толщу  калидоньего
пуха, и она ощущала прохладу его ладони.
     "Арман...  Я  по  ошибке  родилась  среди  людей...  Я  должна   была
родиться... Среди драконов..."
     Она проснулась и долго  лежала,  глядя  сухими  глазами  прямо  перед
собой.
     Арман хотел ей счастья. Он  устроил  ей  счастье...  Как  мог.  Через
утрату... Только вот человек, который летал  на  драконе,  не  может  жить
согласно дворцовым Ритуалам.
     Умрет от тоски.


     Случилось так, что потомок вмерзшего в лед Хар-Анна  перевалил  через
горы и остался в живых.
     Холод отступил; крылья уже  не  несли  Армана-дракона,  и  потому  он
просто брел, забыв обернуться человеком.
     Сначала когти его оставляли  на  камнях  длинные  глубокие  царапины,
потом он не заметил как, но чешуйчатые лапы с каждым шагом стали все более
увязать в мелком каменном крошеве,  и  он  едва  переставлял  ноги,  когда
предгорья остались за спиной и перед Арманом разлеглась желтая равнина.
     Это  было  то  же  море,  но  море  бесконечного  мелкого  песка.  По
поверхности  его  бродила  рябь;  крупные  волны  вздымались  и   опадали,
сшибались с разгону и менялись местами, а  что  творилось  в  глубине,  на
самом дне, в золотой толще - этого Арману не суждено было  знать.  Поэтому
он просто стоял  и  смотрел,  и  песок  протекал  между  одетыми  в  чешую
когтистыми пальцами.
     Солнце поднималось все выше и  выше,  песок  из  золотого  становился
белым; Арман почувствовал, как оживает пламя в давно уже холодной  глотке.
И он дохнул огнем, и песок у его ног сплавился в лепешку.
     Тогда, обновленный, он взмахнул крыльями.
     Все повторялось - он снова летел над бесконечной волнистой гладью, но
это не была предательская, враждебная гладь  моря.  С  каждым  взмахом  он
приближался  к  чему-то,  а,  как  он  теперь  твердо  знал,  впереди  его
действительно что-то ждало.
     Тень   его,   подобная   маленькой   черной   птице,   скользила   по
нагромождениям песка - вверх-вниз, стелясь,  изгибаясь,  как  отражение  в
неспокойной воде. Воздух над пустыней дрожал и струился; мощные восходящие
потоки подхватывали Армана под крылья, и он парил, распластавшись,  дивясь
новому странному ощущению...
     Так прошел день, и вечером небо от горизонта  до  горизонта  налилось
тяжелым красным светом. Наступила ночь, холодная, как горный  перевал,  но
Арман летел и не опустился на остывающий песок.
     Прошел еще день, и еще ночь, и еще. Солнце  вливало  в  уставшего  за
ночь дракона новые силы, а пустыня была добра к нему  -  глаз  отдыхал  на
мягких линиях бродячих барханов,  и  Арману  нравилось  смотреть  на  игру
песка, как когда-то - в огонь камина... У него появилось смутное  чувство,
что он вернулся домой.
     Потом впереди  показались  не  то  холмы,  не  то  занесенные  песком
развалины. Затрепетав, Арман рванулся вперед так быстро, как  только  мог.
Инстинкт двухсот поколений предков обрел в его  голове  форму  -  то  было
слово "цель".
     Цель! Арман опустился в песок,  и  вокруг  него  взметнулась  горячая
туча. Ветер тут же снес ее в сторону.
     Ветер. Арман откуда-то знал о нем, что он никогда не  меняет  тут  ни
силы, ни направления. Потому и  рябь  на  песке  была  здесь  слежавшейся,
безупречно правильной, как оконная решетка.
     Арман...  Нет,  Арм-Анн  стоял  неподвижно,  и  ветер  тонко  пел   в
поднявшихся дыбом чешуйках.
     Перед ним был темный осколок скалы, не осколок даже, а сплав, сгусток
- невысокий, мучительно искривленный, будто сгорбившийся, конус. Там,  где
должна была быть съехавшая на бок вершина, зияло темное слепое отверстие.
     Древний  вулкан,  некогда  извергавший  из  страшного  жерла  сгустки
пламени, давно утих и застыл; некая сила,  превосходящая  его  собственную
силу огня, искорежила старческое тело, и последний вулкан  предстал  перед
последним драконом, как стылая развалина.
     Арм-Анн взревел.
     Так ревели тысячелетия назад его предки; услышав  этот  жуткий  крик,
сошел бы с ума любой  смельчак,  рожденный  людьми.  Далеко  за  песчаными
гребнями поднялась над желтой поверхностью безобразная голова  на  длинной
шее. Поднялась - и скрылась опять.
     Арм-Анн шагнул вперед. Одно усилие -  и  слепое  жерло  оказалось  на
уровне его глаз. Из недр скалы остро пахло драконом  -  Арман  узнал  свой
собственный запах, схожий с запахом гари.
     О Прадракон, Стоящий в Начале, Ты, перед которым я  виноват,  Ты,  на
кого я возлагаю самую последнюю надежду. Услышь меня, где бы ты не был,  я
стою на твоей земле, я, Арм-Анн, пришел и трепещу, и ожидаю. Яви мне  свое
присутствие, Первый Предок.
     Он закрыл глаза и длинно выдохнул пламя  в  погасшее  жерло  -  будто
хотел вдохнуть жизнь в губы умирающего.
     Земля вздрогнула; ветер изменил  вдруг  направление,  и  тучи  песка,
растерянные и неприкаянные тучи  давно  успокоившегося  песка  взлетели  в
небо.
     Арман дохнул еще. Гортань его полна была  пламени,  и  он  готов  был
отдать все, без остатка.
     Содрогнулся искривленный конус. Жерло по-прежнему оставалось  темным,
но  там,  в  глубине,  что-то  рвалось  и  трескалось,  Арману   почудился
судорожный вздох.
     И тут на него навалилось.
     Не теряя сознания, но будто оцепенев, он видел пустыню насквозь - она
полна была жизни, как и море, и, как в море, на дне ее  таились  жуткие  и
беспощадные существа... А  потом  он  видел  море,  из  которого  когда-то
поднялась эта пустыня, и горы, которые  ушли  под  воду  и  стали  морским
дном... Кольцо, кольцо замыкалось - высыхали морские раковины,  обжигаемые
солнцем, как глина в гончарной печи... Чужие твари заселяли чужие горы,  а
потом случалась перемена, горы проваливались, давая место морю,  где  жили
совсем другие твари, жили, чтобы умереть и дать место следующим...
     Он видел Спящего, замурованного в  скалах  под  фундаментом  замка  и
ужасного Юкку в подводных чертогах...
     Он видел звездное небо не таким, каким  оно  было  всегда  -  на  его
памяти и на памяти предков. Венец Прадракона  на  этом  небе  был  ярче  и
многокрасочнее, а туманностей Огненное Дыхание было две...  Закручивались,
пожирая друг друга,  черные  спирали  пустоты,  а  рядом  рождались  новые
звезды, увенчанные извивающимися лучами, белые с желтым...
     Арм-Анн вдувал и вдувал пламя в холодные уста  мертвого  вулкана.  Он
задавал мысленные вопросы - но видения,  сменявшие  друг  друга,  вряд  ли
можно было назвать ответами. Многое из увиденного было непонятно  ему,  но
безусловно источало мудрость, уверенность, спокойствие.
     И Арм-Анн успокоился - впервые за много дней. Погасший вулкан не  был
мертвым, и угасающий род не был обреченным. Двести первый потомок вернулся
домой, к колыбели предков,  и  не  было  силы,  которая  помешала  бы  ему
остаться тут навсегда.
     Он не заметил, когда принял обличье человека; растянувшись в  горячем
песке, он слушал небо и слушал пустыню, и не горевал более об отце, потому
что твердо надеялся когда-нибудь встретиться с ним.
     И он заснул, умиротворенный, на песке под звездами, слушая пустыню.


     Невероятное событие привело в ужас и королевский дворец, и  последнюю
лачугу: морское чудовище, уже долгое время не тревожившее  берега,  готово
было объявиться снова.
     Все гадалки  предсказывали  лиха  и  беды;  компасы  ушедших  в  море
кораблей вертелись, как детские волчки.
     Рыбацкие суда возвращались  без  улова,  охваченные  паникой.  Кто-то
что-то видел, кто-то слышал  звуки,  доносящиеся  прямо  из  моря,  кто-то
попросту пропал без вести.
     Были приведены в боевую  готовность  части  береговой  охраны,  но  с
каждым днем доблестные ряды  их  редели  и  истончались.  Зато  по  стране
бродили полчища дезертиров, распространяющие такие слухи, что  даже  самые
добропорядочные и зажиточные хозяева готовы были бросить все и бежать куда
глаза глядят.
     Остин то и дело выступал с речью, одной и той же: король и советники,
мол,  не  допустят,  чтобы  какое-то   чудовище   терроризировало   мирных
граждан... Раз или два приходили сообщения,  что  какой-