дой речке, высыхающей  от зноя, на дне остается хоть капелька
воды.  В душе  каждого  вероотступника,  изменившего  памяти  своих предков,
остается  хоть одна жгучая слеза, которой  он тайком от всех, даже от самого
себя, оплакивает свой грех.
     Вардеке испытующе глянул на Генриха и продолжал:
     - Ты - Пайке. Голосом Мораны мы думали  разбудить струны твоей души. Но
там, в Тевтонии, ты оглох.
     И все-таки ты  Пайке. Запомни  это.  Сейчас я покажу тебе могилы  твоих
родителей, и там, у этих могил, ты  умрешь.  Мы закопаем тебя рядом с твоими
отцом и матерью - и ты вернешься к ним. Огромное счастье - после пыли и пота
земных суровых дорог вернуться к своим.
     - Не хочу! - закричал Генрих по-латыни, но его не поняли, и он закричал
по-леттски: - Не хочу! Я - тевтон! Я - Генрих, а не Пайке!
     Он упал на  землю, впился  пальцами в  сухие  комья. Множество  сильных
мужских  рук  схватило и  подняло  его, и  летты  понесли  его  на могильник
предков.
     Небо плыло над Генрихом. Тучи и облака, птицы и солнечные лучи, дым  от
горящей церкви -  все  сплелось,  связалось в  один  клубок, все  двигалось,
текло, летело. Не было спасения  от этого неба. Он  зажмурил  глаза, но  они
сами открывались, и снова он видел беспощадно-бесконечную синеву.
     - Вот могилы твоих родителей... Смотри на них, - сказал старый Вардеке.
     Генриха поставили на ноги. Шумело в голове. Саднили обожженные щеки.
     Два маленьких травянистых холмика увидел он. Два холмика... И все...
     -  Твой  отец  был  отважным  воином, -  сухим  голосом  говорил старый
Вардеке. - Твоя мать так хорошо пела наши песни...
     <Боже,  - молил Генрих, - преврати в пепел, в горькую пыль всех этих
людей... Я - твой раб. Тебе вручаю свою душу>.
     Могильник  был  на   высоком  песчаном  пригорке.  Рядом  густо  шумела
священная березовая роща. Всюду чернели следы поминальных костров.
     Генрих  в  отчаянии бросил последний  взгляд на  небо,  на недосягаемый
горизонт, прощаясь  с  жизнью, и  вдруг  горячая  волна  ударила  в  сердце,
перехватило  дыхание,  мягкими  стали ноги.  Из реденького  соснового леска,
росшего   неподалеку,   выкатывался,   поблескивая   на   солнце,  неутомимо
приближался   тяжелый   кавалерийский  гуф.   Рыцарские  кони   шли   рысью.
<Меченосцы!>
     Жажда жизни, которая,  казалось, уже угасла в Генрихе, с необыкновенной
силой вспыхнула  в  крови.  <Жить!  Только жить!  Бог  услышал  и  послал
спасение!>
     Летты еще не видели меченосцев. Их взгляды были направлены на могилы, и
Генрих понял, что ему надо  делать, чтобы спасти жизнь.  Он упал  на колени,
схватил с могилы горсть  песка, посыпал голову. Это, конечно же, понравилось
леттам  -  вероотступник на глазах у  них  раскаивался, карал сам себя.  Они
плотнее  сгрудились  вокруг  Генриха.  <Только  смотрите  на  меня...  На
меня>,  -  как молитву,  как  заклинание,  повторял  он одно и  то  же  в
горячечных мыслях.
     Он посыпал песком  голову, а  меченосцы  тем временем приближались. Гуф
раскололся, разломался на две половины, охватившие,  словно железные крылья,
могильник с двух сторон.
     -  Праматерь Жизни  и Памяти вернулась к  отступнику, -  мягким голосом
начал было свою речь старый Вардеке и вдруг закричал: - Тевтоны!
     Будто вихрь налетел на могильник. Летты бросились врассыпную. Некоторые
прятались между холмиками. Страх туманил всем головы.
     - Бегите в священную рощу! В  священную рощу! - крикнул Вардеке. - Кони
не пройдут между деревьями, и меченосцам придется спешиться!
     Однако нападение  было  таким внезапным, рыцари  неслись такой лавиной,
так  грозно  всхрапывали  их  укрытые кольчугами  кони, что летты не  смогли
оказать  никакого  сопротивления. Большинство из тех,  что хотели спастись в
священной роще, не добежали  до нее.  Все они полегли на зеленом лугу  перед
рощей под тяжелыми пиками рыцарей, под ударами конских копыт.
     Меченосцы рубили, кололи и топтали леттов молча. Слышался только острый
свист  мечей, глухо звенело железо, кто-то слабо ойкал и  затихал навеки, да
время от времени взлетал над кровавым побоищем трубный клич комтура:
     - Братья, с нами бог!
     И меченосцы с  еще большей яростью начинали взмахивать мечами. Их белые
плащи были забрызганы кровью, а они все рубили и рубили...
     Не жалели ни того, кто бился против них, как тур, ни того, кто былинкой
падал  на  колени, целовал  конские  копыта,  просил сохранить, не  отнимать
жизнь. Это  был кровавый танец смерти, где, как орех,  раскалывались черепа,
где  глаза  выскакивали  из   глазниц,   где  через  разодранную  рубаху   и
разрубленную грудную клетку можно было увидеть, как все еще  бьется, все еще
трепещет красной птицей сердце убитого.
     Старый  Вардеке  и  несколько  молодых  леттов  все-таки  прорвались  в
священную  рощу. Там, где березы росли особенно тесно, они  стали  кольцом и
встретили спешившихся меченосцев ударами коротких копий и ножей,  дубинами и
камнями. Рыцарям  трудно  было развернуться в чаще. Они  привыкли нападать в
чистом поле, где можно маневрировать на конях, а тут надо было драться между
деревьями  и в пешем  строю.  Неохотно  пошли  меченосцы в  атаку и сразу же
потеряли Иоганна и Филиппа Желтого, которым летты вспороли животы.
     Комтур  внимательно  следил  за поединком  в священной роще. Как только
начался бой,  комтур отобрал пять рыцарей и приказал им окружить воткнутое в
землю рыцарское знамя и охранять его. Как бы  ни  складывался бой, их долг -
стоять у знамени. Сам комтур держал в руках обернутое вокруг  копья запасное
знамя.
     Боевое знамя - рыцарская  святыня. Даже тяжело раненный рыцарь не имеет
права покинуть  знамя. Пока  вьется знамя,  рыцарь должен находиться на поле
боя,  а  если утеряно свое  знамя, он обязан примкнуть  сразу  же  к другому
христианскому знамени.
     Упал  еще один меченосец. Вардеке  проломил ему  переносицу  камнем  из
веревочной пращи.
     -  Слишком  много  рыцарской крови, -  недовольный,  отметил  комтур  и
скомандовал: - Трубачи, сыграйте рыцарям отход!
     Запели серебряные трубы, и рыцари отхлынули из священной рощи. Их место
заняли кнехты-арбалетчики. Окружив  леттов,  они начали расстреливать  их  в
упор длинными бронебойными стрелами. Напрасно пытались  летты  спрятаться за
священными березами  - стрелы,  летевшие  со всех сторон  смертоносным роем,
находили их повсюду.
     -  Мы победили, комтур!  Язычники уничтожены! - весело  крикнул  рыцарь
Викберт, вытирая меч о зеленую траву.
     Все это время Генрих стоял на коленях, страстно молился богу, благодаря
его за счастливое избавление от неизбежной, казалось, смерти. Еще он молился
покровителю  всех  рыцарских орденов святому Георгию. Если бы  не меченосцы,
братья святой Марии, шел бы он теперь по небесам, но поскольку он был молод,
в жилах его текла горячая кровь, ему хотелось побродить еще  по этой грешной
земле, и он  благодарил  в  своей молитве меченосцев, совсем забыв, что  они
враги рижской церкви и епископа Альберта.
     Наконец Генриха заметил рыцарь Викберт. Сначала  он решил, что это один
из  леттов прячется от  божьей  кары,  и  вытащил из ножен  меч, старательно
вычищенный о траву и песок, чтобы снова дать ему  работу. Викберт на тяжелом
боевом коне  подъехал вплотную к Генриху, хмуря  светлые брови, с ненавистью
взглянул на него, но вдруг узнал имерского священника и радостно воскликнул:
     - Ты жив, святой отец? Язычники не поджарили тебя?
     - Жив, - ответил Генрих и вскочил на ноги.
     Комтур ласково  встретил  Генриха,  приказал  накормить  его,  угостить
вином.  В это  время  рыцари  носились  на  конях  по всем  окрестностям  за
женщинами и детьми,  сгоняя их к церковному  пепелищу. Сюда же гнали и скот.
Комтур был доволен - немалая добыча попала в руки ордену.
     С радостью и облегчением Генрих узнал, что монахиня Эльза, княжна Софья
и церковные  служки живы. Бесстрашной монахине удалось вывести  их в  лес, и
они переждали беду под огромным выворотнем старой сосны.
     Генриху не  терпелось взглянуть  на  кукейносскую  княжну.  Ее привели.
Бледная,  испуганная,  она  снизу  вверх   посмотрела  на  Генриха  и  вдруг
всхлипнула, прижалась  к нему. Монахиня Эльза окинула всех многозначительным
взглядом, улыбнувшись уголками сухих губ.
     - Дитя мое, - взволнованно сказал Генрих, - бог вырвал тебя из кровавых
лап язычников. Молись богу. Молись нашей всесильной церкви.
     Он легонько нажал на худенькие  плечи княжны, и она послушно опустилась
на колени, ломким  от волнения голоском  начала молиться. <Одно мое дитя,
имерская церковь,  сгорело,  превратилось в пепел, - думал  Генрих, глядя на
склоненную  светловолосую головку.  -  Но  у меня осталось  еще  одно  дитя,
духовное, вот  эта  кукейносская княжна. Она вырастет  настоящей  тевтонкой,
верной дочерью римской  церкви. Я  вырву чертополох из  этой юной доверчивой
души и посажу в ней цветущий божий сад>.
     Меченосцы подожгли все окрестные леттские селения,  согнали  в огромное
стадо  пленных и  скот и  двинулись с  богатой  добычей в  Венден. Генрих  в
последний раз взглянул на тлеющие остатки церкви, на берег озера, где торчал
пень  от срубленного священного  ясеня, и сердце его печально встрепенулось.
Тут  прошла  частичка его  жизни,  которая  уже  никогда не  повторится.  Он
вспоминал грозовую ночь, бурю на озере, огни во тьме, легкую белую фигурку и
крик-плач: <Пайке! Пайке!> Неужели это было с  ним? Неужели это  он, а
не кто-то  другой стоял в  глухом  мраке, прижавшись к ясеню,  сжимая меч, а
белая фигура подплывала все ближе?
     Вспомнились ему и  небольшие травянистые холмики на могильнике леттов -
могилы его родителей. Какой была с лица его мать? Серые или синие глаза были
у нее? Неужели она любила петь леттские песни?
     Судорога пробежала по его лицу, глаза заблестели.  Он глухо вскрикнул и
вдруг... укусил себя  за руку.  На белой коже остались следы зубов. Монахиня
Эльза, сидевшая рядом в повозке, испуганно спросила:
     - Что с тобой, святой отец?
     - Злых духов отгоняю, - попробовал  улыбнуться Генрих, но  улыбка вышла
вымученная, грустная и растерянная.
     Между  тем  комтур приказал устроить привал, и  не ради  рыцарей  - они
ехали на конях,  - а ради пленных леттских  женщин с детьми, идущих  пешком,
некоторые падали от нечеловеческой усталости. Комтур жалел не их,  он  жалел
товар, которым они были.
     Наконец  попалось  удобное  место для  походного  лагеря  - по широкому
зеленому лугу протекал чистый  звонкий ручей, рядом был небольшой лесок, где
можно  было  заготовить  дрова  для  костров.  В  первую  очередь  огородили
веревками  место для молельни, потом поставили палатку для комтура и палатку
для трапез. Когда это было сделано, раздался голос комтура:
     - Размещайтесь,  братья, во  имя господа!  Рыцари вместе  с  кнехтами и
оруженосцами начали ставить палатки для себя. Никто не имел права  удаляться
от  лагеря на такое  расстояние, откуда не  был слышен  его  голос. Из  двух
оруженосцев, имевшихся  у каждого рыцаря, один должен был всегда  находиться
рядом с рыцарем, в то время как другой обязан был искать топливо и фураж для
коня.
     Во время дальних походов рыцари придерживались  строжайшей  дисциплины.
Никто не имел  права брать с собой женщин.  У нарушителя  отбирали  походную
амуницию. Женщин же вообще не жалели - обрезали им носы.
     Оруженосцы и кнехты, случалось, дрались между собой за лучшие места для
палаток. Рыцари, увидев такую  драку,  обязаны  были надеть латы и разогнать
забияк, но не мечами, а длинными палками.
     Капеллан отправил вечернюю  мессу. Походный колокол, висевший на  месте
рядом  с  палаткой  комтура, дал  сигнал  -  три  коротких  удара,  -  чтобы
братья-рыцари  вместе со  всем войском ложились спать. Лагерь затихал.  Тихо
было и там, где сидели или лежали на голой земле пленные женщины и дети.  Но
нет-нет да слышался оттуда плач, безутешный, горький. Полоска вечерней зари,
словно красный кровавый меч, алела над землей.
     Комтур выделил для Генриха и его людей две палатки. В одной разместился
сам  Генрих с  тремя церковными служками, в другой улеглись монахиня Эльза с
княжной Софьей.
     Генрих никак не мог успокоиться после  всех ужасов минувшей ночи, после
леттского могильника, где  он чуть не распрощался с жизнью.  Во всем теле он
ощущал противную нервную дрожь.  Дрожали пальцы рук и  даже ног. <Не  дай
бог начнутся пляски святого Витта>, - испугался Генрих.
     Служки,  заметив, что молодой священник почернел, как земля, побежали в
лагерь  рыцарей искать  лекаря. Найти лекаря им не удалось, но вместе с ними
пришел рыцарь Викберт. Он  сел на  край медвежьей шкуры, где лежал Генрих, и
приказал служкам:
     -  Пойдите на  улицу, посмотрите на  звезды.  Недовольные служки хотели
было что-то возразить, но Викберт сжал кулаки и рявкнул:
     - Вон отсюда, черви!
     Тех  словно  ветром  выдуло  из  палатки. Генрих,  закашлявшись,  хотел
вступиться за служек, да не было сил на  споры, и он  лежал молча, глядел на
Викберта, на его  крепкую  обветренную шею. Еще совсем недавно  в  трапезной
меченосцев  видел  Генрих  униженного,  ничтожного,  слабого  Викберта.  Тот
Викберт сидел в черном плаще на охапке грязной соломы и ел деревянной ложкой
из деревянной  миски  постную  гороховую  кашу  - пищу  трусов.  Сегодняшний
Викберт отличался от того, который ютился  на соломе, как небо от земли.  На
Викберте  был  богатый,  из синего  сукна, камзол  с  украшенными  фестонами
воротником и манжетами. На голове - заломленная  набекрень бархатная шапочка
с  серым  журавлиным  пером.  Черные   глаза  Викберта   смотрели  твердо  и
решительно.
     -  Не хотел  гроссмейстер Венна посылать рыцарей на Имеру, - не понижая
голоса,  говорил   с  мрачной  улыбкой  Викберт.  -  Но  братья-  рыцари  не
согласились с ним. И я выступил против. Тогда он послал комтура Бертольда, а
сам все равно в поход не пошел.
     Викберт помолчал, видимо, ожидая ответа Генриха. Но тот бессильно лежал
на старой медвежьей шкуре, и  тогда Викберт  порывисто схватил  его за руку,
забубнил ему на ухо:
     -  Поддержит ли меня рижская церковь, если я убью паршивого  пса Венна?
Скажи - поддержит?
     - Наша церковь всегда  поддерживает человеческие дела, идущие на пользу
господу,  - уклоняясь от  прямого ответа,  тихо проговорил Генрих. Жизнь уже
научила  его не  спешить  в  словах.  <Опережай  врага в  делах,  а не  в
словах>, - вспомнил он предостережение епископа Альберта.
     - У меня есть люди, - решительно продолжал Викберт. - Много людей. - Он
крепко сжал боевой топор, который всегда носил на поясе.
     - Терпение,  сын мой, и  осторожность  - вот что  всегда кует победу, -
мягким  голосом  сказал Генрих. - А теперь иди спать. И я лягу, силы  совсем
оставили меня.
     - Я  должен победить! - сорвал  с головы бархатную  шапочку Викберт.  -
Победить или погибнуть!
     Подхваченный  пьянящей  и яростной силой, Викберт выбежал  из  палатки.
Сгустившийся мрак обступал его со всех сторон. Недалеко от палатки  смирными
покорными овцами толпились служки Генриха.
     -  Идите  спать,  - весело  бросил им Викберт и стремительно зашагал по
лагерю.  Желание  действовать,  что-нибудь  ломать, разрушать,  а  может,  и
что-нибудь  строить  обжигало  душу.   Казалось,  он  смог   бы  подпрыгнуть
высоко-высоко  над лагерем,  дотронуться  до звезды,  теплой  и шероховатой,
повесить   эту   звезду  себе  на  пояс   и   оттуда,  с   овеянной   ветром
головокружительной высоты, вернуться назад, удариться  о землю и войти в нее
по  самые  колени.  Сила бушевала в нем,  наполняла теплом  и светом  каждую
жилку, каждую косточку, требовала и искала выхода.
     Викберт  остановился. Из маленького шелкового мешочка, всегда висевшего
на серебряной цепочке у него на груди рядом  с нательным крестом,  он достал
круглую теплую  горошинку, положил  ее себе на ладонь.  Горошинка светилась,
будто  наполненная солнечными  искристыми лучами. Он взял ее в рот, подержал
на языке, чувствуя приятную горечь, и проглотил.
     Такие горошинки давали  силу  и радость.  Их продавал ему за серебряные
динарии рижский  купец Карл;  с шестью своими  сыновьями он плавал в дальние
теплые  моря,  привозил  оттуда  перец  и  слоновьи  бивни,  много   всякого
удивительного добра и таинственные горошины, которые там, в жарких  странах,
делают из  белого  сока неведомых трав. <Травы те растут в раю, - пояснял
Карл. - Сам бог посеял их там, чтобы истинные христиане, попав в рай, могли,
попробовав их волшебного  сока, хоть на  миг почувствовать себя  всемогущими
богами>.
     .Викберт  не  пошел  в  свою  палатку,  а, прокравшись  между часовыми,
оказался в темном  пустынном поле. Он  даже полз  по земле, чтобы  стража не
заметила  его.  Да как она могла его  заметить,  если  в  эти  мгновения  он
чувствовал себя мудрой ловкой змеей, способной пробраться в малейшую щель?
     Огромный валун белел в сумраке. Викберт присел на него, подставил ветру
лицо, глянул на  широкое  безбрежное  небо  и замер. Небо казалось  ласковым
черным   бархатом,   с   нашитыми  на   него   бессчетными   бриллиантами  и
бриллиантиками. Небо казалось большим крылатым  парусом. Какая сила  движет,
гонит вперед сквозь года и столетия этот парус?
     Под  плавное  течение  ночи,  под  серебряное  мерцание   звезд  хорошо
думалось, хорошо  вспоминалось.  Викберт  вспомнил  свою родину  - маленький
городок Зест  в  Вестфалий.  Отец  его был обедневшим  рыцарем,  в крестовом
походе потерял ногу. До семи лет маленький Викберт воспитывался дома, потом,
как   и  всех  рыцарских  детей,  его  привезли  в  замок  сеньора,  где  до
четырнадцати  лет  он  был пажем. Каждый день  его  учили верности  религии,
светскому этикету и семи рыцарским добродетелям:
     верховой езде, фехтованию, умению владеть копьем, плаванью, охоте, игре
в шашки, сложению стихов и пению их в честь Дамы сердца.
     Потом,   когда  ему   исполнилось  двадцать  лет,  произошла  церемония
<рыцарского  удара> -  день посвящения  в рыцари. Он стоял на  коленях
рядом со своими  друзьями, а  красавица-королева,  жена  Филиппа  Швабского,
взяла в  белые руки меч, легонько  стукнула  им каждого по  плечу и сказала:
<Стерпи этот удар ради господа  бога и святой  Марии, но больше  никому и
никогда  не прощай ни одного удара>. Им повязали рыцарские пояса, вручили
золотые шпоры, и  они  стали рыцарями.  Надев латы, вскочив на  закованных в
сталь коней, они сразу же  ринулись на ристалище перед королевским  дворцом,
где шумел и гремел турнирный бой.
     Тогда он  думал, что рыцари - это венец природы. Они казались ему солью
всего  живого.  Бог захотел создать  настоящего мужчину, властелина мира,  и
создал рыцаря. Недаром все юноши, даже сыновья крестьян и ремесленников, так
стремятся  стать  рыцарями. Но того, кто,  будто дождевой  червь, всю  жизнь
ковыряется  в земле,  нельзя  посвятить  в  рыцари,  как  нельзя  в  светлое
воскресенье освятить  вместо барана козлятину, ибо сразу же превратится  его
щит в отвал  плуга,  меч - в лемех,  рыцарский  шелковый кошелек - в лубяной
короб, а галун на поясе - в льняной мешок, из которого кормят лошадей.
     Меч на перевязи может носить только рыцарь. Купцы  же и горожане должны
подвешивать его к седлу.
     Главное,  что   вело  Викберта  по  жизненной   дороге,  -  это  поиски
приключений. Если  бы он  не был рыцарем, он  обязательно стал бы  вагантом,
которые ходят  из  города  в  город,  поют на площадях, во дворцах баронов и
графов, в сельских корчмах. Сколько хмельной радости в их песнях, как славят
они женщину, ее красоту!
     В конце  концов судьба привела Викберта в Ливонию, в войско меченосцев,
братьев святой девы  Марии. Хватало работы его мечу,  хватало и приключений,
но сразу же не сложились отноше