ущей  королевой,
значительной и непонятной личностью...
     Юта поведала Остину, что хочет выписать нескольких слуг из дому.  Тот
поднял брови:
     - Зачем? Тебе недостаточно прислуги?
     Принцесса снова смутилась - ей очень не хотелось, чтобы Остин  решил,
что она избалована.
     Самого принца Юта теперь видела редко  -  навалились  государственные
дела. Остин проводил целые дни  напролет  в  рабочем  кабинете  и  в  зале
Королевского совета, появляясь в супружеской спальне усталый и задумчивый.
Юта попыталась было влезть в суть мучивших принца вопросов - однако в этом
ей было весьма недвусмысленно отказано:
     - Где ты видела,  Юта,  принцессу  или  даже  королеву,  занимающуюся
делами? Вот твоя мать, например?
     Это было правдой - Ютина мать  блистала  на  приемах  и  вышивала  на
пяльцах, но никогда никто не видел ее за рабочим столом.
     - Указы, законы, налоги... - усмехнулся принц. - Зачем тебе это?
     - Ты прав, - сказала Юта, краснея и ругая себя: придет  же  в  голову
такая глупость...
     День во дворце  был  подчинен  строжайшему  распорядку.  Каждое  утро
горничные укладывали Ютины  волосы  в  одну  и  ту  же  прическу;  завтрак
подавали в огромном зале, и принц с принцессой сидели  на  противоположных
концах длинного, как зимняя ночь, стола.  Отзавтракав,  Остин  удалялся  в
кабинет, а Юта отправлялась в  свою  комнату  -  Остин  порекомендовал  ей
заняться рукодельем.
     Принцесса не умела толком ни вязать,  ни  вышивать;  однако,  задумав
удивить принца  изобретательностью,  она  потратила  несколько  недель  на
изготовление странного растрепанного букета - все цветы были из  проволоки
и мешковины, и в чашечке каждого встроен был осколок зеркала. В  солнечные
дни букет отбрасывал на стены и потолок целые пригоршни бликов.
     Когда Юта показала свое произведение Остину, был, к сожалению, хмурый
дождливый  вечер.  Может  быть,  именно  поэтому  принц  отнесся  к   нему
прохладно:
     - Кто тебя учил... такому?
     - Никто, - Юта смутилась и расстроилась его почти брезгливым тоном.
     - Разве может принцесса  рукодельничать...  если  это  можно  назвать
рукоделием... возиться с грубой мешковиной? В мешках хранят сахар и овощи,
а цветы вышивают на шелке и бархате! Хочешь, я выпишу  лучшую  учительницу
вышивания?
     Юта  отрицательно  покачала  головой,  но  букет  был  выброшен   без
сожаления.
     - Почему бы нам не поехать куда-нибудь? - робко  спросила  Юта  через
несколько дней. - Вместе...
     Остин тяжело вздохнул и не ответил, но Юта не унималась:
     - Или хотя бы  погулять  вечером...  У  тебя,  может  быть,  найдется
свободных полчаса? Мы могли бы поговорить о...
     - Я  не  принадлежу  себе,  Юта,  -  устало  объяснил  принц,  и  Юта
потупилась.
     Из этого разговора Остин сделал вывод, что принцесса скучает. Скоро к
Юте была приставлена дуэнья, наперсница.
     Это была маленькая розовощекая толстушка, эдакий  клубок  на  ножках,
энергичная и разговорчивая. Она ни на секунду  не  оставляла  принцессу  в
одиночестве - топотала следом и усаживалась рядом, болтала, не переставая,
рассказывая забавные случаи и расспрашивая Юту о ее снах:
     - Шляпа снится к мигрени, а перчатка - к  известию...  Я  желаю  вам,
ваше высочество, увидеть во сне белого единорога!
     Всю ночь Юте снились клопы.
     - Убери ее от меня! - умоляла Юта Остина через неделю.
     Принц пожал плечами. Он казался  немного  недовольным:  и  то  не  по
вкусу, и это не по нраву...
     - Принцессам, особенно замужним, положено иметь наперсниц, -  заметил
он мягко.
     - Да, но эта!
     Остин вздохнул:
     - Знаешь, Юта... Иногда трудно понять, чего ты хочешь.
     Он ушел, оставив принцессу в смущении и растерянности.
     Впрочем, недовольство принца можно было легко объяснить и  оправдать,
поскольку  Юта  действительно  имела  все,  чего  только  может  возжелать
королевская  особа,  и  даже  с  упреждением.  Армия  почтительных   слуг,
изысканные украшения работы древних мастеров, спокойствие и  довольство  -
все  это  должно  было  помочь  королеве  пережить  некоторый   недостаток
развлечений.
     Однажды вечером, укладываясь под парчовый  балдахин,  Юта  рассказала
принцу когда-то слышанный анекдот:
     - Герцог просит графа: "Ваша  светлость,  помогите  мне  дотащить  до
замка этого дохлого грифона". Граф не смог ему отказать,  и  с  превеликим
трудом они затащили грифона в герцогский замок и бросили в умывальне. Граф
вытер пот и спрашивает герцога: "Ваше сиятельство, а зачем вам в умывальне
дохлый грифон?" "А-а! - отвечает герцог, - вот, представьте  себе,  придут
ко мне гости, захотят умыться - и выбегут с криком: там дохлый грифон! А я
усмехнусь вот так и скажу небрежно: ну и что?"
     Юта выжидательно замолчала.
     - Ну и что? - спросил Остин.
     - Ну... потешно, - смутившись, объяснила Юта.
     Остин вздохнул:
     - Странная и дурацкая история... Какой герцог? Какой граф? Почему они
не призвали слуг, чтобы тащить этого грифона?
     Юта не нашла, что ответить.


     Тем временем отступила осень, и однажды ночью выпал снег.
     Выйдя утром на террасу  дворца,  Юта  долго  щурилась  на  крахмально
сверкающую лужайку; потом, оглянувшись, увидела, что она не одна.
     Неподалеку на террасе стояло кресло на колесиках; в кресле, укутанный
пледом, сидел дряхлый старик. Юта не сразу узнала короля Контестара.
     Они не виделись со времени свадьбы;  старик  все  время  лежал,  и  в
комнату его врачи  допускали  только  принца  Остина.  Теперь  король,  не
отрываясь, смотрел на обомлевшую Юту.
     На белую лужайку опустилась воронья стая; невидимый с террасы  сторож
запустил в ворон камнем - птицы с карканьем взвились в воздух.
     Губы старика шевельнулись, и принцесса скорее увидела, чем  услышала:
Юта...
     Преодолев смущение и невольный страх, Юта приблизилась.
     - Ну,  здравствуй,  -  сказал  король.  Чтобы  разобрать  его  слова,
принцессе пришлось склонить ухо к его губам. - Здравствуй, Юта.
     Контестар смотрел прямо, и Юта  увидела  с  удивлением,  что  у  него
совершенно ясные, живые, осмысленные глаза, и что взгляд, направленный  на
нее, приветливый и теплый.
     - Здравствуйте, ваше величество, - сказала Юта вежливо.
     Помолчали.
     - Остин любит тебя? - вдруг спросил Контестар.
     - Да, конечно, - ответила она быстро, даже поспешно.
     - Хорошо, - король попробовал улыбнуться.
     Юте было очень не по себе - она не знала, о чем говорить с  умирающим
человеком.
     - Я помню тебя, - едва слышно сказал король.  -  Однажды  на  детском
празднике... ты спрятала в кувшин... ужа... Помнишь?
     Юту бросило в жар.
     Она, конечно же, помнила эту давнюю детскую  историю.  Мальчишки-пажи
помогали ей, и все вышло как нельзя лучше.  Кувшин  поставили  на  стол...
Обезумевший от страха уж ухитрился выбраться и кинулся наутек, опрокидывая
по дороге подсвечники и бокалы... Ее наказали, случай она запомнила на всю
жизнь,  но  король  Контестар  -  а  он  был   на   празднике   вместе   с
мальчиком-Остином - запомнил тоже!
     - Ты  всегда  была...  сорвиголова,  -  сказал  умирающий  король.  -
Наверное, не зря... тебя похитил... дракон.
     Юта стояла перед креслом, сжимая  покрасневшими  от  холода  пальцами
теплую меховую муфту.
     - Ты хорошая девочка, Юта, -  прошептал  король.  -  Я  надеюсь,  что
Остин... это... поймет.
     - Ваше величество... - выдохнула принцесса.
     - Тебе... трудно. Расскажи мне... как вы... живете.
     И  Юта  стала  рассказывать  -   преувеличенно   бодро,   преодолевая
неловкость. Не про себя, конечно -  про  Остина,  своего  внимательного  и
нежного мужа. И чем  дольше  рассказывала  -  тем  больше  воодушевлялась,
вдохновлялась даже.
     - Спасибо, - сказал, наконец, Контестар. -  Спасибо,  Юта...  Приходи
сюда  завтра...  утром...  Мне  теперь...  легче,  и  меня  вывезут...  на
прогулку.
     Все следующее утро Юта провела на террасе - одна. Никто не  вывез  на
воздух кресло-каталку; принцесса  стояла  и  смотрела,  как  укорачиваются
длинные тени... Потом  во  дворце  поднялась  суматоха,  захлопали  двери,
забегали десятки ног...
     Через три дня короля Контестара похоронили с  великими  почестями,  и
народное горе было искренним и глубоким. Впрочем, еще через две недели оно
сменилось искренней и глубокой радостью - принц Остин был  коронован,  его
звали теперь "ваше величество".
     Остину  присягнули  армия  и  гвардейцы,  послы   других   королевств
представили ему свои верительные грамоты, Королевский совет рукоплескал, а
делегаты от городов и сел приносили изъявления преданности.
     Поздравляли и Юту - она стала королевой, но не обрадовалась этому  ни
капли. Ее бы воля - она скорбела бы по старому королю гораздо  дольше,  но
государственные соображения заставили Остина  сократить  траур  до  одного
месяца вместо обычных пяти.
     Когда срок траура истек, царственная пара отправилась  с  визитами  в
соседние государства.
     С монархами Верхней Конты Остин теперь находился в  родстве;  молодых
короля  и  королеву  встретили  там,   как   своих   детей.   Неделю   Юта
блаженствовала, живя в родительском доме  и  радостно  узнавая  новости  о
старых знакомых;  но  сестры  огорчили  ее.  Будто  внезапно  отдалившись,
оставшись далеко внизу, они не могли побороть неловкости, общаясь с  Ютой.
Даже Май! Будто корона, опустившись  на  Ютину  голову,  разрушила  что-то
очень важное...
     Прощание было невеселым  -  еще  и  потому,  что  предстоял  визит  в
Акмалию.
     В акмалийской столице Остина и Юту встретили прохладно  и  совершенно
официально. Король, отец Оливии, вежливо извинился за то, что его дочь  не
сможет присутствовать на приеме в честь нового  контестарского  монарха  -
захворала, отдыхает на природе.
     Юта была искренне рада этому. Она почему-то боялась встретить Оливию.
     Сели за столы; в зале было непривычно  тихо  и  как-то  неуютно.  Под
тарелкой у Юты оказался маленький, сложенный вдвое листок; вздрогнув,  она
развернула его.
     "Длинноносая сучка ловко окрутила бедолагу-принца."
     На Юту будто небо обрушилось.
     Кто-то говорил речи, рядом внимательно слушал Остин -  а  Юта  больше
всего боялась, что он заметит листок в ее руках и спросит: "Что это?"
     За ней наблюдают. Только и ждут, чтобы она покраснела или  заплакала.
Надо держаться.
     Куда девать проклятую записку?  Скомкать  и  выбросить,  чтобы  слуги
прочитали?
     Она улыбалась так, что судорогой сводило  губы,  а  руки  под  столом
терзали и рвали бумажку, помогая Юте вытерпеть эту игру.
     Прошла целая вечность, прежде чем бесконечный прием  завершился;  Юта
не прикоснулась ни к вину, ни к яствам. Остин смотрел  на  нее  осуждающе,
прошептал даже:
     - Королева, как вы себя ведете?
     Королева подавила в горле спазм.
     Запланирована была также прогулка по зимнему саду и встреча Остина  с
Королевским советом Акмалии, но Юта забралась  в  карету  и  сказала,  что
хочет немедленно ехать домой. Остин был темнее тучи:
     - В чем дело? Что за истерика?
     Юта вся дрожала, как осиновый лист; она была в таком  состоянии,  что
спроси сейчас Остин: "Да что случилось, милая?" - она не  выдержала  бы  и
все рассказала.
     Но он не спросил.
     Визит был прерван из-за внезапной  болезни  королевы  Юты.  Остин  не
пожелал ехать с ней в карете - ему подали верховую лошадь.
     Трясясь в душной бархатной полутьме, Юта глотала слезы и думала:  это
неправда. Остин женился на ней по любви... Она еще докажет,  что  достойна
быть его женой!
     Она отвела занавеску от  окна  и  увидела  звезды.  Высоко-высоко,  в
зените, сиял Венец Прадракона.


     В темном и смутном своем детстве он слышал от  кого-то  -  то  ли  от
отца, то ли от деда - древнюю поговорку: "Дракон  всегда  отыщет  путь  за
море".
     За море отправлялись самые сильные или самые отчаянные. Или же  самые
фанатичные - ведь за счастье увидеть землю Прадракона  иногда  приходилось
платить и жизнью.  Двести  первый  потомок  Арм-Анн  никогда  не  думал  о
паломничестве.
     И вот, зависнув в зените над замком, он впервые задумался  над  этим.
"Зубчатые  скалы  -  хребет  Прадракона,   слепящее   солнце   -   гортань
Прадракона..." Арм-Анн осознал, что оставить все как есть - значит  обречь
себя на долгую смерть от тоски.
     "Дракон всегда отыщет путь за море".
     Он спустился в подземелье и простился с предками  -  кое-кто  из  них
сложил голову, отыскивая святыню рода. Где бы они не находились сейчас, им
должен был доставить удовольствие благородный  порыв  младшего  непутевого
отпрыска.
     Потом он вернулся в комнату с камином и долго сидел, глядя в золу.
     Теперь Юта спокойна и счастлива. Он жил без нее двести с лишним  лет,
а с ней не прожил и года. Пустота, прореха,  оставшаяся  после  ее  ухода,
зарастет со временем; будут тянуться и тянуться дни,  он  состариться,  и,
может быть, станет иногда разрешать себе воспоминание... Иногда.  И  день,
когда он вспомнит Юту, вдруг выделиться  из  череды  долгих  и  одинаковых
дней. Но это будет потом,  когда  стихнет  это...  эта...  Наверное,  боль
утраты.
     Да, люди называют это именно  так.  Пройдет  время,  и  любая  мелочь
перестанет напоминать ему Юту. Но для этого надо выждать, перетерпеть.
     Рассвело.
     Тогда Арман встал и, не оглядываясь, покинул замок. Путь его лежал  к
изогнутой линии горизонта.
     Ревел ветер, рассекаемый мощными крыльями. Внизу  метались  в  панике
серые спины чаек. Он чуть сбавил скорость - кто  знает,  сколько  придется
лететь без остановки, без передышки?
     Потом чайки исчезли - Арман улетал все дальше  и  дальше  от  твердой
земли. Небо над его головой оставалось чистым, но справа и слева  тянулись
широкие поля облаков. Поднимаясь выше, он  видел  их  спины  -  розовые  с
белым, подобные грудам калидоньего  пуха.  Облака  громоздились  округлыми
глыбами, меняли форму и цвет - бесконечные гряды, уходящие туда, где  небо
сходится с землей... Опускаясь чуть ниже, он мог  видеть  их  подбрюшья  -
голубые с серым, плоские, как подошва.
     Мир был необъятно велик,  и  только  солнце,  неспешно  пробирающееся
среди облаков, могло увидеть его сразу - весь... Но нескончаемые  прогулки
по  небу  давно  наскучили  светилу,  и  оно  смотрело  на  огромный   мир
привычно-равнодушно. Ну, дракон летит через море. Пусть себе летит...
     Тот инстинкт, который вел его предков прямо к цели, говорил в  Армане
невнятно и глухо. Он знал только, что надо держать прямо на восток.
     Миновал день, навалилась ночь, и он потерял горизонт из виду.  Крылья
его двигались медленнее и тяжелее, и мучительна была мысль о том,  что  на
миллионы  взмахов  вокруг  простирается  только  вода  и  вода,  склизкая,
предательская поверхность.
     Занялось утро, и он с удивлением увидел, что почти не сбился с курса.
Выпуклый горизонт подернулся  на  востоке  малиновым  и  выпустил  в  небо
тяжелое розовое солнце.  Облака  растянулись  по  самому  краю  неба,  как
слепцы, ведомые поводырем.
     Раньше Арману никогда  не  приходилось  сутками  подряд  держаться  в
воздухе. Ему хотелось пить;  усталый,  он  обрадовался,  увидев  с  высоты
маленький пологий островок.
     Сделав круг и убедившись, что островок пуст, он  с  облегчением  стал
снижаться. Чем ниже он опускался, тем гуще становились внезапно  достигшие
его ноздрей волны смрада.
     Остров был  раздувшимся  брюхом  исполинской  дохлой  рыбины;  мелкие
морские обитатели вспенивали  воду  вокруг,  торопясь  полакомиться  столь
щедрых размеров падалью. Как ни тяжко было Арману, но отдыхать на трупе он
не стал - с усилием снова набрал высоту и с упорством безумца  двинулся  в
направлении, указываемом глухим, едва теплящимся инстинктом.
     Следующая ночь была кошмаром - он впадал в забытье на лету. Море  под
ним слабо светилось,  над  фосфоресцирующими  волнами  поднимались  чьи-то
головы, и некие существа выталкивали  из  воды  желеподобные  туши,  чтобы
снова обрушиться в пучину. В какой-то  момент  Арману  показалось,  что  в
темноте он видит море  насквозь  -  посверкивающее,  тяжело  колыхающееся,
кишащее щупальцами и белыми выкаченными глазами,  и  все  глаза  провожают
его, невесть как залетевшего в эти края дракона... Он хотел дохнуть огнем,
чтобы рассеять кошмар - но из пересохшей глотки  вырвалась  лишь  одинокая
искра, да и она тут же погасла, будто слизанная ночью.
     Утром он  очнулся  на  твердой  земле.  Как  добрался  до  крохотного
архипелага - память  подсказать  отказывалась.  Не  иначе,  как  Прадракон
сжалился.
     Распростертая в песке когтистая лапа дрогнула. По ней  пробежала  как
бы судорога, и в ту же секунду в песок впились человеческие пальцы. Ударил
землю и исчез мощный чешуйчатый хвост. Вместо измученного ящера на  берегу
лежал измученный человек; скорпион, наблюдавший  метаморфозу  с  песчаного
холма, он неожиданности вскинул хвост и чуть не укусил себя в спину.
     Первый островок был кругл и гол, как пятка; второй  казался  сплошной
расщелиной между двумя заскорузлыми скалами, круто выпирающими из  соленых
волн; на третьем,  пологом  и  каменистом,  была  вода  -  дождевая  вода,
скопившаяся в каменной чаше.
     Арман пил долго и жадно. Все человеческое в нем умоляло об отдыхе,  а
драконье властно требовало пропитания - необходимо было кого-то поймать  и
съесть. Арман беспомощно огляделся.
     Птицы не долетали до крошечного, затерянного в  море  архипелага.  Ни
одно, даже самое мелкое сухопутное животное не нашло бы прокорма на  голых
камнях и разогретом песке. Настороженно косясь на Армана глазами-бусинами,
бочком отползали в море некрупные серые крабы.
     Тогда он задумал поймать рыбу. Дракону была  противна  сама  мысль  о
воде, и охотиться пришлось в человечьем обличье; зайдя в море  по  колено,
он с надеждой высматривал в прозрачной толще чью-нибудь съедобную спину. В
какой-то момент ему удалось оказаться в самой гуще серебряной рыбьей  стаи
- но удача не далась ему, как не далась скользкая, отчаянная рыбешка.
     Голодный и очень ослабевший, он распростерся на песке. Нещадно палило
солнце; тень от острова-расщелины, описав полукруг, упала Арману на лицо.
     В это же самое мгновение от подножья  скал-близнецов  туго  разошлась
волна; обе каменные половинки вздрогнули и чуть раскрылись,  как  лепестки
стыдливого цветка. Из расширившейся щели между ними поднялась  треугольная
голова на длинной кольчатой шее.
     Секунду или две Арман и обитатель скал смотрели друг на друга.  Потом
обитатель, немало удивленный присутствием на  островах  человека,  рывками
потянул свое бесконечное тело откуда-то из глубин.
     Видимо, его заботили сходные проблемы  -  ему  трудно  было  добывать
пропитание в скудном мире песка  и  камней.  В  радостной  спешке,  глотая
длинные мутные слюни, изголодавшаяся  тварь  форсировала  узенький  пролив
между островами. Брызги  так  и  летели  из-под  полосатого  змееподобного
брюха; в панике разбегались крабы.
     Арман смотрел, как чудище приближается. Голова уже достигла песчаного
берега, а хвост все еще лез из расщелины.
     Обитатель скал сделал последний рывок и разинул маленькие челюсти, из
которых выдвинулся шипастый черный язык.  Он  знавал  в  свое  время  вкус
человечины; тем удивительнее и обиднее было ему обнаружить вдруг, что  это
мягкое и беззащитное создание ни с того ни с сего обернулось бронированным
крылатым ящером.
     Обитатель затормозил, будто налетев на  невидимую  преграду.  Длинные
глубокие борозды остались в песке; мгновение длилась неловкая пауза. Арман
смерил нового знакомца взглядом, размышляя, можно  ли  его  съесть  -  тот
прочел это в свирепых глазах под костяными щитками. Вряд ли Арману удалось
бы  преодолеть  свое  отвращение  настолько,  чтобы   попытаться   скушать
обитателя  скал