сидел  рядом с Яковом, спал  и  не спал, так трепетали его ресницы и
брови, в  уголках  губ  теплилась легкая  улыбка. Он  был  похож на  цветок,
бледный и слабый. Цветы утром  поворачивают свои головки навстречу солнцу. У
него же хозяевами были ночная луна и мрак.
     Вот  он вздрогнул. Судорога  пробежала по лицу. Челядин легко, бесшумно
слез, не открывая глаз, с  полатей, пошел  к двери, тихо отпер  ее  и исчез,
растворился в ночной тьме. Никто в  гриднице даже не шевельнулся, все  спали
как убитые.
     Яков, пораженный неожиданным зрелищем, лежал на полатях не дыша. Неужто
этот парень  каждую ночь так  ходит? А  что, если ему вздумается  передушить
всех? Сам сонный,  подушит сонных, и никто ничего знать не будет. Но куда же
он пошел, зачем?
     Яков тоже бесшумно спрыгнул с  полатей, осторожно вышел  во двор. Белой
птицей  плыла  над городом  луна.  Туманились окрестности.  Ни  огонька,  ни
звука...  Казалось, город никогда не пробудится от крепкого сна. Где  же тот
молодой челядин?
     Как ни  напрягал  Яков  зрение  и  слух,  нигде  никого  не  видел.  Не
провалился же он сквозь землю! И через островерхий  дубовый частокол  не мог
он перебраться  - там стража боярская стоит с  колотушками,  да  и  частокол
слишком высок.
     И  вдруг,  подняв  глаза,  Яков  заметил  челядина  и   остолбенел   от
неожиданности и страха. Челядин с закрытыми глазами шел по осиновым  тесинам
кровли гридницы. Вот взобрался на самый верх и направился к коньку. Он был в
серой нижней рубахе и казался вылепленным из потемневшего мартовского снега.
Шел легко,  ровно, будто держался  за лунные лучи, будто привязан был к ним.
Какая сила вела его? Что заставляло вставать ночью и, повернув к луне сонное
лицо, ходить  по  крышам? Неужто  это нужно богу, богу, который охраняет все
живое? Если бог ни при чем, то парня водил под луною дьявол.
     Спрятавшись  в  тень  молоденькой  березки, Яков  не  отрывал  глаз  от
челядина. Вот он дошел до самого конька. Еще шаг - и оборвется, полетит вниз
тяжелое сонное тело. Но над самой пропастью юноша остановился, словно кто-то
придержал его за локоть.  Он стоял, залитый  лунным светом, и был  похож  на
идола-болвана, которого когда-то Яков вместе с Мирошкой нашел  в лесной чаще
возле Горелой Веси.
     Вдруг  на   противоположной   стороне  двора  послышался  взволнованный
человеческий голос, потом шепот:
     - Тише, тише... Ты его разбудишь, боярин, и он разобьется.
     Значит, не один Яков наблюдал эту удивительную сцену.
     Яков еще больше затаился, даже присел  и  начал вглядываться туда,  где
должны были стоять незнакомцы. Кто-то обращался  к  боярину. Неужели  боярин
Иван не спит? Быть этого  не  может - имея  таких  красивых,  таких ласковых
челядинок,  спит боярин теперь как у бога за пазухой, а не бродит по ночному
двору.
     Между  тем юноша постоял на коньке, повернулся и пошел  назад по крыше,
затем ловко, как кот, спустился по углу гридницы вниз на землю, открыл дверь
и вошел  в гридницу. Он прошел  шагах в пяти от Якова, как привидение. Глаза
его  были закрыты.  Брови  и  губы  вздрагивали. Если  бы захотел,  Яков мог
схватить его за полу рубахи.
     Незнакомцы, следившие за челядином, приблизились к Якову. Их было двое.
     -  Пошел, -  сказал один  глуховатым голосом. - Теперь  будет спать  до
утра, а завтра и не вспомнит, что бегал по крыше, как мартовский кот.
     - Неужели не вспомнит? - удивился второй, и Яков узнал  его по голосу -
Фердинанд! Тевтон Фердинанд почему-то не спал, а, закутавшись в черный плащ,
чтобы быть незаметным, шепотом  разговаривал  на  ночном  дворе  с  каким-то
человеком, которого Яков видел впервые. Яков притаился за деревом.
     -  Не вспомнит, - подтвердил тот,  кого Фердинанд называл боярином. - У
меня тоже был такой. Холоп Аксюта. Чуть луна  на небо, на крышу лез.  Челядь
пугал.  Ну  я и приказал тиуну,  как пойдет Аксюта  с зажмуренными  глазами,
крикнуть у него над самым ухом. Тот и крикнул.
     - Крикнул?! - переспросил Фердинанд.
     - Ага. Свалился Аксюта с терема, и костей не собрали.
     Они  умолкли. Видно, прислушивались  к  ночной тьме. Спряталась за тучу
луна, и сразу все стало мрачным, тревожным. Хоть  бы собака голос подала. Но
собаки, как и большинство людей, спали.
     - Так что  ты хотел мне  сказать, боярин Долбня?  -  тихо спросил после
длительного молчания Фердинанд.
     - Нетерпеливые вы люди, латиняне, - кашлянул Долбня. - Все хотите знать
раньше всех... Ты слышал, Вячка из Кукейноса на меня наговаривает?
     - Не слышал.
     - Говорил  великому князю  Владимиру, что я,  боярин  Долбня,  тевтонам
служу, что предупредил их, когда полочане на Ригу шли.
     - А ты, боярин, и в самом деле служишь Альберту?
     - Молчи, тевтон. Не  твоего ума  дело. Я не спрашиваю  у  тебя, кому ты
служишь.
     - Я служу себе и  богу, -  ответил Фердинанд. - На старость, на болезни
старческие серебро зарабатываю.
     - Так слушай,  - резко  перебил его Долбня. - Ты с помощниками  выковал
меч для Вячки. Правда это?
     -  Святая правда.  И  больше полочане тот меч  ковали,  чем я. Я только
наблюдал.
     - Ты выковал меч, которым будут срубать головы твоим единоверцам. Кровь
римской церкви будет на твоих руках.
     - Кровь римской церкви? - вздрогнул, ослабел голос Фердинанда.
     - Кровь. Анафема папы Иннокентия III ждет тебя, отступник.
     Они  замолчали. Яков замер, боясь выдать себя движением или  звуком,  -
это было бы  концом. Как  только  эти двое узнают, что чужие  уши  слышат их
разговор,  сразу можно заказывать свечку - при  первой возможности они убьют
его.
     - Где меч? - спросил Долбня.
     - У боярина Ивана в светлице.
     - Ты можешь сегодня утром взять меч, как только боярин проснется?
     -  Зачем? -  испугался Фердинанд.  - Меч все равно уже сделан,  его  не
переплавишь, не  перекуешь. Слушай, боярин,  не будем  вспоминать  про  этот
проклятый  меч.  Сребролюбие  сживет меня со  света,  сребролюбие,  -  почти
простонал латинянин. - Много гривен пообещали, я и согласился.
     - Меч  не надо уничтожать,  - решительно сказал  Долбня. - Его  уже  не
уничтожишь.  Его видели  мужи-полочане,  епископ освятил. Надо только лишить
меч силы. Мощи святой Ефросиньи ты закладывал в рукоять?
     - Закладывал, - уныло выдохнул Фердинанд.
     - Достанешь  их оттуда и отдашь мне. Пусть моему дому  святая Ефросинья
помогает. А вместо мощей... На, держи.
     - Что это? - удивился Фердинанд.
     - Барсучья  косточка.  Сам барсука добыл, - засмеялся Долбня.  - Положи
эту косточку в рукоять. Подрежь,  подпили ее, чтобы никто ничего не заметил.
Ты же умеешь, - он снова засмеялся. - И будет этот меч тянуть  князя Вячку в
барсучью нору, в землю. Там ему и место. Понял?
     - Понял. Сделаю.
     -  Постарайся, не  то... Сам  Альберт  в Риге о  тебе  знает. Или венец
небесный от Христа получишь, или с перерезанным горлом по Двине поплывешь.
     Они молча разошлись в разные стороны. Яков еще долго стоял под деревом,
долго  вслушивался в  ночную  тьму,  и  только  убедившись,  что  кругом все
спокойно и никто за ним  не следит, быстро юркнул  в гридницу, взобрался  на
полати. Челядь спала. Тот, что ходил по крыше, тоже спал, изредка всхлипывая
во сне.
     Выплыло  на  голубую небесную прогалину  солнце,  улыбнулось  Полоцку и
полочанам,  и  торжественная  процессия  с  подворья  боярина  Ивана   снова
двинулась  в  путь   к  Софийскому  собору,  на   площадь,  где  уже  шумели
мужи-вечники, где князь Вячка, взволнованный и радостный, стоял  на помосте,
ожидая, когда вече вручит ему меч.
     Яков, держа  в  руках  клещи, шел рядом  с  Чухомой  за  колесницей, на
которой  везли  меч. <Заменил  ли Фердинанд мощи? -  не  давала ему покоя
тревожная мысль.  - Если заменил, если барсучью кость подсунул, меч потеряет
чудодейственную силу. И побьют полочан тевтоны в Кукейносе>.
     Радостным гулом  встретила меч площадь. Шапки птицами  взлетели в небо.
Глаза горели воодушевлением.
     - Рубон! - прокатился по всей площади боевой клич полочан. И не было ни
одной души, которая б не поддержала этот клич.
     - Рубон! - кричали седоголовые старики, добывавшие копьем славу Полоцку
во многих сечах.
     -  Рубон! -  дружно  поддерживала  их молодежь,  еще  не  битая вражьим
железом, без единого шрама, но горячая, смелая.
     -  Рубон!  - выкрикнули вои  боярина  Ивана, ехавшие конным  строем  за
колесницей,  ощетинившись  дидами.  Однако  боярин,  восседавший  на  мягком
сиденье возле футляра  с мечом, грозно оглянулся, лицо его  налилось кровью.
Вои сразу же прикусили языки, замолчали.
     Знатные бояре  встречали  меч, епископ с посадником, весь  клир  Софии.
Только  князя Владимира,  как и вчера, не было. <Прихворнул князь>,  -
сообщил вечу бирич Алексей.
     Епископ Дионисий взял меч в  обе  руки, на вытянутых руках понес его  к
помосту, где  стоял  князь Вячка. Люди  вставали на цыпочки, вытягивали шеи,
взбирались  друг  другу  на  плечи,  чтобы не пропустить  этот  миг.  Тишина
воцарилась на площади, слышны были только медленные шаги епископа.
     Кусая  от волнения губы, епископ подошел  к помосту. Князь Вячка снял с
головы шлем,  отдал его  своему дружиннику,  опустился  на колени. Лицо  его
порозовело.
     - Князь  Вячеслав, -  во  весь голос возвестил епископ, - святая София,
стольный  Полоцк, все мужи-полочане вручают  тебе меч  Всеслава.  Прими меч,
князь.
     Вячка,  не  поднимаясь  с колен,  взял  меч, трижды  поцеловав  светлое
лезвие.
     - За что меч из ножен вынешь, князь? - громко спросил епископ.
     - За святую Софию и Полоцк, - ответил Вячка.
     - Встань, князь. София и  Полоцк услышали тебя. Вячка поднялся с колен,
надел на голову шлем, поклонился вечу:
     -  Кланяюсь  вам, мужи-полочане.  Умру за  землю  нашу,  но святой  меч
позором не покрою.  Беда  идет  с  Варяжского  моря.  Тевтоны  идут. Встанем
стеной! Перекуем серпы на копья! Защитим дедовскую и отцовскую землю!
     - Рубон! - загремело на площади. - Рубон! Рубон!
     Трижды крикнуло  вече, и это означало, что всем пришлись по душе  слова
князя Вячки.
     -  А теперь, князь, взгляни на мастеров,  выковавших  тебе этот меч,  -
сказал епископ и легонько подтолкнул к помосту растерявшихся Чухому и Якова.
Фердинанд спрятался в толпе, побоялся показываться  вечу, ведь на площади не
могло не быть лазутчиков из Риги, не считая Долбню.
     -  Вы меч сделали? -  обняв  Чухому и Якова за  плечи, широко улыбнулся
Вячка.
     - Мы,  - ответил Чухома. - Для тебя  старались, князь.  Гони тевтонов в
море.
     - Хорошо говоришь, кузнец.
     Вячка поцеловал Чухому, потом Якова, спросил:
     - Как же кличут вас, мастера?
     - Меня Чухомой, а его Яковом.
     - Запомню, - блеснул острыми синими глазами Вячка.
     У Якова голова кругом шла. Столько волнений выпало на его долю, что  он
в изнеможении  стоял  рядом  с  Чухомой и думал только  об  одном: как бы не
упасть. Разве  мог он когда-то в Горелой Веси даже  мечтать или сны видеть о
таком -  что окажется  в  Полоцке, что  будет стоять на площади  возле самой
Софии  и  Вячка, отважный красивый князь,  при людях поцелует его.  В Полоцк
привели Якова неволя, плен,  но поцеловал его Вячка как мастера, единоверца,
сына Полоцкой земли.  Это  окрыляло душу. Он чувствовал, как слезы, теплые и
мягкие, наворачиваются на глаза.
     Отшумело вече,  разошлось кто куда,  и только  София осталась  на своем
извечном  месте.  Стоять  ей  над речными  волнами,  глядеть  за  небосклон,
следить, как стражу, кто на Полоцкую землю железную десницу поднимает.
     Великие  бояре в своих палатах  позапирались. У  них  вече  никогда  не
кончается. Перед народом они одни слова говорят, а в своих палатах  - совсем
другие. Будут сидеть  до  поздней  ночи,  мед пить, совет  держать, спорить,
готовые друг другу носы пооткусывать да глаза повыцарапать.
     Якову же оставалось быть в Полоцке всего один день. Завтра по боярскому
приказу они с Чухомой  должны в  кузнице  железные  лемеха для  сох  ковать.
Попробовал, глотнул  Яков  сладкого полоцкого воздуха, и  снова  в неволю, в
тюрьму  постылую надо возвращаться. Обо всем этом он сказал Чухоме, тоскливо
спросив:
     - Что же делать, дядька Чухома? Тот задумчиво поскреб затылок.
     - А что  тут сделаешь, сынок. Бояр  много. От одного сбежишь, другой на
шею сядет. Как воронья их всюду. Такая уж наша доля, видать, - терпеть.
     Говорил он эти слова, а в глазах - ни огонька, ни искры. Холодный пепел
видел в глазах его  Яков. <Помер Чухома, - с  горечью подумалось Якову. -
Плоть еще живая, а души нет. Померла душа>.
     Тогда он бросился к Фердинанду. Саксонец  - человек по-своему неплохой,
все-таки вместе меч Всеслава ковали, - может, поймет, подскажет, что делать.
     -  Фердинанд,  помоги  мне  отсюда сбежать,  -  без  долгих  объяснений
попросил он латинянина.
     Фердинанд внимательно поглядел на него маленькими коричневыми глазками,
поморщился.
     - Помоги, - не отступал Яков. - Ты же тут  все  знаешь, все ходы-выходы
тебе знакомы.  Я отплачу. Работником у тебя буду три солнцеворота или больше
- сколько скажешь...
     - Все равны  перед Христом, - наконец, отводя взгляд в  сторону, сказал
Фердинанд. - Даже у  Александра Македонского всего одна  голова была  и  две
руки. Но  не  равную  юдоль готовит  бог детям своим  земным. И  не можем мы
сломать ту клетку, в которую с самого рождения жизнь наша заключена.
     - Помоги, - прервал его Яков.
     - Не могу, я у боярина Ивана гость. Он меня хлебом-солью встречает...
     - Ну и пес же ты, Фердинанд, - сплюнул под ноги Яков.
     - Пес? - удивился саксонец.  - Ладно, пусть пес.  Но добрый,  никого не
укусил.
     Все отвернулись  от  Якова. У  всех были свои  заботы, свои беды, и он,
захотев  вернуть себе  волю,  только  мешал  людям  жить размеренной,  пусть
тяжелой,  но привычной жизнью.  Люди  эти  были согласны терпеть, страдать и
дальше, их пугала непонятная  решимость Якова вырваться из предопределенного
судьбой русла, в котором человек должен плыть до самой смерти.
     Боярин  Иван,  до которого дошли  слухи о  непокорности Якова, приказал
всыпать челядину розог. Били  крепко,  со свистом. Все вытерпел Яков, только
рукав сорочки съел, зубами перетер.
     Боярин, стоя рядом, приговаривал:
     - Так ему! Так ему, псу  смердючему!  Будешь  слушаться своего хозяина.
Скажет хозяин: <Целуй бич, которым разрывали плоть твою> - и поцелуешь
бич.
     В тот же день Якова и Чухому увезли из Полоцка в боярскую вотчину.
     После наказания Яков не мог  работать молотобойцем, и  его, дав  в руки
большую метлу на длинной ореховой палке, заставили подметать боярский  двор.
Яков  чуть  держался  на  ногах.  Солнце  нещадно палило,  и  вскоре  по его
окровавленной спине потек солеными ручейками пот, от острой боли потемнело в
глазах.
     <Лучше бы я умер, - думал Яков. - Почему бог не забирает меня?>
     Во двор, обнесенный высоким частоколом, влетела  черно-красная бабочка,
начала плавно кружиться над  Яковом. Как завороженный, смотрел на нее  Яков.
Вот для кого нет ни  запоров, ни заборов. Летит куда хочет,  каждый цветок -
дом родной.
     Покружившись в  солнечных лучах, бабочка села  на ореховую палку метлы,
прямо перед глазами Якова. Тот онемел, стоял не дыша. Выпуклые темные глазки
спокойно глядели на него и весь окружающий мир. Длинные мягкие усики, словно
посыпанные серо-золотистой пыльцой, чуть заметно шевелились.
     Взмахнув  крылышками,  бабочка  взвилась  в  воздух, быстро полетела за
частокол боярской усадьбы, словно показывая дорогу Якову. <Душа предка! -
осенило Якова, и ему вдруг стало нестерпимо жарко. - Душа  предка зовет меня
за собой!>
     И будто утихла боль. Уверенность вернулась в душу. <Я убегу в город,
-  мысленно   поклялся  себе   Яков.   -  Стану  вольным  человеком,  Яковом
Полочанином>.
     Чтобы убежать,  нужны  были  здоровье  и сила. Яков попросил в гриднице
девушек-челядниц полечить ему исполосованную  спину. Челядницы мазали  спину
холодным зеленым снадобьем. Было больно, но Яков терпел.
     Подметая боярский двор, Яков старался держаться ближе к забору - может,
щель обнаружится, может, вои боярские заснут. Однако вои не спали, и один из
них с угрозой в голосе сказал Якову:
     - Если  еще раз  подойдешь  к частоколу, проткну  копьем, как  облезлую
ворону.
     Вои  дружно засмеялись.  Яков отошел, проклиная  судьбу  и  злых людей,
которых так много на белом свете.
     Ночью он не сомкнул глаз. Горечь разъедала душу.
     Молодой  челядин,  спавший  рядом,  несколько раз вставал,  спускался с
полатей, бесшумно выходил  во двор, поднимался на крышу гридницы. Но это уже
не удивляло Якова. Он  жалел парня, но ничем не мог ему помочь. Ему и самому
нужна была человеческая помощь, да Чухома в последнее время не заговаривал с
ним, а Фердинанд вообще пропал - наверное, уехал в Полоцк.
     Отчаяние охватывало душу. Якову казалось, что еще немного и он сойдет с
ума.  У боярина  Ивана  уже  сидел на  цепи  в  подземелье  один сумасшедший
челядин,  которому все  чудилось, что  его родила волчица и сам  он волк.  В
темные ночи из подземелья глухо доносился  жуткий  вой. Боярин Иван смеялся,
объясняя  гостям:  <Подержу  до филипповки,  а там - выпущу в лес.  Пусть
бежит к своим родичам>.
     В таких душевных  муках  и невеселых мыслях прошла не одна ночь. Яков с
ужасом чувствовал,  что  чем  дольше  живет  он  в  неволе, тем  холоднее  и
спокойнее становится сердце.  Еще неделя-другая, и превратится он, как и все
соседи по полатям, в немую  терпеливую  скотину, привыкшую  много  и  тяжело
работать, мало есть, испуганно вздрагивать под ударами кнута или палки.
     И вот однажды будто огонь небесный вспыхнул в его душе, будто кто-  то,
невидимый  и  грозный, крикнул  в  самое ухо: <Беги отсюда! Беги сегодня,
завтра  ты уже не захочешь убегать!> Яков содрогнулся всем  телом, сел на
полатях.  Сердце, казалось, вот-вот выскочит из груди.  Каменно-тяжелый  сон
объял  гридницу. Яков  сидел,  уставившись невидящим взглядом  во мрак перед
собой.  Время  шло, а  он  все  сидел не двигаясь, стараясь дышать как можно
тише. Уже ночь собиралась повернуться на другой бок, уже  стало  светлеть за
окном.  Густая, как  смола, ночная тьма стояла в  гриднице,  но и она начала
отходить в углы. Первая искра рассвета слабо  и несмело зажглась в кромешной
темноте. Протяжно  вздохнул, начал  медленно  подниматься  молодой  челядин.
Неведомая сила снова срывала его с места, звала  под лунный свет. И тут Яков
бросился к челядину,  бечевкой, которой  подпоясывал свою свитку, связал ему
ноги. Он делал все это быстро, бесшумно, осторожно и все приговаривал, как в
лихорадке:
     -  Прости, браток... Полежи... Полежи...  Поспи... А я за тебя пойду...
Пусть дозорные подумают, что я - это ты...
     Руки у  него  тряслись,  сердце, казалось,  вот-вот выскочит из  груди.
Казалось, не он, а какой-то посторонний человек  делает все это, а он, Яков,
наблюдает за ним со стороны. Только  бы не  проснулся челядин -  закричит со
страху,  весь боярский  двор  поднимет на  ноги.  Но  челядин  спал,  тяжело
вздыхая, всхлипывая во сне.
     Яков  осторожно вышел из гридницы,  немного  постоял у холодной дубовой
стены,  припав к  ней  щекой.  Потом, стараясь  всеми движениями походить на
молодого  челядина, двинулся  через двор к частоколу. Он не  сомневался, что
стража уже заметила его. <Остановят меня вои или нет?> - думал он.
     Возле забора  росла толстая, старая, дуплистая, как  гнилой зуб,  липа.
Яков  погладил  ладонью  темную влажную кору.  <Спаси меня,  липа>,  -
проговорил  он  про  себя, как  заклинание.  Яков  вырос в  пуще,  с детства
научился взбираться на самые высокие деревья легко и быстро, как белка.
     - Что-то наш ночной  ходок сегодня не туда по