а  над постелью сына.  Как
светлый месяц, осторожно стоит над ним ночь  напролет, глядя,  не  жестко ли
ему спать, не  хочет ли он испить холодной воды, тепло  ли  укрыты  его ноги
мягкой барсучьей шкурой.
     <Расскажи  мне, мама, сказку. Пусть воет  за стеной  ветер, сотрясая
стены нашей  хибарки, пусть нас  только двое, двое перед этой ночью и  перед
всей жизнью. Мы - одна  кровь, одна душа, одна слеза, одно дыхание. Расскажи
мне, мама, сказку>.
     Мать убирала в хате, варила  еду, а Мирошка, с  покрасневшими от холода
руками,  бродил  по  лесу,  приглядывался  к  звериным  следам, наблюдал  за
дуплами, откуда в любой миг могла показаться пушистая мордочка какого-нибудь
зверька. Тяжелый лук Чухомы носил он на правом плече.
     Однажды из невысокого, засыпанного снегом  осинника выскочил, выкатился
беленький  зайчик,  стал  на  длинные   задние  лапы,  помахал  коротенькими
передними, будто погрозил кому-то - как озорной ребенок.
     Мирошка, сдерживая волнение,  натянул  тетиву  из  упругих бычьих  жил.
Засвистела тяжелая кленовая стрела  с  оловянным  наконечником, и заяц, раза
два  перевернувшись,  упал, подергивая  лапами,  затих.  Мирошка,  кинув  от
радости лук,  подбежал  к зайцу,  нетерпеливо схватил первую  в  своей жизни
добычу. Как хотелось ему, чтобы увидел его в этот миг стрый Яков!
     Но в  последующие дни охотничье  счастье отвернулось от Мирошки. Как ни
старался, как ни бегал  по зимней  пуще, ни  птичьего перышка,  ни звериного
хвостика не удалось ему  добыть.  Словно заколдовал кто-  то его лук. Стрелы
почему-то  летели  мимо  зверья,  бессильно впивались  в снег. Мальчик  даже
заплакал от досады.
     Пошла на охоту мать, но и она вернулась из леса с пустыми руками. Голод
постучал в  их жилище,  властно открыл дверь  да  так и  поселился  вместе с
Настасьей и Мирошкой.
     Однажды,  в глухую полночь, завыли  в пуще  волки. Мирошка спал, а мать
проснулась,  лежала,  с  содроганием  в  сердце   вслушиваясь  в  угрожающий
переливчатый вой. Казалось,  волки  тоже  жалуются небу  на голод  и  холод.
Высокие и низкие  волчьи голоса неслись над бескрайней пущей,  над застывшей
Свислочью, и все живое замирало, глубже пряталось в норы и дупла.
     Утром Мирошка увидел  возле хибарки большие глубокие следы и понял, что
за незваные гости нашли дорогу  в Горелую Весь. Прячась от матери,  он начал
готовить стрелы - их надо наделать как можно больше, чтобы защитить жилье от
волков. Как он будет  воевать с волками, он пока не знал, одно его утешало -
у него  есть оружие,  чтобы постоять за  мать и за  себя. Мать,  заметив его
приготовления, грустно улыбнулась.
     Волки,  которых тоже  мучил голод, поселились в Горелой Веси,  устроили
логово,  потом еще одно на пепелищах, под развалинами  хат.  Они чувствовали
себя  хозяевами веси. Сначала, опасаясь Настасьи и  Мирошки, показывались на
улице только ночью, но вскоре, поняв, что из людей тут  живут только женщина
и маленький мальчик,  волки настолько осмелели, что стали ходить всюду средь
бела дня.
     В хате  кончилась  вода. Настасья взяла  дубовое ведро,  отперла дверь,
чтобы  сходить  к  роднику.  У  порога сидел  волк, худой,  светло-серый,  и
голодными застывшими глазами смотрел на нее.  Настасья  вскрикнула,  махнула
ведром.  Волк  отбежал  на  несколько  шагов, снова  сел. Глаза  его  горели
нестерпимым голодом. И женщина поняла, что это волк- людоед и что все волки,
поселившиеся в  Горелой Веси, - людоеды. Она  закричала  сильнее, отчаяннее.
Выскочил из хаты Мирошка, пустил в волка стрелу. Волк поджал хвост, отскочил
в сторону, оскалил зубы,  внимательно  глянул на Настасью с Мирошкой, потом,
припадая к земле, подкрался к стреле и понюхал ее.  Прибежали еще три волка,
один крупный, рыжеватый, без левого уха - то ли отморозил,  то ли в  драке с
сородичами  потерял. Волки сели полукругом, перегородив  тропинку, ведущую к
роднику.
     Очень хотелось пить, и.  Мирошка, вытащив  из  окошка  ком  смерзшегося
тряпья,  которым  сам  когда-то  заткнул его,  высунул руку, наскреб  горсть
снега, потом еще и  еще... Снег  растопили в печке  и пили теплую  невкусную
воду. Но однажды, когда Мирошка  снова хотел таким же способом добыть снегу,
в окошке показалась огромная волчья морда. Из ноздрей волка вырывался теплый
пар, он оскалил пасть, щелкнул зубами, глянул, пронизывая взглядом насквозь,
на Мирошку. Мальчик схватил возле печки березовое полено, запустил  в волка.
Морда сразу исчезла. На улице послышался угрожающе недовольный визг.
     Волки  обложили хибарку  со всех  сторон.  Забирались  даже  на  крышу,
засыпанную толстым  слоем снега. Сначала ночью, а  потом и днем там слышался
топот,  скрипел  снег под сильными когтистыми лапами.  Настасья  и  Мирошка,
подняв головы, со страхом прислушивались к тому, что делалось наверху. Волки
в любой миг могли начать разрывать лапами и зубами ветхую кровлю.
     Так прошло несколько тревожных дней. Не было больше сил терпеть голод и
жажду.  Настасья,  взяв  в  руки  топор,  решилась  идти  в  пущу,  поискать
чего-нибудь из еды в дуплах деревьев.  Через  щелку в окошке Мирошка  видел,
как мать, оглядываясь,  быстро шла по занесенной снегом  тропинке. Казалось,
повезло ей, казалось, прошла, как  вдруг  словно из-под земли появилась стая
волков во главе с одноухим. Настасья отчаянно взмахнула топором, но одноухий
покатился  клубком ей под ноги, ударил, свалил. Только руку увидел Мирошка в
мелькании серых волчьих спин и голов, да и рука в тот же миг исчезла...
     Так он остался один. Ни души не было рядом. Не было спасения. Все слезы
были выплаканы, и Мирошка больше не плакал.
     Волки ходили по крыше, выли  под стенами.  Один из  них всегда сидел на
страже, как раз  напротив двери. Волки поджидали, когда  же и Мирошка выйдет
из хаты. Они были уверены, что мальчик выйдет.
     Мирошка совсем  ослабел.  Иногда доставал  через окошко  горсть  снега,
сосал  его. Шумело  в ушах. Он думал сначала, что это шумит лес...  Холодное
безразличие было разлито по всему телу, безразличие и страшная усталость. Он
садился  на  пол,  прислонившись   спиной  к  еще  теплой  печке,  и  словно
проваливался в темную бездну, долго  летел, падал вниз.  Все  чаще его начал
одолевать  сон.  Однажды показалось, что лицо матери мелькнуло над божницей.
Мирошка приподнялся, с трудом добрел до божницы,  даже стену рукой потрогал.
Никого нигде не было...
     Все  чаще в глазах начали вспыхивать золотые искорки. Сначала они сразу
же  пропадали, но постепенно все дольше прыгали в глазах. И он привык к ним.
Они были красивые, меленькие, как блестящие мошки. Он уже ждал их.
     Было трудно дышать  застоявшимся воздухом,  и Мирошка вытащил тряпье из
окошка да так  и оставил его незаткнутым. Свежий ветер ворвался  в хату.  На
улице  было  солнечно. Мирошка припал к окну,  жадно начал глядеть  на белый
свет,  который был от него  в двух шагах и в то же время недосягаемо далеко.
Сиял снег. Капли воды  искрились на нем.  Даже  кусочек неба увидел Мирошка.
Веселые розовые облака медленно плыли по голубому небу.
     Еще он увидел тропинку,  бегущую к  Гремучему бору, а на тропинке - воя
на коне. Но он не обрадовался. Он хорошо знал, что это ему кажется, что  вой
вот-вот исчезнет, как исчезло материно лицо над божницей.
     Вой  держал  в правой  руке копье и вез над  собой, наколов на  острие,
большое  светлое облако; оно вздрагивало, слегка покачивалось. <Зачем вою
облако? - подумал Мирошка. - Сейчас и вой, и облако исчезнут>.
     Он  зажмурил глаза  и в  дрожащей тьме  увидел  отца и мать, Доможира и
Теклю. <Иди к нам, - сказала Текля.  - Тут хорошо>. Остальные молчали,
только загадочно улыбались про себя.
     Не было сил открыть глаза, и Мирошка сидел ослепший. <Что делается с
глазами людей в могиле? - вдруг  подумалось ему.  - Мама  говорила,  что они
превращаются в  росу. И  правда, утром, как глянешь на луг,  человечьи глаза
светятся из травы и цветов>.
     Он сидел с зажмуренными глазами  и ждал смерти. Легкость была в руках и
ногах. Если  б  съел хоть  крошечный кусочек хлеба,  птицей полетел  бы  под
облака.
     Вдруг  неподалеку  послышался конский топот.  Мирошка вздрогнул, открыл
глаза. Держа в руке копье, перед хатой гарцевал на коне вой. Облака на копье
не  было, но  вой был тот самый,  рыжеволосый, которого  Мирошка встретил на
реке.
     И  тут  острый  страх  пронзил  Мирошку.  Вой  может исчезнуть,  уехать
навсегда. Какое ему дело до развалюхи-хибарки? Вот пришпорит сейчас  коня, и
поминай как звали. Напрягая последние  силы, Мирошка крикнул.  Только слабый
свист вырвался из груди, какое-то шипение. Но вой  все же услышал. Глянул на
окошко, заметил мальчика,  легко  соскочил с коня. А по улице, мимо пепелищ,
мимо разрушенных усадеб,  ехали  и  ехали  дружинники в  блестящих шлемах, с
красными щитами.

Глава третья (часть I)
     В Полоцк  пришла весна,  пришла  дружно  и  нежданно.  Сначала  лопнул,
взорвался лед на  Полоте. Мутно-молочная вода с шипением, грохотом и треском
понесла зеленоватые льдины в Двину. Было это как раз в день сорока мучеников
севостийских, или на сороки, как говорят смерды.
     Двина  еще дремала, закованная в  ледяной панцирь, но солнечные лучи  и
теплый  мягкий  ветер уже  во многих  местах проточили  лед, наделали  в нем
малюсеньких  круглых  дырочек. Лед был похож на  сито.  Он еще  держался  за
берега, но уже  где-то  в  таинственной  глубине  реки  зарождались  могучие
широкие волны, готовые сломать лед, понести  его на своем хребте в Варяжское
море.
     Льдины с  Полоты со всего размаха ударили в ледяной  панцирь  на Двине,
давно ожидавший  такого удара. Двина только ради приличия вроде бы обиделась
на свою младшую сестру Полоту, но силы,  дремавшие в ней до этого дня, вдруг
пробудились, взбунтовались разом.  Глубокие трещины побежали во все  стороны
по Двине.  Лед  начал разламываться на  куски, эти  куски,  в  свою очередь,
крошились,  разбивались,  превращаясь  в  искристые  звонкоголосые  осколки.
Послышался густой неумолчный шум воды. С  самого  дна и  до верху река будто
закипела. Подледные течения, водовороты, всегда жившие в  ней, сейчас, в миг
освобождения, заревели, затрубили, запели. На многие поприща разлетелось это
ликование, этот радостный крик  счастливой реки. И  в  поддержку ему во  все
колокола  ударил  звонарь  Богородицкой церкви, стоявшей  на острове посреди
Двины. Пусть наложат на него завтра эпитимию, пусть прикажут двадцать дней и
ночей стоять на  покаянной молитве, но сегодня он звонил и  звонил,  делился
своей радостью со всеми людьми.
     И Полоцк, старший город, Рогволодово гнездо, услышал  его.  Услышали на
площади,  где семиглавая  София  свечой взлетала в прозрачное весеннее небо.
Собор, заложенный и  построенный князем Всеславом Брячиславичем,  был хорошо
виден с  реки. Стены  собора  были выложены  из широких  плоских  кирпичей -
плинфы и больших необработанных камней - булыг. Плинфа и булыги чередовались
между  собой.  Зодчие  не  штукатурили  собор, и София осталась  красновато-
пестрой.
     Звонаря островной церкви услышали на Великом посаде, где жил и трудился
ремесленный люд.  Шерсть и кость,  железо  и олово, янтарь и самшит, глина и
дерево,  звериные шкуры  и лен,  серебро  и  медь -  все проходит через руки
обитателей Великого посада, чтобы стать тем, без чего нельзя жить человеку.
     Голос  Богородицкой  церкви  долетел  до  торжища,  где полоцкие  купцы
держали  важницу  для взвешивания  своих  и  заморских грузов  и топницу для
перегонки воска.
     Веселого  звонаря  услышали  монашки-черноризницы  в Спасском  девичьем
монастыре, который  стоит на  север  от Полоцка в  излучине Полоты и который
основала  Ефросинья,  дочь  князя  Георгия  Всеславича,  а  потом   подарила
монастырю святой  крест с частичкой  <древа  господнего>. Монашки, все
как  одна,  подняли  грустные прекрасные лица  к небу, и свет,  не святой, а
земной, весенний, загорелся в их глазах. Недалек  от истины был тот человек,
что сказал однажды: <Не будь высоких монастырских стен, все монашки давно
разбежались бы>.
     И   в   Бельчицы,  в  светлицу   великого  князя   полоцкого  Владимира
Володаровича,  долетел перезвон. У князя  болела спина  - застудил на охоте,
гоняясь  за  оленями.  Уже  несколько  дней  лекари, полоцкие  и  ромейские,
натирали ему спину  медвежьим салом  и кровью красного  петуха, соком  серой
жгучей  крапивы  и ядом из зуба  черной гадюки. Боль немного утихла. Сегодня
князю  прикладывали к  простуженному месту разогретые камни. Князь морщился,
но  терпел,  ведь  завтра-  послезавтра  надо будет стоять на вече у  собора
святой Софии.
     Владимиру  Володаровичу  перевалило  уже  за  пятьдесят  солнцеворотов.
Широкая  русая  борода, пересыпанная сединой, тонкое  бледное  лицо,  цепкие
светло-карие глаза,  крепкая  мужественная фигура - все в нем было от  крови
Рогволодовичей, и ему не  хотелось  горбиться и морщиться от  боли во  время
веча. Пусть бояре и  купцы, все полочане видят своего князя бодрым, веселым,
уверенным.
     Отворилась   высокая,  обтянутая  рысьей  шкурой,  обитая   серебряными
бляшками  дверь,  и  в  светлицу  вошел  тысяцкий  Жирослав. Под  Гольм,  на
тевтонов, тысяцким ходил еще Илларион, но недавно внезапно умер после укусов
своего же дворового пса. Вече выбрало тысяцким  Жирослава, и теперь Владимир
Володарович,  вглядываясь в суровое  бесстрастное лицо нового  военачальника
полоцкого городского ополчения, думал:
     <За кого  он будет стоять на вече? За меня или за боярских крикунов-
подхалимов?> Вошел слуга, объявил:
     - Великий князь, владыко полоцкий Дионисий приехал.
     Дионисий  был невысок  ростом, щуплый,  в  белом  клобуке на голове,  в
дорожной  рясе,  поверх  которой на  кованой  серебряной  цепи висел большой
шестиконечный золотой  крест.  В руке у Дионисия гордо плыл длинный, темного
дерева  посох  с серебряным набалдашником. Епископ  сухой рукой очертил  над
князем святой крест, спросил:
     - Все страждет плоть твоя, князь?
     - Страждет, владыко,  -  приподнялся с  набитых гусиным  и  тетеревиным
пухом подушек Владимир. - Не нахожу покоя.
     Епископ Дионисий бесшумно сел на мягкий, с гнутыми ножками топчан, снял
с головы клобук, положил его рядом с собой, сказал:
     - Все люди рабы. Один - раб утех плотских, другой - жадности,  третий -
славолюбия, а все вместе - рабы надежды, и все - рабы страха.
     Тысяцкий Жирослав  тоже  сел,  но  шлем  с  головы  не  снял.  Толстыми
загрубевшими пальцами  перебирал по рукояти своего меча. Это не  понравилось
Владимиру.
     - С какими новостями пришел, владыко? - спросил князь у Дионисия.
     - Все  новости от  бога, -  осторожно дотронулся  до своего сверкающего
креста, погладил его епископ.  -  Хотят тевтонские купцы на полоцком торжище
свою латинскую церковь построить. Рядом с нашей, православной. Их старейшина
Конрад ко мне приходил.
     - Осиное гнездо хотят в Полоцке свить! - воскликнул  Жирослав и стукнул
ладонью по рукояти меча. Однако великий князь был невозмутим.
     - И  что ты, владыко, ответил  Конраду?  - внимательно  взглянул он  на
Дионисия. Теперь и Жирослав впился в лицо епископу нетерпеливым взглядом.
     - Нельзя строить,  - звонко  и твердо  сказал  Дионисий. - Наш крест не
может соседствовать с крестом латинским.
     В это время послышался яростный гул ледохода. Двина, протекавшая совсем
недалеко  от  Бельчиц,  где  была  загородная  резиденция  полоцких  князей,
застонала,  заскрежетала льдинами. Епископ Дионисий живо вскочил  с топчана,
подбежал к большому окну, ухватился за оловянную  раму и стал вглядываться в
реку. Лицо  его  осветило  солнце, и он  сладко зажмурился,  став похожим на
разомлевшего  от  теплой  печки  котенка,  мурлыкающего  с  поднятым  трубой
хвостом.
     Тысяцкий Жирослав тоже подошел  к окну. Только Владимир из-за  больной,
обожженной горячими камнями спины не мог сделать этого, и злость вспыхнула в
нем -  горячая,  неожиданная.  Даже в  ушах зазвенело.  Но он, задохнувшись,
прикусив  губу,  прогнал, выкинул из души эту  злость,  как хорошая  хозяйка
выбрасывает  из-под  наседки  яйцо-болтун.  Ему   надо  быть  осторожным   и
терпеливым. Особенно теперь, когда  полочане на вече подымают головы, когда,
как  доносят  ему  верные люди,  все  чаще и  громче  говорят  в Полоцке про
тридцать  старейшин,  готовых  взять власть в  свои руки.  О, знает  он этих
<старейшин>!  Некоторые  из них моложе его - боярские  сынки, богатей,
горлопаны, все эти Витановичи, Щепановичи, Мокриничи...
     Он с трудом захватил власть  -  приходилось  хитрить, выжидать, терпеть
удары, чтобы потом нанести удар  сильнее  и раньше противника.  Скинул князя
Бориса  Давыдовича, его  сыновей  Васильку  и Вячку взял под  стражу,  потом
Васильку заставил постричься  в монахи. Вячку, младшего, не удалось запереть
в монастырской келье. Сидит Вячка  удельным князем  в Кукейносе, шлет оттуда
дань,  которую берет  с  ливов  и латгалов, прикидывается голубком, да видит
Владимир, что не  послушный голубок, а  боевой  сокол распростер крылья  над
Двиной. Теперь Вячка в Полоцке, дважды приезжал в Бельчицы, лестными словами
подговаривал  идти войной на рижских тевтонов. Когда же увидел, что лесть не
помогает, закричал,  забывшись, про славу  полоцкую,  про веру православную,
которую надо беречь от чужаков. Хочет  лбами  столкнуть его,  великого князя
Владимира,  с  епископом рижским  Альбертом,  а через  епископа  -  с  папой
римским.  Проклятый  род  князей  друцких! Никак не  угомонятся, все  жаждут
захватить полоцкий столец, спихнуть с него менских Глебовичей.
     Так  думал Владимир, а владыко Дионисий и тысяцкий Жирослав все глядели
на Двину, все слушали гул ледохода, забыв о больном князе.
     Вот она, судьба князей полоцких! На большом дворе, у самой Софии, стоят
палаты каменные,  богатые.  Злато  и  серебро  там,  дорогие  уборы  и  вино
заморское.  А  он, князь Владимир, должен  сидеть в Бельчицах и  смотреть на
город  -  свой город! -  через реку,  как  смотрит мокрая  курица на богатый
огород через частокол. И видишь, а не клюнешь. Чудеса в решете, да и только!
     После Всеслава началось это. Умирая,  поделил  он  Полоцкую землю между
своими  шестью  сыновьями  на  шесть  уделов:  Полоцкий,  Менский,  Друцкий,
Витебский, Изяс-лаво-Логожский и  Лукомский. Сыновья  и  внуки его с большим
трудом   смогли  расширить  границы,  создав  уделы   Себежский,  Слуцкий  и
Борисовский.  Вот на  сегодняшний день  и  вся  земля  Полоцкая,  разве  еще
Кукейнос и Герцике на Двине.
     Трудно быть  князем, а  хочется. Привык он княжить.  Когда  бояре перед
тобой толстые выи склоняют в поклоне, когда народ кричит, тебя славит, когда
идешь Двиной дань собирать, - будто  поет что-то в душе, будто огненная рука
с неба на тебя указывает и неземной заоблачный  глас возвещает земле, воде и
всему люду:
     <Он - князь! Он - князь!> Еще мальчишкой-княжичем он почувствовал
сладкий хмель власти и однажды  даже нарочно порезал палец,  чтобы  глянуть,
какого цвета у него кровь - голубая или красная.
     Песочные часы, стоящие  на столе, сыплют  и сыплют  в  пузатый,  синего
стекла сосуд тоненькую струйку песка. Течет песок... Течет жизнь...
     Владимир  смотрел на узкую спину  епископа,  погасив в сердце злобу, он
знал одно: как только снова окрепнет, возьмет в свои руки  Полоцк, сразу  же
вытурит  этого пса  из  епископов.  Не такие духовники  нужны  ему, великому
князю.
     - Пусть ставят латиняне церковь, пусть строят, - зычно сказал Владимир.
     Епископ  Дионисий  и  тысяцкий Жирослав  сразу  же перестали смотреть в
окно, повернулись к князю, и он с радостью  заметил в их глазах  удивление и
растерянность.
     - Пусть строят, - повторил Владимир. - Крест наш от соседства с крестом
латинским плесенью  не покроется. А