знак Перуна и  что ему в самую полночь
был  голос  таинственный.  С неба  прогремел тот  голос,  объявил, что через
седмицу настанет  конец света, хлынет вода на твердь  земную,  рыбы морские,
гадюки болотные в хаты  к людям заплывут,  выи им перегрызут. Небо рухнет, и
придет конец всему живому.
     Коноплич наконец  отважился глянуть на князя,  зачерпнул горсть  снега,
вытер им кровь с бороды.
     - Говори,  собака! -  нетерпеливо  пнул  его острым носком  сафьянового
сапога князь.
     - Сказывают, у отшельника  этого  изо рта огонь вырывается, - приглушая
голос, боязливо глядел на Рогволода Свислочского конюх.
     - Огонь? - удивился князь. - Какой огонь?
     - Красный. С искрами.
     При  этих   словах  Коноплича  князь   Рогволод  побледнел,  растерянно
оглянулся на своих бояр, на Холодка с Грикшей, стоявших рядом. Хмель оставил
его. А как  было бы хорошо сидеть сейчас за широким веселым столом, пить мед
со сватами!
     -  Ты  сам огонь  видел? -  наклонился он  к конюху, снова  намереваясь
схватить его за бороду.
     - Своими глазами. Искры изо рта роем летят. Смерды с ума сходят. Теперь
толпой пошли на Старый курган. Отшельник всех повел.
     - Что им делать на Старом кургане? - недоуменно оглянулся, как бы прося
поддержки и  подсказки, Рогволод Свислочский. Но все молчали, и князь, опять
ударив конюха, закричал: - Трубите в трубы! Созывайте дружину!
     А   тем   временем  черный   людской   поток   затопил  Старый  курган,
поднимавшийся  издревле в  двух поприщах  от Княжьего  сельца.  Некогда  тут
размещалось поганское  капище,  да еще  дед Рогволода Свислочского  порубил,
пожег  деревянных идолов, а  тех вещунов,  что служили  этим идолам, зеленой
дерезой их украшали,  приказал  утопить в болоте.  Летом  и  весной тут  все
зеленело,  ветер,  налетавший  со  Свислочи,  кудрявил молоденькие  березки.
Осенью  и  особенно  зимою какая-то тоска, непонятная  тревога  нависали над
Старым курганом, и тогда никто из окрестных смердов не отваживался подняться
на него - подкашивались у  смельчаков ноги, начинали слезиться глаза, сердце
билось, как воробей в тенетах.  Только волкам было  тут раздолье. И  теперь,
заметив на  синеватом снегу цепочку глубоких волчьих следов, смерды в страхе
остановились,  начали  креститься,  шаг  за шагом  подаваться назад,  словно
сдувало их сильным ветром.
     - Слышу  Перуна! - пронзительно закричал отшельник и,  выпустив изо рта
клубок искр, отважно взошел на самую  вершину  Старого кургана, сел прямо на
снег. Был  он,  как всегда, босой,  тело прикрыто  звериными шкурами.  Грива
грязно-серых волос  поднялась  от  порыва  ветра.  Отшельник сорвал  с  руки
проволочный  браслет,  высоко  поднял  его  над  собой,  сверкая ярко-синими
глазами, с воодушевлением закричал онемевшей толпе:
     - Перун сказал: возьмите свое! Перун сказал:
     никчемные рабы, станьте хозяевами!  О, громовержец  всесильный! Дыхание
твое проливается на все живое, как влага небесная на сухую траву.
     Одним рывком, как раненый  тур, он  вскочил  со снега, властно приказал
всем:
     - Собирайте сухой хворост, коряги!
     Люди,  старики  и дети, бросились  во  все стороны, начали ломать сухие
ветки, выдирать  из  земли  трухлявые пни, и  через несколько минут на самой
вершине кургана громоздилась целая гора дров.
     Отшельник чиркнул огнивом о  кремень, но искра не высекалась. Тогда  он
широко, до  посинения,  надул щеки,  резко выдохнул, и  пучок  огненных искр
вылетел у него изо рта. И сразу же запылал костер.  Люди попадали на колени.
Женщина в черном тулупе забилась, задергалась в истерике.
     - Перун! - завыла толпа.
     Они были из разных селений, разных общин, впервые встретились, и собрал
их  в один  кулак,  сделал единой  неудержимой рекой страшный  длинноволосый
человек, который теперь сидел на  снегу перед ярким огнем  и острым  твердым
взглядом,  казалось,  проникал в глубь  пламени.  Женщина  в  черном  тулупе
подползла к отшельнику, начала  целовать его босые холодные ноги. Он даже не
глянул на  нее,  продолжая шептать  какие-то заклинания.  Казалось, душа его
была теперь там,  в пламени, корчилась  вместе с  языками  багрового огня  в
величайших муках и величайшем наслаждении.
     Ждали,  пока догорит  костер. И вот он обессилел, погас, умер, и  тогда
отшельник цепкими бледными пальцами с длиннющими ногтями впился  в оттаявшую
землю,  начал  лихорадочно  копать   ее.  Так   раненая  лиса,  спасаясь  от
смертельной опасности, роет себе нору.
     Возбуждение  толпы  возрастало  с  каждой  минутой.  Все  не  отрываясь
смотрели  на узкую спину  отшельника, на  его руки, торопливо выгребающие на
белый снег желто-бурый песок. Глаза его заливало едким потом, и он морщился,
мотал  головой,  даже  изредка взвизгивал, но не прекращал  копать.  Наконец
задымилась от  пота  спина. Отшельник в  изнеможении глотнул  воздух  широко
раскрытым черным ртом, на какое-то мгновение остановился.
     Стон разочарования  прошел по толпе. Все так ждали,  так надеялись, что
вот-вот произойдет  чудо, а чуда не было.  Некоторые даже заплакали. Женщины
высоко поднимали своих детей, худых, грязных, и дети со всех сторон смотрели
на отшельника, в глазах их светился немой укор.
     - Тише! - вдруг пронзительно закричал отшельник. -  Тише!  Иначе  Перун
превратит ваши смоковницы в сухие жерди.
     Он припал ухом к  земле, долго внимательно вслушивался, потом радостно,
как  дитя,  засмеялся,  крикнул:  <Есть!>  -  и снова  с  еще  большей
скоростью начал рыть землю. Толпа снова окаменела.
     - Есть!  - вскричал отшельник,  вскочил  на  ноги, поднял над  головой,
держа  обеими руками, каменный топор. Потемневший  от времени и тьмы, он  не
одно столетие пролежал в  могиле неизвестного,  забытого богом и людьми воя.
Отшельник выкопал и череп этого воя. Одна из  женщин надела череп на длинный
шест, высоко подняла его над толпой.
     - Перунов  топор! Перунов  топор! -  зашумела, заволновалась  толпа.  -
Боевой топор предков!
     Глаза людей сияли счастьем, лица помолодели. Каменный топор, выкопанный
отшельником, всех разом наделил силой.
     - Веди нас, умрем за тебя! - закричала, завыла толпа.
     Люди хлынули вниз со  Старого кургана, и впереди всех, пуская искры изо
рта,   пританцовывая,  размахивая  каменным  топором,  легкой  походкой  шел
отшельник, в прошлом княжич из Черниговских земель.
     В  Княжьем сельце  уже поджидали эту черную рать.  Рогволод Свислочский
приказал  закрыть ворота,  дружину и всю дворовую челядь, вооружив, поставил
на  вал. Челядники без устали поливали вал водой, пока  на  нем не заблестел
голый скользкий лед. Напротив княжеского терема на большом костре кипятили в
черных бронзовых котлах смолу.
     Холодок  с  Грикшей, надев  боевые  доспехи,  тоже встали на  вал.  Дул
порывистый  ветер.  Снежный  лес  топорщился  заледеневшими  сучьями.   Тучи
воронья, предчувствуя кровавую сечу, со зловещим криком слетались к Княжьему
сельцу. Рогволод Свислочский, глянув на  беспокойных крикливых ворон, сказал
своим боярам:
     - Разум  помутился  у смердов. Ну погодите, сыроеды, -  мерзлой  землей
досыта накормлю.
     Огромная шумная толпа  вылилась черной рекой на широкий заснеженный луг
перед  Княжьим  сельцом.  Смерды  шли  с  дубинами,  вилами,  косами.  Но  у
большинства были одни кулаки. Много шло женщин и детей.
     Толпа приближалась. Тогда княжеские дружинники начали стрелять в нее из
луков. Стрелы  летели с  тонким свистом,  впивались  в  черную  человеческую
стену. Несколько смердов упали. Толпа, словно споткнувшись, приостановилась.
     -  Чего вы хотите, люди ротайные? -  крикнул с вала сам князь  Рогволод
Свислочский.
     Он стоял, закрывшись от бороды до пят большим красным щитом.
     - Житницы открой! Отопри житницы! - угрожающе заголосила толпа.
     Камни полетели в князя, один тяжело стукнулся о щит. Князь покачнулся.
     - Отопри житницы! - неслось со всех сторон.  Тогда  князь  поднял  лук,
который подал  ему дружинник,  натянул  тетиву  и  пустил  стрелу, целясь  в
отшельника. Но тот уклонился от стрелы, закричал, злорадно засмеявшись:
     - Меня железо не берет!
     Смерды снова пошли  на  приступ, прячась  за  щитами,  сколоченными  из
досок, но, потеряв не один десяток людей, откатились от вала. Громко стонали
раненые, голосили женщины. На валу упал один вой - камень попал в висок.
     И тут Рогволод Свислочский схитрил. Самые голосистые вои начали кричать
с вала  смердам,  что житницы будут  открыты,  только сначала надо  провести
переговоры.  Из Княжьего  сельца  на  переговоры  вышли Холодок  с  четырьмя
дружинниками.  Шли  безоружные,  но Холодок  спрятал под  зипун  шестопер  -
небольшую железную булаву с  острыми шипами. Смерды отрядили для переговоров
тоже пятерых, среди них был и отшельник.
     Встретились в пятидесяти саженях от вала. Отшельник положил в снег свой
каменный топор и, выпуская изо рта искры, смело подошел к Холодку.
     - Ты кто? - спросил у него Холодок.
     - Вещун. Сын Перуна, - не моргнув глазом, ответил отшельник.
     - Почему огонь во рту носишь?
     - Когда несмышленышем был, проглотил  кусок солнца.  Солнце  во  мне  и
горит.
     - Правду ли говорят, что ты все наперед видишь?
     - Правду.
     - Что с тобой будет завтра?
     - Завтра я буду носить золотые порты князя Рогволода Свислочского.
     - А что будет с тобой теперь?
     - Теперь  я собью замок с княжеской  житницы и дам им, - бледной  худой
рукою отшельник показал на смердов, - хлеба.
     Тут  Холодок выхватил  из-под  зипуна шестопер и со  всего маху  ударил
отшельника  по  голове.  Брызнула  теплая  кровь.  Отшельник упал,  душа его
отлетела в тот же миг.
     Смерды онемели от неожиданности и ужаса. Тот, кого они  считали чуть ли
не богом, кто похвалялся  своим бессмертием, беспомощно  лежал на снегу, как
дохлая кошка. Изо рта его выкатился большой орех с просверленными в скорлупе
отверстиями. Вместо ядра  в орехе краснел уголек. Холодок наступил на  орех,
раздавил его.
     Увидев,  что отшельника  больше нет, дружина  князя  Рогволода  открыла
ворота  и  с  яростным криком  врезалась  в толпу смердов.  Смерды бросились
врассыпную,  на  мечах дружинников заалела  кровь. Несколько  поприщ гнались
знузники  за смердами,  кололи их  длинными  дидами, топтали конями. Стоны и
крики стояли над Свислочью и Березиной.
     Один из смердов, спасаясь от  знузника,  полез в старую  барсучью нору.
Его заметили, вытащили за ноги. Обливаясь холодным потом, глядел он круглыми
испуганными глазами на занесенную над ним диду, однако  молчал,  не  молил о
помощи. Дида ударила  в худую, красную от холода шею, и  смерд упал в  снег,
захлебнувшись кровью. Это был отец Мирошки Ратибор.

Глава вторая (часть III)

     Стрый Яков на маленьких  саночках  привез мертвого Ратибора  в  Горелую
Весь.  Правая рука, закоченевшая  от смерти и мороза,  волочилась  по земле,
вспарывая  снег,  словно  дубовое орало, которым  пашут  весной. Настасья  с
причитаниями кинулась к санкам,  взяла эту руку,  хотела положить ее мужу на
грудь, но рука, тяжело качнувшись, снова упала в снег.
     Мирошка,  маленький Доможир  и  Текля стояли  возле саночек, на которых
лежал их отец.
     - Почему  он  не  встает?  - шепотом  спросила  Текля.  -  Холодно  тут
лежать...
     - Он не встанет, доченька, - заголосила Настасья. - Помер кормилец наш.
     Вместе  с  ней заплакали  Текля  и Доможир. Мирошка  пока  держался, но
что-то очень  печальное, очень холодное расправляло крылья внутри него, там,
где бьется сердце. Стало трудно  дышать.  Ноги  подкашивались. <Это дикая
вира забрала отца, -  думал Мирошка. - Она хотела схватить меня, да я сбежал
- у меня ноги легче. Неужели никогда больше не будет его с нами?>
     Тут слезы  ручьем полились из глаз. Он плакал и вспоминал, как однажды,
давным-давно, разразилась страшная гроза. Перун  стрелял  из огненного лука,
трещали  деревья  над черной  вспененной Свислочью, переламываясь в стволах;
птицы,  подхваченные бурей,  камнем  падали вниз,  разбиваясь о  деревья,  о
землю. Отец с  Мирошкой  спрятались  тогда в большую  яму, вырытую на крутом
берегу реки. Желтый  влажный песок тек с краев ямы, постепенно засыпая ноги,
и  когда наконец  затих гром и  унялся  дождь,  ноги  у них были по колено в
песке. Отец, крепко прижав сына к груди, понес  его домой, и мальчик слышал,
как стучит,  бьется отцовское сердце.  <Так-так-так...>  - долетало из
отцовой груди.
     Мирошка   стал   на   колени,  приложил  ухо,  начал,  затаив  дыхание,
вслушиваться  там,  где должно  было жить  сердце. Но  глухой  тишиной  была
заполнена  отцовская  грудь,  и  мальчик,  окончательно  поняв  все,  горько
заплакал.
     В  Горелой  Веси  не было  своего попа. Раньше  при  нужде  приезжал из
Княжьего  сельца отец Семен  в  парчовой златотканой ризе,  а  теперь свежей
кровью  было  отрезано  Княжье сельцо  от  селений  смердов, и Ратибора,  не
отпевая, предали сырой земле.
     Похоронили его на елани, там, где уже были могилы общинников из Горелой
Веси. Срезали лопатами  дерн,  положили Ратибора на песок, головой на запад,
туда, куда спешит  солнце. Возле  правого плеча оставили  покойнику железный
нож, у  левого  бедра - кресало и куски  кремня. В ногах  поставили глиняный
горшок с горохом и житом. Насыпали над Ратибором сажень  мерзлого  песка,  и
все - как и не было у Мирошки отца.
     Трудная жизнь началась у Настасьи. Надо было без кормильца поднимать на
ноги троих ребятишек. Хорошо еще, что  Яков помогал, да и Мирошка  с  каждым
днем все  больше  втягивался  в работу, которой у тех,  что  живут с  земли,
никогда не переводится. Зимой, пока земля отдыхает, дожидаясь нового семени,
дел тоже хватает. Гнут  смерды полозья, дуги, ободья, готовят  оси, оглобли.
Мастерят  из  дерева  ведра,  крючья,  грабли,  ковши,   миски,  украшая  их
замысловатой  резьбой.  Ходят  на замерзшие  реки,  озера и,  стуча по  льду
дубовыми долбнями, глушат рыбу. Охотятся на туров, лосей, кабанов, барсуков,
зайцев...
     Человек как  бы  растворяется в  круговороте нескончаемых  дней. Только
сделает одно, как наваливается другое. Но на всей Полоцкой земле солнцеворот
для смердов начинается с коляд.  А там он уже твердо знает, что от рождества
до благовещенья - 12 седмиц, до Юрия - 16, до Миколы - 20, до Купалы  - 26 и
до следующих  коляд еще 26  седмиц.  Вот  и  весь клубок  времени, в который
короткой нитью вплетена человеческая жизнь.
     Человек  особенно  и  не  задумывается, ради  чего он рождается. Не  он
первый, не  он последний. Были деды-прадеды, будут правнуки.  Точно так, как
люди, рождаются  и через  некоторое время исчезают навсегда  поколения птиц,
деревьев,  грибов...  Все  соединено,  связано,  совмещено  друг  с  другом.
Попробуй хоть один корешок вырвать из этой безбрежной величественной пущи!
     Но  все  же  зимой  больше  выпадает  свободного  времени. Закружит  на
несколько дней метель,  занесет  пушистым  снегом все  тропинки, выстрелит в
комлях  деревьев  ядреный мороз  - и  забьются  люди в тесные теплые хаты, а
какой-нибудь  крещенный в Княжьем сельце дед с белой бородой, сидя на печке,
держась  слабой рукой за <коня>, начнет баять про рай и ад, про святых
людей  и  покойников.  Волосы  у  слушающих  дыбом  встают, мурашки по спине
бегают. А дед говорит и говорит, изредка кашляя в сухой кулак, словно сам он
свидетель всех этих страхов и чудес.
     Мирошка  в такие вечера  садился  на  дубовую  лавку подальше  от окна,
сжимался в комочек и, с жадностью внимая каждому слову, замирал... Горит под
закопченным   потолком  сухая  лучина.  Тень  бородатого  деда,  огромная  и
страшная, чернеет  на  стене, и когда дед, закашлявшись,  подносит кулак  ко
рту, кажется,  какое-то чудовище замахивается  на  Мирошку тяжелой когтистой
лапой.
     Чего только  не наслушался Мирошка! Да особенно поразило, ожгло  сердце
сказание о том, как богородица вместе с архангелом Михаилом спускались в ад,
чтобы глянуть на  муки грешников.  Там навек  заключены те,  кто  не верил в
троицу и богородицу, чтил поганских богов, нарушал крестную клятву,  а также
проклятые  родителями, блудницы,  людоеды,  воры.  Одни  вынуждены  стоять в
огненной реке - кто по  колени, кто по шею. Другие лежат в кроватях, объятых
пламенем.  Третьи подвешены на железных деревьях -  за зуб, за язык, за  то,
что мужчины от  посторонних глаз  скрывают. Вечный стон, вечный крик стоит в
аду. Негасимый огонь горит там.
     Ночью Мирошка вскрикивал, вскакивал с полатей. Казалось, со всех сторон
уставились на  него  зловещие огненные очи, страшные  когти и зубы тянутся к
нему.  Хотелось убежать от этого  кошмара, да  ноги были словно  чужие  - то
путались в высоченной  жгучей  траве,  то  засасывало  их  противное хлюпкое
болото. Подходила мать с ковшом  холодной воды, осторожно  расталкивала сына
за плечо. Мирошка просыпался, пил воду, просил мать, чтобы посидела рядом, и
только  тогда  сон  брал  его  под  свое  крыло,  снова  мальчик  бродил  по
таинственным волшебным тропкам, но они уже были добрые, веселые. Там  играли
доверчивые зайцы. Там могучие волосатые туры  спокойно брали  Мирошку к себе
на спину, и он мчался в бесконечные леса, в луга, горевшие яркими цветами.
     - Ты, брат, чего кричишь по  ночам? - смеялся утром Яков. - Ты днем иди
в пущу, откричись и ночью будешь спать как у бога за пазухой.
     Они и в самом  деле шли на Свислочь, в засыпанную снегом пущу и кричали
во всю силу молодой груди:
     - Ого-го-го-го! Э-ге-ге-гей!
     Белый-белый  снег   тонкими  струйками   срывался   с   косматых  елей.
Перепуганные   белки   стремительными  стайками  разбегались  по   верхушкам
деревьев. Однажды  что-то  угрожающе заревело, гневно закряхтело под  еловым
выворотнем.
     -  Бежим, Мирошка!  Медведь проснулся! - весело закричал Яков. Они  так
припустили, что ветер свистел в ушах.
     Во время  таких  вот  лесных походов попали  как-то  Яков и Мирошка  на
поганское капище. В центре круглой лесной  поляны стоял высокий, почти в три
сажени ростом, дубовый бог (попы зовут его идолом), украшенный разноцветными
лентами,  бусами  из  желудей, орехов и  сушеных ягод. Вокруг главного  бога
размещались маленькие  божки.  Их было,  как  посчитал  Яков,  двенадцать  -
столько, сколько в солнцевороте чертогов - месяцев.
     Со  всех  сторон  к капищу  вели густо  протоптанные  тропинки. Снег  с
болвана и болванчиков был старательно сметен.
     - Ходят сюда люди, - сказал Яков. - И твоя мать ходит.
     <Так  вот ты  какой,  лесной  бог>,  -  думал  Мирошка, осторожно
приближаясь к  главному идолу, вглядываясь  в  темные,  грубо вырезанные  из
дерева черты загадочного сурового лица.  У идола не  было ни  ног, ни  рук -
только голова  на  толстом дубовом стволе. <Тут молятся моя мать, соседка
Прасковья. Сюда под покровом ночи, чтобы никто не заметил, крадутся люди изо
всех окрестных общин. Чем  ты влечешь  их, лесной бог? Что даешь? Тебя давно
бы порубили на мелкие кусочки и сожгли князь с попом, если бы  только нашли.
Скажи, лесной бог, как живет на  том свете мой отец  Ратибор?  Хорошо ли ему
там? Вспоминает ли он меня?>
     Яков,  судя по всему, тоже был взволнован неожиданной встречей с лесным
богом. Сняв шапку, стоял молча, смотрел на темнолицего дубового идола.
     Вдруг луч солнца, пробив снеговые тучи, упал на лицо идола. И произошло
чудо - ярко и весело засияли, засветились, как у живого человека, его глаза.
Мирошка с Яковом так и оцепенели, застыли, затаив дыхание.
     Они могли поклясться на кресте, что за минуту до этого  у идола не было
никаких глаз, лицо  было темное, плоское, мертвое,  слепое.  И  вдруг  - эти
глаза!  Солнечные лучи, как  золотые  нити,  затрепетали на  щеках  у идола.
Казалось, он одновременно и смеется и плачет.
     Скрылось за тучами солнце, погас лу