похожий на ведро, с отверстиями
для глаз, с дырочками для дыхания. Эти доспехи вои князя Вячки сняли три дня
назад с убитого тевтонского латника, когда тевтоны пробовали отбить и угнать
в замок Ашераден кукейносское стадо коров и коз.
     Запел,  вскрикнул рог.  Граф Пирмонт ударил коня шпорами, поднял его на
дыбы, твердой рукой направил навстречу противнику. Комья влажной темно-рыжей
земли брызнули из-под тяжелых копыт. Покачнулось, заскрипело седло с высокой
передней лукой, оберегающей живот от таранных ударов копья.
     Пригнувшись, выставив вперед  копья,  прикрыв  голову и  сердце щитами,
Вячка  и тевтон  рванулись  навстречу  друг  другу.  Будто два  смертоносных
страшных единорога столкнулись меж  собой. Стон металла разрезал тишину. Это
было первое столкновение, первая сшибка, во время которой  проверяется  мощь
рыцарского оружия  и  рыцарского плеча. Оба  не покачнулись. Только кони  от
страшного удара присели на задние ноги.
     Тевтон готов был запеть. Боец, который никогда не был избит до синяков,
не может, гордый духом, вступить в единоборство. Кто  видел  свою кровь, чьи
зубы  скрипели  под  кулаками  противника,  кто,  распластанный   на  земле,
втоптанный  в  нее  врагом,  не терял мужества,  кто  поднимался  еще  более
непоколебимый,  как бы  его ни  сбивали с  ног, тот  идет  в бой  с  великой
надеждой. Награду за терпение получают в храмах победы.
     Так думал граф  Пирмонт, поворачивая  коня,  чтобы  снова  ринуться  на
Вячку.  Казалось,  все миннезингеры Саксонии,  Тевтонии и Швабии пели сейчас
ему.
     Он нанес мощный удар копьем. Так бьет в дубы яростный разряд молнии. Но
князь Вячка, еще юношей игравший с камнями-жерновиками, поднимая их на грудь
и бросая на  пятнадцать локтей,  встретил удар  щитом. Щит был из трех слоев
бычьих  шкур,  стянутых металлическими пластинами, и все-таки  копье пробило
его, прошило насквозь, словно яичную скорлупу.
     Этот удар, в который тевтон вложил столько силы и страсти, дорого стоил
ему - копье застряло в щите, как в пасти дракона.
     Вячка размашисто, в упор бросил свое копье в тевтона. Копье сбило шлем,
и тевтон покачнулся в седле. Правой рукой Вячка в мгновение ока выхватил  из
ножен меч,  ударил  по копью  противника, перерубил древко.  Тогда и  тевтон
схватился за  меч. Столкнулись  лезвие  с лезвием, искры  посыпались красным
дождем.  Ярость  всадников  передалась коням. Белая  пена клубилась  у них в
ноздрях. Они ржали, храпели, кусали друг друга.
     Улучив   момент,  Вячка  пробитым  щитом   ударил  тевтона  по  голове,
одновременно пырнув его в грудь клинком меча. Кольчуга спасла тевтона, но он
сбил дыхание,  стал  судорожно глотать  ртом  воздух. Глаза  заливал  густой
липкий  пот,  который  не  было  времени  вытирать -  руки  заняты  оружием,
противник атакует.
     И все-таки граф Пирмонт не сомневался в победе. От отца он знал, что их
род начался с викинга Конрада, некогда захватившего Сицилию  и штурмовавшего
Неаполь.  Конрад  был  берсерком.  Перед  битвой  берсерки  находили красные
мухоморы и ели их.  Жгучий грибной  сок пьянил  их,  возбуждал,  доводил  до
бешенства.  Они кричали, выли, танцевали с мечами в  руках, кусали щиты  и с
дикой неодолимой силой бросались в атаку. Один берсерк, не чувствуя ран, мог
уложить десятки врагов. В сердце Пирмонта кипела кровь берсерка,  и он бил и
бил мечом, не замечая усталости, горького пота, заливавшего глаза.
     Однако  он  недооценивал  Вячку, как  и  вообще  всех местных  жителей:
полочан, латгалов и селов, которых  пренебрежительно называл  сыроедами.  Не
знал  он,  что  кривичи  вместе  с  полянами, вятичами,  древлянами  еще  за
несколько столетий  до его рождения в боевых ладьях  переплыли  бурный Понт,
заставили греческого императора выйти  из столицы с  золотым  венком мира  в
руках  и  прибили  свой боевой  щит  к воротам  Царьграда.  Это  было  племя
земледельцев, племя пахарей, но гордое, нетрусливое, ибо  в часы смертельной
опасности за оружие вместе с мужчинами брались и женщины.
     Уже в  десять лет Вячка -  он жил тогда в Друтеске  - учился драться на
длинных  дубовых шестах, а потом на копьях с  тупыми наконечниками.  Не один
шрам носил он на теле и  всегда помнил отцовскую заповедь: <Сын,  никогда
не подставляй под удар спину>.
     Солнце тем  временем  выстрелило из своего золотого лука, залив густыми
лучами терем, церковь, ристалище,  вокруг  которого то радостно  шумела,  то
напряженно замирала огромная толпа. Все желали победы своему молодому князю,
все волновались  за него. А в холодном подземелье Братило,  доживающий  свои
последние минуты,  жадно  вслушивался, ловил  все эти голоса,  этот  людской
гомон.  Шум  ристалища,  шум  боя был  тем  единственным  ручейком,  который
проникал во тьму заключения и связывал  его  с  жизнью. Ему хотелось,  чтобы
поединок длился бесконечно.
     - Дева  Мария, помоги мне! - неистово  вскричал тевтон  и  снова ударил
мечом. И в эту минуту кормилица Тодора вынесла из терема княжну Софью. Вячка
увидел  маленькое бледное личико, темные  шелковистые бровки. Дочь испуганно
смотрела  на  него,  она  казалась  мягкой  беззащитной  белочкой,   которая
осторожно высовывает  головку из своего  дупла и которой так хочется, так не
терпится глянуть  на широкий  непонятный  мир, где ее могут  убить, снять  и
бросить на землю теплую шкурку.
     Разгоряченные взмыленные кони сталкивались грудью, тяжело, со стоном  и
хрипом, дышали. Печенег заржал, он словно просил помощи. Вячка  уклонился от
удара тевтона, - меч глухо  просвистел в пяди  от головы - и  острием своего
меча кольнул в  узкую  загорелую полоску шеи, которая на миг мелькнула перед
ним. Тевтон  взмахнул руками, выпустил меч  и упал с коня  лицом вниз.  Нога
зацепилась в  стремени.  Конь  сразу же  остановился,  осторожным  виноватым
взглядом уставился на хозяина.
     Вячка  соскочил с Печенега, правой ногой  наступил  тевтону на грудь  и
занес  над ним меч.  Светлые усталые  глаза без страха  смотрели  на  князя.
Только на миг блеснули в них удивление и холодная печаль.
     - Бей, - тихо сказал тевтон.
     Радостно  загудела,  закричала  толпа,  воины взмахнули  мечами, тевтон
сжался, съежился  на вспаханной конскими копытами земле, и тут Вячка услышал
слово. Одно-единственное слово из моря слов:
     - Батюшка!
     Это вскрикнула дочь Софья.
     Он оглянулся, и меч  дрогнул в его  руке. Ему расхотелось обрывать нить
чужого дыхания.
     - Княжна Софья дарит тебе жизнь, - сказал он Пирмонту. - Молись за нее,
тевтон.
     Пирмонт молчал. Он  был похож на человека, только что снятого с креста.
Ему казалось, что с  небес,  из-за белых облаков,  смотрят  предки-рыцари  и
проклинают его за  свою растоптанную  честь. Почему не гремит,  не скрежещет
зубами гром?
     Кукейносцы ликовали, славя на все голоса своего князя. Толпа любит тех,
кто побеждает. Самый слабый, самый  маленький и ничтожный из толпы чувствует
себя в такие минуты победителем.
     - Слава! Слава! - гремело вокруг.
     - Рубон! - потрясали мечами дружинники князя.
     -  Рубен!  - торжествующе  поддерживала толпа. И  все-таки  большинство
кукейносцев были недовольны тем, что  князь не прикончил чужака.  Они  имели
право на  кровавое зрелище, все эти ремесленники и купцы, боярская челядь  и
смерды из окрестных  поселений. Они требовали крови,  потому что  слышали от
ливов, что в устье Двины тевтоны проливают человеческую кровь реками.
     - Князь, возьми его живот! - яростно требовала толпа. - Убей тевтона!
     Вячка снял  с головы  шлем,  встряхнул слипшимися  волосами. Постепенно
успокаивалась разгоряченная поединком кровь. Он сорвал пучок травы, вытер ею
меч, со скрежетом загнал меч в ножны.
     - Убей! Убей! - ревела толпа.
     Он поднял вверх десницу в боевой перчатке.
     - Убей! - кричала женщина, державшая на руках ребенка.
     - Убить легко,  - сказал Вячка, и сразу смолкла, словно онемела, толпа.
- Жизнь отлетает от человека,  как  птичье  перышко. Человеческую выю  можно
перещипнуть  двумя  пальцами.  Я  не жалею его, -  глянул князь  на тевтона,
который сидел на  песке, обхватив  голову руками.  - Он  шел  убить  меня. А
сейчас он словно червяк, на которого могучим копытом наступил зубр. Он лежит
у моих ног,  а хотел сидеть на моей  груди  и обрезать мне уши. Там, - резко
взмахнув  рукой,  Вячка указал  на запад, -  его  братья точат  ножи,  чтобы
отрубить  нашим воям головы,  вьют  веревки, чтобы связать и угнать в неволю
наших жен и детей. Там  насыпают в лари зерно, чтобы засеять им могилы наших
предков. Я, князь Кукейноса Вячеслав,  говорю: отпустим  его, сохраним жизнь
кровавому татю, чтобы там, в Риге, услышали наши слова. А слова такие: мы не
хотим войны ни с рижской церковью, ни с орденом тевтонов. Не мы к ним, а они
приплыли  к нам. Пусть глянут на  небо, пусть  увидят божий  престол.  И бог
скажет  им:  остановитесь!  Остановитесь, ибо  анафема  ждет  вас  и  геенна
огненная. Я отпускаю тевтона, - махнул десницей Вячка.
     - Слава! - закричала толпа.
     -  Пусть увидит тевтон, как мы  умеем  мстить.  Приведите  сюда  мураля
Братилу, - повелел воям князь.
     Обессиленного,   искалеченного  Братилу  вытащили,  словно  бревно,  из
подземелья, поставили перед онемевшей толпой. Он с трудом держался на ногах.
И тут, расталкивая людей, выбежала вперед знахарка Домна.
     - Светлый наш князь, - упала  она в песок перед Вячкой, - не губи моего
сына. Пожалей меня, твою черную рабыню. У тебя тоже есть дитя. Пожалей моего
Братилу. Я ж твою доченьку лечила и еще лечить буду. Вечно  за тебя, светлый
князь, богу молиться буду. Пожалей!..
     -  Твой  сын  - тать  и  убийца.  Он  хотел убить меня, князя, - строго
ответил Вячка. - Иди в терем, женщина. Домна подползла к сыну, обвила руками
его ноги.
     - Зернышко  мое... Солнышко мое... А как же ты маленький был  и зубик у
тебя первый вырос,  да потом выпал, завернула я тот зубик в полотно, бросила
за   печь   и   сказала:  <Мышка,  мышка,   на  тебе  лубяной,  дай   мне
костяной...> Истлеют теперь твои зубки в сырой земле...
     Она заголосила, забилась в отчаянии,  хватая горстями серо-желтый песок
и посыпая им седую голову. Братило глядел на нее и, казалось, не узнавал ту,
чей голос пугал его ночью, когда он вместе с тевтоном лез через кукейносские
заборолы. Голос пропал. Легко было душе без того голоса.
     - Палач, - решительно сказал Вячка, - верши суд и дело.
     Палач  со своими  помощниками  связал  Братиле  руки  и  ноги веревкой,
сплетенной  из  конского  хвоста. Потом Братилу  всунули  в  большой кожаный
мешок.
     -  Тевтону дарят жизнь,  а  моего сына  убивают?!  - вскрикнула  старая
знахарка,  разъяренной волчицей вскакивая на ноги. Казалось,  горе омолодило
ее,  -  дико  заблестели глаза,  смелыми и уверенными  сделались движения. С
головой,  посыпанной  песком,  она подбежала  к Вячке, став  напротив  него,
гневно заговорила: - Зашивай в мешок обоих.  И  тевтона  зашивай. Пусть река
берет две души, а не одну. Слышишь, князь?
     Вячка молчал.  С удивлением смотрел на свою рабыню.  Заговорил  камень!
Заговорила  сама  земля.  Старая  воробьиха  замахнулась  слабым  общипанным
крылышком на льва.  Чудеса!  Да он сейчас же прикажет вытрясти душу из  этих
старых  желтых  мощей.  Раб должен молчать,  склонив шею, когда  говорит или
думает хозяин.
     - Слышишь, князь? -  не отступала Домна. Он  видел  серый мох бровей, в
которых желтели песчинки.
     - Нездил,  -  сказал  Вячка  вою,  первым попавшемуся на глаза, -  этой
женщине тут не место. Отведи ее в терем.
     Нездил  был молодой,  широкоплечий  и послушный. Он поднял знахарку  на
руки и понес в терем. Женщина заливалась горькими слезами.
     Братилу вот-вот должны были зашить в мешок. Последние минуты  сияло над
ним  небо.  В  последний  раз  шевелил волосы  ветер,  вольно взмывающий над
Двиной,  над  Кукейносом. В толпе Братило  заметил  латгала Стегиса.  Латгал
стоял с  охапкой  дров в руках, худые  щеки его  нетерпеливо подергивались -
видно, спешил затопить вовремя все печи в княжеском тереме.
     - Благослови, отче, -  сказал Братило дьяку, который в отсутствие иерея
Степана вел службу в кукейносской церкви.
     - Бог  благословит,  -  хмуро выдохнул дьяк, однако перекрестил Братилу
сухой щепотью.
     Когда длинный нескладный мешок несли к реке,  людям показалось,  что из
него, из тьмы предсмертной, доносилось тихое всхлипыванье...
     Тевтона же  отпустили  в  Ригу,  только не  верхом и  даже  не  пешком.
Соорудили  небольшой плотик с шестом  посередине, посадили  на него и крепко
привязали к шесту графа Пирмонта. Он только сопел, опустив голову.
     - Плыви к епископу  Альберту, - сказал ему  Вячка. - Если  бог  за вас,
тевтонов,  то небо напоит тебя водой, а чайки не выклюют  глаза. Если бог за
вас, река не затянет тебя в водоворот и ливы из  прибрежных кустов не всадят
в бок копье. Скажи  рижской церкви, что тут,  в Кукейносе, живут  христиане,
такие же, как вы, и негоже вам проливать христианскую кровь.
     Вячка с дружиной взошли на заборолы и долго глядели на реку, по которой
плыл  тевтон.  Плот покачивала  стремительная двинская волна,  он отдалялся,
уменьшался, вот превратился в щепку, в комара, исчез...
     Переночевав  в  Кукейносе,  Вячка  на  рассвете  со стягом  Холодка,  с
пятнадцатью латгальскими лучниками  старейшины  Ницина  отправился верхом  в
стольный град Полоцк. Перед самым отъездом вместе с переписчиком пергаментов
Климятой   он  взобрался  на  песчаный,  поросший  березняком  откос,  круто
подымавшийся  над Двиной.  Тут  артель каменотесов  трудилась  над  огромным
камнем-писаником.
     Много  камней с незапамятных времен дремало на этой земле. Их вырвал из
объятий  суровых северных  гор ледник, приволок сюда и,  обессилев, бросил в
дремучих лесах,  на зеленых лугах. Большинство из  них стерлось на орех,  на
горох, но некоторые, великаны из великанов, пугали людей своими необычайными
размерами. На  этих  камнях полоцкие князья, начиная с Рогволода, повелевали
вырезать  свои имена. Смерды и ремесленники  писали на бересте, князья  - на
камнях.
     Камень,  перед  которым в  почтительном молчании  остановились Вячка  и
Климята,  был  похож  на  огромного  старого тура,  дремлющего  в  тени  под
несмолкаемый  шум  берез. Серо-рыжими  клочьями свисал  с него  мох. Сколько
человеческих жизней  весенними  ручьями  отзвенело возле него!  Сколько  еще
отзвенит!
     Вячка с волнением смотрел  на молчаливую громадину. На  камне был выбит
большой шестиконечный  крест и под  ним слова: <В  лето 6714-е, в серпеня
десятый день возведен этот крест. Боже, помоги рабу своему Вячке>.
     С сегодняшнего дня, как венок, брошенный в реку времени, поплывет вдаль
его  имя.  С этого  дня  он  уже  не  властен над своим именем.  Разрушится,
исчезнет  грешная  плоть,  сотрутся  следы  на земле,  а этот  камень  будет
возвышаться  над  рекой,  над  вольной   синей  дорогой.  И  когда-нибудь  в
какой-нибудь недосягаемо далекий день поплывет тут под смелым белым  парусом
молодой вой или  молодой  купец. О чем  он  подумает,  увидев  этот  камень,
прочитав надпись? Хоть бы на миг  отодвинуть черную завесу лет, заглянуть бы
в тот день...
     Путь их лежал на восток, по правому берегу Двины, где меж лесов и болот
пролегала старая  дорога,  по  которой полоцкие князья со  своими  дружинами
ходили  собирать  дань  с  латгалов  и  ливов.  Вячка  вел  воев  с  большой
осторожностью, боясь нападения литовцев и их союзников-селов, которые в этих
местах  переправляются через Двину, чтобы  совершать  набеги на земли эстов.
Через  три дня на противоположном берегу  реки  увидели высокий земляной вал
Селпилса, главного городища селов. Над ним поднимались столбы черного  дыма,
наверное, селы жгли сигнальные огни. Несколько челнов  с вооруженными селами
погнались по реке за дружиной Вячки, но вскоре отстали.
     За   Селпилсом  начались  владения   герцикского  князя  Всеволода.  На
герцикской  земле было пятьдесят замков, множество укрепленных пригорков, за
стенами и валами которых люди прятались во время опасности. Наиболее мощным,
богатым и красивым  был Герцике, шумный  людный город с двумя  православными
церквами, с грозным княжеским теремом, с роскошными усадьбами бояр и купцов.
Герцике нельзя  было обойти, да Вячка и сам давно хотел встретиться с князем
Всеволодом.
     Ночевали  под  открытым  небом. Холодок  и  старейшина  латгалов  Ницин
поставили дозорных,  приказали разжечь костры, готовить ужин. Засыпали леса.
Свернувшись  в клубок,  засыпало в  темени лесов зверье. Небо смотрело  вниз
бессчетными золотыми глазами.
     Нелегкие  думы  тяготили Вячку,  когда, подложив под  голову седло,  он
старался уснуть  на лосиной шкуре, которую всегда брал  с собой в дорогу. Не
обрадуется его приезду великий князь полоцкий Владимир  Володарович. Скажет:
<Зачем  оставил свой  удел? Что ты  все бегаешь, князь?  Сиди  спокойно в
Кукейносе,  с тевтонами не задирайся, пропускай их купцов по Двине.  Полоцку
пока рано воевать с Ригой. Если б только Рига стояла против Полоцка. Сам Рим
стоит  с  папой  Иннокентием,  латинский  мир  стоит  со  своим  рыцарством,
Священная Римская империя стоит.  Задушат, глазом моргнуть не успеем... Сиди
спокойно  в Кукейносе>. Будто он,  Вячка, пугливый слепой  крот. Будто не
течет в его жилах кровь неукротимого Всеслава, меч которого  знала вся  Русь
от Новгорода до  Тмутаракани. Да что может сделать он  один, удельный князь,
младший князь, слуга великого князя?
     Только  под  утро  заснул Вячка.  Из унылых торфяных  болот, из темных,
залитых росой лесов  медленно выплывало солнце,  словно  красный, обожженный
пламенем  бесконечных  битв  щит  грозного  бога  Сварога.  Багряный  отсвет
перекатывался по  речной и болотной воде, по деревьям, по траве. Табуны серн
бежали на водопой, а потом купались в голубых лесных озерах, разбрызгивая во
все  стороны  блестящие ночные  звезды,  спавшие на  дне  озер. Могучие туры
неторопливо брели  в  молчании  утренних  лесов, терлись выпуклыми  лбами  о
стволы деревьев. Первые птицы поднимались на крыло.
     И снова звенело стремя, скрипело седло, мягко билась о колено седельная
сума. Под алыми плащами у воинов поблескивали кольчуги. На красных щитах, на
железных  нагрудниках, налокотниках, наколенниках, на мечах и боевых секирах
горело солнце.
     Латгальские лучники  старейшины Ницина были  в круглых  рысьих  шапках,
окаймленных медными бляшками. Сине-черные плащи были застегнуты у каждого из
них на плече пряжкой-сактой.
     По правую руку искрились воды  утренней Двины. Суетливые чайки купались
в  солнечных лучах.  Лось, горделиво подняв крылатую  корону рогов, спокойно
плыл поперек реки, разрезая широкой грудью бурное течение.
     Вышел  из воды, стряхнул  со шкуры холодные капли,  постоял  немного  и
медленно двинулся в глубь латгальских лесов.
     Под  самый полдень,  когда устали  кони,  когда  у всадников  от зноя и
долгой тряской дороги начало звенеть в висках, донесся острый пьянящий запах
горячего  дыма. Он густел,  забивал коням ноздри. Вои начали тереть кулаками
глаза, кашлять.
     - Князь, что это?! - вскрикнул Холодок.  Впереди,  из заросшего чахлыми
травами болота, прямо из недр земли, вырывался широкими желто-синими клубами
дым.
     - Подземные черти  еду себе варят, - тихим испуганным голосом,  но так,
что услышал Вячка, прошептал младший дружинник Грикша.
     Дружина остановилась. Все глядели на Вячку, ждали его слов.
     - Это земля горит, - помолчав минуту-другую, сказал Вячка. - Только вот
кто поджег ее?
     -  Селы,  -  убежденно заговорил  старейшина латгалов Ницин. - Не хотят
пустить нас в Полоцк.  Им надо, чтобы мы повернули назад. Только селы  могли
зажечь эти проклятые болота...
     Вячка бросил взгляд на Ницина, спросил:
     - Что же у селов против