онастыре, как  брата. Боже,  клянусь тебе, как
только  развеются черные  тучи,  как  только  снова  укреплюсь  на  полоцком
престоле,  сразу же выгоню его из Кукейноса, выброшу в  Новгород, в Псков, к
эстам, куда смогу, только бы не было его рядом>.
     Вячка  подошел к  помосту,  но подниматься на него не  стал. Поклонился
князю  Владимиру,  посаднику,  тысяцкому  и епископу, потом  поклонился всем
вечникам. Высокая его фигура была видна всем.
     -  Мужи-полочане, -  волнуясь, начал речь кукейносский князь, - как  вы
можете  спокойно глядеть на обиды ваших людей? Почему не ослепнете от стыда?
Где ваш гнев? Где сила ваша? Кто вы - мокрые воробьи или вольные соколы?
     Вячка повернулся лицом к собору, встал  на  колени, заговорил громче, и
голос его услышала вся площадь, хотя не все уже видели его.
     - Святая  София! Где меч Всеслава? Дай мне его, и я  пойду на тевтонов,
освобожу Двину, наш извечный Рубон, проложу дорогу к морю.
     <Скоморох, - думал про  Вячку князь  Владимир. - Одичал  там в своем
Кукейносе.  Стал язычником,  молится рогатой  сосне,  а тут  вон  как запел.
Скоморох!>
     Князь сплюнул, правда, осторожно, чтобы, не дай бог, вече не заметило.
     А  Вячка,  не поднимаясь с колен, вдруг простер к нему руки, заговорил,
обращаясь только к нему, Владимиру:
     - Великий  князь! Отчего не седлаешь коня? Веди  дружину на Ригу, ударь
копьем в огненную пасть дракона.  Ты мудрый  и храбрый, ты уже водил  нас на
Альберта. Пойдем еще, князь!
     Все вече замерло, глядя на Владимира, сотни глаз, как невидимые стрелы,
пронзали  его насквозь. Глядели  бояре  и  купцы,  ремесленники и вои. И все
ждали.
     <Что делать?> - мучительно  раздумывал Владимир.  Впервые в  душе
его  шевельнулась жалость, непонятная ему самому.  Кого он жалел? Себя? Свою
недосягаемую мечту? Княгиню Ульяну? Жалость такая приходила к нему и раньше,
но  только  дома,  в  своей семье,  рядом  с  княгиней. На площади же, перед
народом, сердце  у  него всегда  было  словно  из  железа. А сегодня впервые
железо дало тоненькую трещину.
     <Что  делать?> - думал  князь. Он сошел с помоста, поднял Вячку с
земли, трижды поцеловал его и сказал так, чтобы до всех ушей долетело:
     - Встань, брат. Одна у  нас  отчизна - Полоцк. И будем  биться за него,
своего живота не жалея.
     Вячка, легко поднявшись на ноги, тоже поцеловал Владимира.
     - Слава! - гремело на площади. - Слава князьям Вячеславу и Владимиру!
     Владимир с  Вячкой, взявшись  за руки,  взошли на  помост,  и  всеобщий
радостный крик приветствовал их появление.
     Владимир стоял рядом с Вячкой, улыбаясь ему и вечу, а  сам  вспоминал о
страшной,  нелепой  смерти  своего  родича,  брата  жены  Артемия.  Богатым,
хлебосольным  боярином был  Артемий, меду  и доброго  слова гостям не жалел.
Много  было у него друзей, но и  враги, как водится,  имелись. Любил Артемий
разных зверюшек,  разную  пушистую  хвостатую  живность. По  усадьбе  у него
прирученные белки бегали, на плечи  гостям прыгали. Выдра в  пруду  плавала,
медведь по  двору бродил без  цепи. И вот однажды из Киева привезли  Артемию
хомячка - теплый светло-русый комочек, глазки  - как капельки степной  воды.
Такой  был  ласковый,  такой  мягкий,  на  руках  у  боярина  дремал. Не мог
натешиться  им Артемий.  И однажды особенно ласково гладил зверька,  к груди
прижимал.  Да в тот самый миг, когда хотел  что-то приказать слугам, раскрыл
рот,  хомячок скользнул  ему  в самое  горло.  То ли рот боярина  норой  ему
показался,  то  ли  научили  этому  те, кто  подарил его боярину,  -  только
перегрыз хомяк все кишки Артемию, вмиг в могилу свел.
     Пожимал Владимир  руку  Вячке,  улыбался  ему, а  сам думал: <И этот
только прикидывается ручным. А разинешь рот - выгрызет нутро>.
     Всеми колоколами гремела София. Бушевало вече.
     - Слава! - кричали мужи-полочане.
     <Кричите  себе, кричите,  -  думал Владимир,  улыбаясь  вечникам.  -
Дружину к Риге я не поведу, а если и поведу, то не скоро. Мне не с Альбертом
драться надо, а с вами. Княжескую власть я вам не отдам>.
     Князю  остро,  до  горькой слюны  во  рту,  захотелось как можно скорее
вернуться  в  Бельчицы,  в свою  светлицу, увидеть княгиню  Ульяну, почитать
пергаменты. Больше  всего любил он читать поучения святого  Ефрема, великого
Иоанна Златоуста и Феодосия Печерского, тех, что, словно старательные пчелы,
кормились словом божьим.
     А вече уже кричало здравицу только одному Вячке,  будто его, Владимира,
на помосте и не было.
     - Слава князю кукейносскому! - подбрасывали шапки вверх вечники.
     - Слава Вячке! Веди на тевтонов, князь! И  вдруг небогатый купец Василь
из Заполоцкого ста пронзительно закричал:
     - Меч Всеслава - Вячке!
     Площадь словно ждала этого, сразу подхватила:
     - Меч Всеслава - Вячке! И пошло-покатилось:
     - Меч Всеслава - Вячке!
     Владимир, стоя  рядом с  Вячкой,  вымученно  улыбался, а  у  самого пот
катился по вискам.  Тяжело было ему слышать  это.  Только  самому достойному
воеводе  вручает  полоцкое  вече Всеславов  меч,  и  освящают  его  в  самом
Софийском соборе.
     Накричавшись, мужи-полочане решили:  за седмицу выковать меч,  освятить
его  и  вручить  прилюдно  князю  Вячеславу  Борисовичу  Кукейносскому.  Меч
вызвался выковать на своем подворье боярин Иван, у него были знатные мастера
кузнечного дела. На  том вече и разошлось,  растеклось  с площади,  и только
вороны все не могли успокоиться, все летали над Софией.

Глава третья (часть II)

     Вместе со всеми пленными  Якова гнали на  север от Княжьего сельца,  от
Горелой Веси в Друцкую землю. Сначала шли по льду Березины, и  тащить сани с
награбленным добром,  в  которые  впрягли Якова  вместе  с  другими молодыми
невольниками, было не очень тяжело. Но через  десяток поприщ друцкий воевода
Зернько приказал повернуть с Березины на восток, в направлении Друтеска. Тут
уже надо было идти по целине, по  заснеженным лесам и болотам, и сани  сразу
прибавили в весе, будто были нагружены железными крицами.
     Пленных,  как подсчитал  Яков,  было  сотни  полторы, в  большинстве  -
молодые мужчины и парни.
     Рядом с Яковом, обливаясь потом, тянул сани  кузнец Чухома. Он все учил
Якова, шептал ему:
     - Ты спокойно тяни,  не дергай, а  то  жилы надорвешь.  Нам с тобой еще
жить надо.
     Он был старше Якова на семь или восемь солнцеворотов - в самом расцвете
мужской силы  - и славился кузнечным мастерством по оба берега Свислочи. Его
даже побаивались немного - смерды всегда боялись людей, имеющих дело с огнем
и железом. Простой человек, считали в весях, не может размягчить металл так,
чтобы тот начал литься, как вода. Только колдуну под силу  такие  чудеса! Да
только  никаким  колдуном Чухома  не был.  Добрые синие глаза  были у  него,
мягкие пшеничные усы.
     - А что же князь Рогволод нас не оборонил? - спросил однажды Яков.
     Чухома глянул на него, горько улыбнулся:
     -  Князь Рогволод  себя берег,  терем  свой... А мы?..  Что мы ему?  Он
посидит  немного  в Княжьем сельце, окрепнет и сам  пойдет набегом. На Туров
или на Слуцк. Оттуда себе смердов пригонит. Гоняют нас,  брат, как  скотину,
от князя к князю. И никуда не спрячешься. Слышал я, правда, что в полуденных
степях,  далеко за Киевом, живут  вольные бродники и воеводой у них какой-то
Пласкиня. Да это далеко, до них - как до неба.
     Привалы  были нечастые. Когда останавливались, друцкие вои  приказывали
невольникам собирать  в  лесу хворост, разжигать костры.  Есть давали только
хлеб и воду.
     На одном из привалов Яков увидел ворожбу самого пожилого из невольников
- Творимира. Когда принесли хлеб, Творимир взял кусок, понюхал его, пошептал
что-то,  покрутил в руках,  разломил и  вытащил  из  хлеба, под  удивленные,
испуганные вздохи соседей, длинную прядь человеческих волос.
     Воевода  Зернько  спешил - могла быть погоня. Старались оставить меньше
следов, затаптывали костры, снова шли через леса, по глубокому снегу.
     Яков  все  еще  никак  не  мог поверить  в то,  что  он  раб. Все,  что
происходило  с ним, с Чухомой,  казалось  страшным, горячечным сном. Вот-вот
придет кто-нибудь или приедет, разбудит всех, растолкает, и проснется Яков в
Горелой Веси, и Настасья будет топить печь, и,  перекусив, пойдут они с утра
в пущу распутывать  узлы  звериных следов.  Возьмет  Яков свой  топор, чтобы
нарубить  можжевельника   коптить  лосятину.  Смачно  хрустнет  под  топором
дерево... Подбежит Мирошка, засмеется, запустит в него, Якова, снежком...
     Промозглый  холод  добрался до  ног. Друцкий вой,  молодой, синеглазый,
взмахнул кнутом, ударил по ногам, бросил со злобой:
     - Пошевеливайся, вол подъяремный.
     Яков прикусил губу от боли, но успел удивиться:
     <Почему это он меня волом называет?>
     -  Ты  что  ж, православный, своих людей хвощешь? Мы  ведь не  чудь, не
печенеги, - сказал Чухома.
     Вой глянул  на  кузнеца,  хотел и  его  огреть  кнутом, да вместо этого
сморкнулся, прижав к ноздре большой, посиневший на морозе  палец. Только тут
окончательно  понял  Яков,  что не  сон все это, не лихорадка-трясуха,  и от
обиды и горя заплакал.
     - Терпи, Яков, - подбадривал его Чухома. - Быть не может, чтобы загнали
нас в оглобли. Как-нибудь выкрутимся.
     Яков, застыдившись своих слез, улыбнулся товарищу по несчастью.
     Через  день-два  дознались  друцкие  вои,   что  Чухома  -  кузнец,   и
высвободили его из ярма. Чухома подозвал воеводу Зернько и, смело глядя тому
в  глаза, назвал  Якова своим унотом, водоносом и  молотобойцем, потребовав,
чтобы парню тоже дали вольней вздохнуть.
     Яков шел рядом с Чухомой и радовался, что бог свел с таким человеком. А
над лесом  щедро рассыпало лучи солнце. Деревья тянули  к нему  обмороженные
ветви,  готовились  встречать весну. На  небольшой  полянке,  на солнцепеке,
увидели  высокий муравейник. Выбежав из своих темных  нор,  муравьи замерли,
сбившись   в  блестящие  желто-коричневые  комки.  Казалось,  они  о  чем-то
договариваются, оглядываясь, чтобы люди не услышали.
     Весна  съедала снег.  Там-сям  обнажались темные  мокрые лысины. Санные
полозья прилипали к земле.
     Воевода Зернько не рассчитал. Он думал добежать до Друтеска по твердому
гладкому  снегу,  но весна догнала его. Воевода был зол,  как медведь-шатун,
которого  неожиданно   подняли  из  берлоги.   Он  ругал  своих   воев,  бил
невольников.
     Сани  воевода  приказал  порубить и сжечь.  Запылали  огромные  костры.
Пленники глядели на них с затаенной радостью.
     Воевода, мрачный, насупившийся, ехал впереди своих  воев и невольников.
Он уже понял, что набег на Свислочь не  прибавит ему богатства. Таял снег...
Таяли силы пленников... Несколько  умерло,  иные  убегали, дождавшись ночной
тьмы. Те же, которые еще шли, были худые, измученные, оборванные.
     Ночью  зашумел теплый южный  ветер,  нагнал тучи  на все небо. Воеводу,
спавшего в походном шатре, разбудило странное  всхлипыванье.  Схватившись за
меч, он высунул голову из шатра. С неба лил непроглядный дождь. Весь лес был
наполнен  неясными  шорохами,  шепотом  -  это  оживали,  распрямлялись  под
благодатным дождем окаменевшие от стужи деревья.
     Не дойдя несколько поприщ  до Друтеска,  воевода Зернько продал большую
часть  пленных  полоцким  купцам,  с  караваном  которых столкнулся  в лесу.
Полочане ехали на возах, весело перетирали колесами снег  с  грязью. Яков  с
Чухомой  попали к  полочанам и,  надо  сказать,  вздохнули с  облегчением  -
хватит, наслушались  на привалах, как опьяневший от  вина и медовухи воевода
кричал, что прикажет своим воям порубить мечами всех свислочских пленников.
     Полочане посадили  их  на возы, накормили  на  привале пареной  репой и
зайчатиной.
     - Откуда ж вас гонят? - поинтересовался у Якова молодой белолицый купец
с рыжей бородой.
     -  Мы  свислочские.  Вольные  смерды  князя Рогволода  Свислочского,  -
ответил  Яков.  За  всю  долгую  дорогу  он  только   изредка  перекидывался
словом-другим с кузнецом  Чухомой, и ему не  терпелось поговорить  со свежим
человеком.
     - Теперь  будете невольниками,  - вздохнул  купец. -  Продадут  вас  на
какой-нибудь  боярский  двор.  Челядью  боярской  станете,  -  казалось,  он
сочувствовал Якову и Чухоме.
     - Вот  если бы вас в Полоцк отвезли, - продолжал купец, помолчав, - там
уже  легче. Город большой, людей море... А церкви какие! А палаты боярские и
княжеские! Там было бы легче... Сам воздух полоцкий человека вольным делает.
     Он хотел  еще  что-то  добавить, но  пожилой  купец, может,  его  отец,
крикнул с соседнего воза:
     - Прикуси язык, Михалка! - и сердито глянул на Якова.
     Купцы  везли  из Киева  железный  товар, женские  украшения,  амфоры  с
ромейским  вином.  На  одном из  привалов они  даже  угостили вином Якова  и
Чухому.
     <И все  равно они  нас  продадут, - потерянно раздумывал Яков. - Как
продают  браслеты  и  конские подковы...  Эти  купцы, и Михалка  тоже, будут
ездить  в  Киев,  в дальние края, даже за море, а я  высохну,  сгорблюсь  на
подневольной постылой работе. Зачем мне жизнь? Зачем  такая  жизнь? Лучше  б
мне было птицей на свет родиться. Однако  ж и птицу  ловят в силки и сети...
До конца дней своих  буду работать, как вол, до черных мозолей и Свислочи  с
Березиной никогда больше не увижу>.
     Он опустил голову на грудь, и слезы  невольно полились из глаз. Молодой
рыжебородый Михалка с сочувствием поглядывал на него.
     - Ты что это,  Яков? - хлопнул его рукой по плечу Чухома. - Негоже тебе
слезы лить. Ты же хлопец-сорвиголова, палец  в рот не клади. Я же тебя знаю.
От слез только болотный туман густеет. Не плачь. Все, даст бог, образуется.
     И Михалка сказал Якову:
     - Не плачь.
     Яков утер слезы рукавом  свитки,  начал  глядеть на  лес, на дорогу, на
небо,  что все больше яснело, наливалось  весенней голубизной, и  потихоньку
успокаивалось растревоженное сердце. Он вспомнил о Мирошке с Настасьей.  Где
они теперь? Может,  и их кто-нибудь гонит сейчас в  чужую сторону? А  может,
пересидели  беду  в  лесу,  спрятались  и теперь греются  у костерка,  сухой
хворост в огонь подбрасывают?
     Яков с  Чухомой и  еще  десяток  невольников попали в  конце концов  на
подворье  боярина  Ивана,  огороженное  высоким  дубовым забором, грязное, в
глубоких ямах, в коровьих лепешках.
     Боярин Иван вел хозяйство с размахом. Топил и  клеймил комья воска, жег
лес  на золу для варки  мыла, выделки кож и  окраски сукна, гнал деготь. Все
это богатство на стругах и лайбах вез по Двине на Готский берег и дальше. Но
пришли  тевтоны,  захватили устье Двины, и  стало  трудно, а  потом и совсем
невозможно  его корабельщикам  прорываться  в  Варяжское море. Вот почему на
вече  боярин Иван поддержал князя Вячку  и  даже  вызвался  из своей  руды и
своими  руками (то есть  руками своих  челядников) выковать князю  Всеславов
меч.  <Беда  заставила  нас пересесть  из челна  на боевого  коня>,  -
говорил он  родовитым боярам, которые  далеко не все  хотели идти  войной на
тевтонов.
     Боярин Иван  сам встретил своих новых  работников, захотел взглянуть на
каждого из них. Он знал всех коров в своем большом стаде,  тем более  должен
был знать челядь. Новые челядины стояли, сбившись в кучку, посреди  широкого
двора.  Они  были  исхудавшие,  обессилевшие,  и  это  сразу  отметил  своим
хозяйским оком  боярин. <Нелегко мне будет их откормить, - подумал  он. -
Кожа да кости... Да с божьей помощью за седмицу поставлю бедняг на ноги, дам
хлеба  и  репы вдоволь, а тем,  кто пойдет на  особо трудную работу, и  мяса
дам>.
     С  этой минуты боярин стал для челядников  отцом родным:  кормил и поил
их, одевал-обувал, приют давал, старанию  и упорству в труде  учил, за  лень
наказывал. Как за каменной стеной были слуги  за своим боярином. Мог челядин
ударить вольного человека  и укрыться в  боярских хоромах. Боярин  же,  если
хотел, не  выдавал своего работника, а платил тому, кого ударили,  за обиду,
за понесенный стыд.
     Боярин  был пчелиной маткой, а челядин - маленькой пчелой.  Боярин  был
могучим кряжистым дубом, а челядин - былинкой.
     Боярин был отцом заботливым - чуть что не так сделал челядин, сразу ухо
отрезали ему под самый корень.
     Так и начали жить Яков с Чухомой на  боярском подворье. Весна уже вовсю
хозяйничала:   снег  сошел,  ручьи  отголосили.   Уже  и  калужница  желтая,
стыдливая, по лугам-болотам побежала.
     Боярин Иван  помнил свое обещание, данное полоцкому вечу,  - за седмицу
выковать меч для князя  Вячки. Лучше б ему  было не давать такого  обещания!
Сделали  его  кузнецы меч, а когда  боярин  решил  испытать и  ударил  им по
варяжскому мечу, только  рукоять  с крестовиной в  боярской  руке  осталась.
Клинок же со свистом отлетел, мальчонку, гнавшего гусей на луг, поранил.
     Тогда  Иван, втайне  от мужей-вечников,  из Полоцка тевтона  Фердинанда
пригласил.  Фердинанд тот  уже  второй  солнцеворот жил на  торжище,  скупал
полоцкую пеньку  для  рижских  корабельщиков. Ходили  о  нем  слухи, что  он
искусный мастер по железу - что хочешь сделает.
     Фердинанд приехал  на повозке с полотняным верхом, был одет в плетенную
из  стальной  проволоки  кольчугу - видно, побаивался нападения  в дороге. В
боярском тереме он с  большой  радостью  и облегчением стянул с  себя тесную
кольчугу, оставшись в мягкой атласной рубахе. Крупные капли пота выступили у
него на лбу и на висках.
     Боярин Иван сразу же  усадил гостя за стол с  богатым угощением.  После
третьего  кубка меда  Фердинанд  повеселел,  заулыбался,  шепнул  боярину  в
заросшее седым волосом ухо, что он, Фердинанд,  очень хороший  человек,  что
дома, за Варяжским морем,  к  нему  относились с почтением и что он (ха-ха!)
совсем не прочь ущипнуть мягонькое женское бедро.
     Боярин Иван слушал его внимательно, согласно кивая головой,  не забывал
подливать меду. Оба были веселые, довольные, раскрасневшиеся.
     Наконец  боярин  заговорил  про  меч.  Фердинанд сказал, что у  них,  в
Саксонии,  каждому  мечу,  как  новорожденному  сыну,  дают  имя.  Есть  меч
<Лев>, меч <Рудольф>, меч <Карл>...
     - Мне нужен меч <Всеслав>, - перебил Фердинанда боярин Иван.
     - Всеслав? -  наморщил Фердинанд  загорелый  низкий лоб.  -  А кто  это
такой? Чем прославился этот человек, чтобы его именем назвали рыцарский меч?
     -  Всеслав  был великим князем полоцким и  киевским,  - терпеливо начал
объяснять боярин. - Хоробрым князем. Он родился в сорочке...
     -  В  сорочке? - удивился  Фердинанд. - Ага-ага, понимаю. Бывают  дети,
которых бог  отправляет  на белый свет из  материнского  лона одетыми.  - Он
засмеялся своей догадливости.
     - И  вот  эту  <сорочку> Всеслав всю  жизнь  носил  с собой.  Она
оберегала его от врагов. Он сделал Полоцк могучим.
     - Да-да, Полоцк - могущественный город, - согласился саксонец. -  Иначе
я не жил бы в нем. - Он громко рассмеялся. За ним мелким заливистым горошком
рассыпался боярин Иван.
     - Ты  должен выковать  меч. Самый лучший в Полоцке,  -  трезвея, сказал
боярин. - Я хорошо заплачу тебе.
     Тут и Фердинанд начал трезветь. Делать-то мечи он делал, но давно. Рука
и  глаз  с тех пор могли отвыкнуть. Ему нужны  помощники, много  помощников.
Нужен хороший металл. Нужны мед, пиво, мясо, мягкий хлеб...
     - Будет, будет... Все будет, - хотел прервать его боярин.
     Но  Фердинанд словно  не слышал  и  не  видел боярина. Ему, Фердинанду,
кроме  всего  этого  нужна  молодка,  чтобы  подавала  на  стол,   когда  он
проголодается, мед, пиво, мягкий хлеб...
     При этих словах боярин поморщился, буркнул, будто про себя:
     - Жаба заморская.
     - Какая баба? - насторожился, недослышав, Фердинанд.
     - Будет, говорю, тебе баба, - мрачно пообещал боярин.
     - А тепер