оперение засела
в груди стрела. Вой тяжело, с натугой дышал.
     - Болит? - спросил у него Вячка.
     - Болит,  - пересохшими  губами  выдохнул вой. - Но  вытаскивать стрелу
нельзя. Вытащишь - сразу богу душу отдам.
     - Терпи, вой, - сказал Вячка,  наклонился и погладил его по щеке. Глаза
у раненого  вспыхнули, засветились,  он  хотел что-то  сказать, но  не смог,
только  сжал  руку  в  кулак  и  вырвал из земли  несколько  тонких  зеленых
травинок.
     <Я веду  их на смерть>, - думал Вячка, слушая стоны своих раненых
воев.  Они  заметили князя. Со всех сторон потянулись к нему, как  к  свече,
руки, глаза.
     - Вячка! Князь Вячеслав! - слышалось вокруг.
     Он стоял среди них, и сердце трепетало  от печали и радости. <Если б
я мог, - думал он, - грозовую воду всех небес я отдал  бы им, своим храбрым,
своим  верным воям. Я  напоил  бы грозовой водой весь свой народ. Мой народ!
Какая сила, какая отвага и терпение живут в нем!>
     Он ходил между  ранеными, заглядывая каждому в лицо, кому-то улыбнулся,
кого-то утешил. Он почти физически ощущал, как снова наполняется силой среди
этих искалеченных, беспомощных людей.
     <Каким словом вспомнят потомки меня, моих воев? - думал Вячка. - Что
скажут о нас? Я, как  и весь мой народ,  жил в вечных  сражениях. На удар мы
отвечали  ударом,  никому  не покорились, ни перед кем не  склонили  голову.
Такой народ  не  умирает.  Я счастлив,  что  жив  и  живу с  таким  народом.
Счастлив, потому что слышал крик оборотня над Двиной>.
     Он подошел к умирающему седобородому вою, тихо сказал ему:
     - Давай побратаемся с тобой. Снял свой  нательный крест, повесил на шею
вою, а его - на шею себе.
     - Вот мы и братаничи с  тобой, - улыбнулся князь. - Теперь и умирать не
страшно.
     В это самое время Генрих сидел в шатре Альберта, слушал шум боя и писал
в  своей хронике: <И собрались в замок Дорпат к королю Вячке все  лиходеи
из соседних земель и Сакалы, изменники, братоубийцы,  убийцы братьев-рыцарей
и купцов, злостные заговорщики против латинской церкви.  Головой и мозгом их
был  все  тот  же король Вячка,  который давно стал корнем всяческого зла  в
Ливонии>.
     Генрих встал, начал нервно расхаживать по шатру. Звуки боя усиливались,
угрожающе надвигались,  наплывали  на шатер. <Кто  победит  - я или он? -
думал о Вячке Генрих.  - Я или он?> Разболелась голова. Так случалось уже
не  раз, но сегодня боль была особенно сильной, нестерпимой, острой,  словно
капли расплавленного свинца лились прямо на мозг. Конечно, он устал, слишком
устал, надо было  бы отдохнуть от писания хроники, но ее  ждет Альберт, ждет
вся рижская церковь. Разве можно не оправдать их ожиданий?
     В шатер вошел  монах в темной  ризе с капюшоном. Генрих, устремившись к
нему, взволнованно спросил:
     - Ты видел Вячку? Говорил с ним?
     - Видел  и говорил,  как  вижу и слышу тебя, - ответил монах. -  Король
отказывается покинуть Дорпат. Он даже слушать  меня не стал и пригрозил, что
прикажет своим слугам сбросить меня с вала вниз головой.
     - Ты говорил королю, что мы сохраним ему жизнь, щедро вознаградим, если
только он оставит этих отступников-эстов вместе с Меелисом? Что мы дадим ему
коней на дорогу до Полоцка или Новгорода - куда сам захочет.
     - Король сказал, что эсты - его братья, а братьев в беде не бросают.
     - Бешеный король, - растерянно пробормотал Генрих. - Бешеный король...
     Он сжал виски, снова почувствовав нестерпимую боль в голове.
     - Тебе плохо, святой отец? - почтительно осведомился монах.
     - Иди, - вяло  махнул рукой Генрих. Когда монах вышел, он лег  прямо на
затоптанное  грубое  полотно,  которым был  устлан  шатер.  Боль  постепенно
отступала,  слабела. Уже только горошинка  боли перекатывалась в голове,  но
вот и  она успокоилась. <Боже, не дай мне сойти с ума, - молил Генрих.  -
Пусть  сходит с ума  Вячка, твой и мой  враг>. Он поднялся, снова  позвал
монаха и, когда тот вошел, спросил:
     - Готовы ли княжеские стрелы?
     - Готовы. Мы сделали десять штук.
     - Покажи.
     Монах поспешно вышел из шатра  и, вскоре вернувшись со стрелой в руках,
осторожно подал  ее Генриху.  Это была обычная тевтонская  стрела с железным
наконечником, сотни таких  стрел летели сейчас  на заборолы  Дорпата. Только
возле оперения была привязана короткая красная ленточка. Но Генрих знал, что
эта стрела особенная - наконечник у нее был густо смазан ядом.
     .  - Отдай стрелы нашим самым  метким арбалетчикам, пусть они  стреляют
ими только по Вячке, - приказал монаху Генрих. Он помолчал и снова повторил:
-  Только по Вячке. Если  его не берет  божье слово,  возьмет божий гнев. Он
ведь не слишком прячется?
     -  Король Вячка - отважный рыцарь, - сказал монах. -  Он не прячется за
спины своего войска.
     В этих словах Генрих уловил скрытую насмешку над самим собой, сидящим в
шатре в  то время, когда истинные сыновья латинской церкви под градом камней
и стрел, под потоками горящей смолы идут на штурм вражеского вала.
     - Убейте Вячку! - вдруг  закричал Генрих. - Убейте  и принесите мне его
голову!
     Злоба,  которую он  тщательно  прятал  от посторонних  глаз,  казалось,
разламывала его грудную клетку, разрывала на куски сердце. Он и сам удивился
- сколько, оказывается, живет в нем злости!
     Епископ  Альберт  собрал в  своем  шатре  всех  военачальников.  Пришли
Фридрих  и Фредегельм, судья  пилигримов Герберт,  брат  Альберта Иоанн. Все
только что участвовали  в штурме Дорпата, еще горячий пот блестел на висках,
еще пахли дымом белые  плащи,  а  у  Фредегельма смолой, которую  дружинники
Вячки лили с вала, была обожжена щека, и он от боли кусал губы.
     - Сыновья латинской церкви погибают от рук вероотступников, от рук слуг
сатаны, - сокрушался Альберт. - Давайте помолимся за упокой их душ.
     Все  опустились  на колени,  начали  молиться,  потом  судья пилигримов
Герберт воскликнул:
     -  Надо  взять  замок приступом,  с боя. Отомстим злодеям на страх всем
другим. Каждого из наших, кто первым взойдет на вал, мы прославим, дадим ему
награду  -  лучшего  коня  и  лучшего пленного из  тех, что возьмем в замке,
кроме, конечно, короля  Вячки,  которого надо вознести над всеми, повесив на
самом высоком дереве.
     Все, кто был в шатре, одобрительно закивали. Начиналась лебединая песня
Вячки.
     Осадную  башню,  возвышающуюся  вровень  с  городским  валом,   тевтоны
надвинули на ров  и под ее прикрытием  начали делать подкоп. Половину войска
бросил Альберт на  подкоп.  Врезались в твердую холодную землю днем и ночью.
Одни  копали, другие в плащах, в  кожаных мешках,  ивовых  корзинах  ползком
выносили землю.
     В   Юрьеве  было  слышно,  как  скрежещут  тевтонские  лопаты  в  толще
городского вала. Казалось, скрипит зубами сама смерть.
     - Проклятая башня! - воскликнул Меелис и выстрелил из арбалета.
     -  Надо  поджечь ее, - сказал  Вячка.  - Позовите сюда Холодка  и Якова
Полочанина.
     Сделали  большие  деревянные  колеса,   заполнили  их  паклей,  смолой,
подожгли и пустили с вала прямо на башню, все  время  бросая  сверху в огонь
сухие поленья, которые подносили женщины и дети. Башня начала загораться, но
тевтоны в латах,  жертвуя  собой,  кинулись  к  подножью  башни,  разломали,
порубили колеса и потушили огонь. Град камней и стрел  полетел на  тевтонов,
несколько десятков их  погибло, но башня уцелела и, как  беспощадный Голиаф,
стояла рядом с городским валом.
     - Погоди, мы тебя все-таки поджарим, - кулаком погрозил Холодок башне и
налег плечом, вместе с Яковом, Мироном и несколькими эстами сталкивая с вала
еще одно колесо. Заскрипел горячий обугленный песок,  взвился белесый пепел.
Вот колесо начало набирать  ход, и вдруг Холодок то ли  поскользнулся, то ли
потерял равновесие  от жары и высоты, и случилось  ужасное и непоправимое  -
колесо  схватило старшего  дружинника за полу обгорелого плаща, подмяло  под
себя и покатилось вниз, в огонь, в смрадный дым.
     -   Холодок!  -  закричал  Мирон.  -  Холодок!  Он  почувствовал,   как
подкашиваются колени, и опустился на  вал возле разбитых тевтонскими камнями
заборолов.  Ему  вспомнился  далекий-далекий  день,  хибарка,  в которой  он
прятался от волков,  умирая с голоду, и веселый синеглазый вой, подъезжавший
к хибарке с наколотым на копье облаком.
     - Холодок! - снова крикнул Мирон и горько заплакал.
     Подбежал Вячка. В руке - меч, шлем съехал набок, и прядь потных светлых
волос приклеилась к смуглому лбу.
     - Где Холодок? - спросил у Мирона Вячка. Мирон вскочил с земли, вытирая
слезы, показал рукой вниз, в пламя и дым:
     - Там.
     - Э-эх... - только и сказал Вячка. Послышался оглушительный грохот. Это
тевтоны шли на приступ, ударяя в литавры, стуча мечами о щиты.
     - Рубон! - закричал Вячка. - Все на вал!  Но  в тот день смерть  обошла
Холодка. Все, кто защищал Юрьев, думали, что старший дружинник погиб, сгорел
у  подножья тевтонской башни, а  он уцелел, попал в плен  к Альберту.  Утром
тевтоны привязали  Холодка цепями к самому верху штурмовой  башни и, прячась
за его спиной, стреляли  в защитников городского вала из  арбалетов. Так они
делали со всеми пленными во время осады городов.
     Раненой  обессиленной  птицей  Холодок  медленно  подплывал   вместе  с
тевтонской башней к валу,  который  защищали  его боевые  друзья.  Полочане,
новгородцы и  эсты прекратили стрельбу, глядя с сочувствием и сожалением  на
своего  несчастного  побратима, окровавленного  и обожженного. Некоторые  не
могли сдержать  слез. Великая  мука  была  в  том, что  рядом, в  нескольких
десятках локтей  от тебя,  погибал соотечественник, брат,  и нельзя было ему
помочь. Холодок не захотел, чтобы его  смерть  посеяла печаль и слабость, он
громко, напрягая остаток сил, рассмеялся.
     - Братья! - закричал  в  свой последний миг Холодок. - Высоко я летаю и
далеко вижу! Стоит наш Полоцк и вечно стоять будет! И никогда не переведется
наш род! И солнце будет целовать  нашу землю! Прощайте, Мирошка  и  Климята!
Бейте из луков - не жалейте меня! Скорее бейте!
     Тевтон размашисто всадил ему между лопатками острый горячий корд.
     - Бейте... - прошептал Холодок, и голова его упала на грудь.
     Снова закипела  лютая  сеча.  Никто  себя  не жалел  -  ни  полочане  с
новгородцами и эстами, ни тевтоны. Дым выедал глаза. Мертвые падали с вала в
огонь  и  там сгорали. Длинную лестницу,  которую тевтоны, взбираясь  вверх,
обвили  своими   телами,  Яков,  Мирон  и  Меелис,  собрав  последние  силы,
оттолкнули  от  вала,  и  она,  встав на  какое-то  мгновение  дыбом, тяжело
рухнула, исчезла в огне. Только багровые угли брызнули во все стороны.
     Тевтоны,  как обезумевшие,  лезли на  вал, но  там их встречали  мечи и
копья,  рогатины и шестоперы,  камни и дубины, секиры и кистени. На них лили
смолу,  бросали  горшки  с  огнем,  бревна,  трупы  их  же рыцарей,  которые
взобрались  на вал, но сразу же  были там  убиты. Крики, стоны, предсмертные
хрипы,  резкие  звуки  тевтонских  литавр,  шум огня,  свист  мечей и  стрел
сплелись в  огромный огненный клубок, наполненный болью,  мукой  и  смертью.
Напор  тевтонов  крепчал, казалось,  еще миг  - и  они  сломят сопротивление
защитников  вала, но  вдруг над оглушительной неумолчной разноголосицей  боя
взвилась песня:
     Веди нас на сечу, святая София!
     Будь с нами в бою, наших пращуров вера.
     Архангелы стрелы дадут золотые,
     Чтоб в сердце ударить кровавого зверя.
     Звонкий мужской голос полетел над валом, где обливались кровью раненые,
где мертвецы все еще сжимали в руках горячие мечи.
     Святая София, крепи своих воев.
     О тех, кто погибнет, плакать не нужно.
     Пускай Полота наши раны омоет,
     Когда упадем от мечей харалужных.
     - Кто это поет? Кто поет? - слушая песню, спрашивали друг у друга вои.
     -  Климята  Однорук  поет,  -  весело  сказал Яков  и  крикнул Климяте,
стоявшему  с непокрытой  головой  возле  заборолов: -  Далеко  наша  Полота,
Климята!
     Климята издалека заметил  его, сильнее ударил смычком по струнам гудка,
на котором подыгрывал себе, и ответил:
     - Неправда, Яков Полочанин. Где мы стоим, там и наша Полота течет.
     И на этот раз не хватило тевтонам сил, покатились они с вала. На том  и
утих  бой, только облако черного  дыма осталось  висеть над Юрьевом. Луговые
цветы,  затоптанные  ногами  пилигримов  и  меченосцев,  боязливо  поднимали
головки с земли, оглядывались вокруг, будто хотели узнать, долго ли еще люди
будут убивать людей.
     Ночь опустилась на Юрьев. За валом и возле вала горели костры. Никто не
мог уснуть. Разве  можно было спать,  когда за спиной каждого стояла смерть,
когда  звезды  густым дождем  падали с неба? И тогда  заиграли  полочане  на
гудках и цимбалах, а тевтоны ударили  в литавры, загудели в  дудки. И начали
танцевать измученные люди возле костров, чтобы подбодрить себя.
     Вячка стоял, прислонившись  спиной к обгоревшим  кольям заборолов, сняв
тяжелый  шлем.  Глухо прокричала  за  валом неведомая  ночная птица,  словно
позвала его. Каждую ночь он слышал ее  тревожный одинокий голос, хотя вокруг
вовсю играли гудки и дудки. Казалось, она кричит  только ему. Где живет  эта
птица? Какое гнездо у  нее? Побежать бы за ней,  скатившись с вала, в ночной
туман, в луга и леса и  снова  стать мальчишкой, чтобы  росистый ивовый куст
пугливо дотронулся до щеки, обжег ее трепетным холодом. Полететь бы, как эта
птица, далеко-далеко отсюда, от крови и смерти, и опуститься на тихом лесном
озерке возле Друтеска, где светлые волны раскачивают  сонный ,камыш и лунные
лучи  ночуют  в  еловой чаще. Не  полетишь!..  Нельзя.  Он  пойдет со  своей
дружиной до конца, до самого конца...
     Вячка задремал, сжимая в руке меч,  и через вал перелетела  светлоперая
огненноокая птица, села ему на грудь и спросила нежным ласковым голосом:
     - Где ты, князь мой?
     Он  снял  боевую перчатку,  осторожно,  с  замирающим  сердцем погладил
осыпанные  блестящими  каплями  росы  перья.  Птица  вздрогнула,  сжалась  в
комочек, снова спросила:
     - Где ты, князь мой?
     Вячка очнулся, оттолкнулся спиной  от заборолов, стряхивая остатки сна,
напряг зрение.  Добронега ласково гладила  его руку, сжимающую меч. Звездная
бездна, словно крылья, распростерлась у нее за спиной.
     -  Где ты, князь мой?  - шептала княгиня.  - Забыл обо  мне... Днюешь и
ночуешь тут... Пойдем со мной в светлицу... Отдохнешь... Пойдем...
     Она  взяла его за  руку, как маленького, повела за собой, и он послушно
пошел за женой.
     Вои, плясавшие у костров, приветствовали его одобрительными криками, но
в этих криках он слышал печаль и усталость.
     -  Спите.  Хватит  плясать, - сказал  им  Вячка. -  Берегите  силы  для
завтрашнего боя.
     Вошли  в  светлицу.  Огромная  медвежья  шкура  лежала  на  полу.  Луна
осторожно  заглядывала  в  окошко.  Казалось, все вокруг  заполнено,  залито
голубой и серебристо-зеленой водой, и  они  поплыли в этой  воде, как плывут
рядом в бесконечном небе две ночные звезды.
     - Люблю  тебя, - шептала  Добронега.  - Люблю тебя, Вячка... Помнишь ту
весну в Кукейносе, когда  ты поплыл ночью  по Двине, чтобы сорвать  для меня
белые лилии? Помнишь, ладо мой?
     - Помню, - тихо ответил Вячка. - Никогда не забуду...
     -  А помнишь, как мы  на лугу попали с тобой под дождь,  как сушились у
костра, а потом забрались в стог сена?.. Так пахла медуница...
     -  Помню...  Никогда  не забуду. Ночь  плыла над Юрьевом.  Последняя их
ночь. Лунная, лучистая, юная...
     -  Дай  мне  свежую  сорочку,  -  сказал  Вячка  Добронеге,  когда  они
проснулись на медвежьей шкуре и луч солнца дремал на щеке у Добронеги.
     Княгиня заплакала.
     - Не плачь, - попросил Вячка. - Ты не должна плакать...
     - Неужели Новгород не пришлет нам подмогу? - с надеждой глянула на мужа
Добронега.
     - Не знаю... Поздно... Мы остались одни... Но не будем  думать об этом.
Дай мне нательную рубаху... А теперь попрощаемся с тобой - там, среди людей,
нам не удастся это сделать.
     Он крепко обнял и трижды поцеловал Добронегу.
     - Я был  счастлив с тобой  в этой  жизни. Спасибо тебе за все. Дай бог,
чтобы  мы  встретились  с  тобой еще  раз на небесах...  Спасибо  тебе...  И
прощай... Навсегда прощай...
     -  Князь,  -  зарыдала Добронега,  -  князь мой...  Я  люблю тебя...  Я
боюсь... Не оставляй меня... не оставляй одну...
     - Пойдем со мной на вал, - положил ей руку на плечо Вячка.
     Снова тевтоны  ударили в литавры, снова  начали бить камнеметы пудовыми
валунами по  городским воротам, снова с осадной башни летели  в Юрьев стрелы
арбалетчиков,  бочки со  смолой  и огнем.  Это  был  страшный бой. Никто  не
отступал. Никто  не просил пощады. Погиб  юный  эст Меелис,  разрубленный от
правой ключицы до пояса острой секирой меченосца  Фредегельма. Но  и  самого
Фредегельма насквозь пронзил копьем Яков Полочанин.
     У заборолов, в огне и дыму, скрестились железо с железом, рука с рукой,
сила с силой, отвага с отвагой. И снова не выдержали тевтоны - в который уже
раз откатились вниз, а вслед  им,  на их  головы и  спины,  полетели бревна,
камни, горшки с огнем. И неслась в просторы песня Климяты Однорука:
     Веди нас на сечу, святая София...
     Все  это время  Климята был на городском валу. С  обожженными щеками, в
разодранной рубахе, но с радостным блеском в глазах, он искал Мирона. Увидев
его, закричал сорванным хриплым голосом:
     - Мирошка, иди сюда!
     Мирон подбежал к нему и стал напротив, опершись на копье.
     - Неплохо воюешь, - сказал ему Климята. - Но все же побереги себя, ведь
отдаю тебе Полоцкую летопись, жизнь свою отдаю. Понял?
     И он  надел на плечо  Мирону тяжелую  кожаную торбу,  прошитую по краям
блестящей проволокой.
     - Там летопись? - задохнулся от волнения Мирон.
     - Летопись. Береги  ее, как  сердце берегут, как глаз свой. Моя и  твоя
жизнь  в  ней.  И  жизнь всех их,  - широким  жестом он  обвел Вячку, Якова,
залитых потом, засыпанных сажей воев, готовящихся отбивать еще один - шестой
за день! - приступ тевтонов.
     Снова  пошли  на  штурм тевтоны. Арбалетчики беспрестанно  обстреливали
вал, не давая никому высунуть голову. Стрела попала Климяте  Одноруку в шею,
пробила горло, и он упал, захлебываясь кровью. И  в тот же миг брат епископа
Альберта Иоанн и его слуга Петр с  факелами в руках вскочили на вал, и Петр,
наступив  ногой,  растоптал  гудок Климяты. Вячка  взмахнул  мечом, и голова
Петра покатилась с вала.
     -  Рубон!  -  крикнул  Вячка. Полочане, новгородцы  и  эсты,  женщины и
подростки,  все,  кто  еще был  жив,  яростно ринулись на  тевтонов.  Иоанна
порубили на куски. Та же участь ждала троих меченосцев, что, взбежав на вал,
начали махать секирами, делая проходы в заборолах.
     А в эти минуты в шатре метался Генрих. Наконец не выдержал, выбежал  из
шатра, возле самого вала увидел монаха, которому он дал отравленные  стрелы,
молча  вырвал  у  него  лук  и выстрелил в Вячку.  Стрела пролетела  рядом с
князем, рубившим мечом окружавших его врагов.  Генрих  бросил лук  и, закрыв
лицо горячими ладонями, побежал назад, в шатер.
     Вячке отрубили  левую руку. Он покачнулся,  побледнел. К нему подскочил
Яков, закричал:
     - Князь, давай я отнесу тебя с вала! Травники остановят тебе кровь.
     - У меня есть еще одна рука, Яков Полочанин,  -  стиснув  зубы, ответил
Вячка  и со  всего  размаха  ударил мечом  кнехта,  бежавшего  со  штурмовой
лестницей. Они упали вместе - кнехт и князь. Вячка успел прошептать Якову:
     - Меч... Мой меч возьми!..
     Яков схватил меч, а вокруг  гремела лютая сеча, свистели стрелы, пылали
заборолы, и чей-то тонкий, почти детский голос крикнул с безмерным отчаянием
и болью:
     - Ой, мамочка!
     ...Епископ Альберт  вошел в  походную капеллу,  стал  на  колени  перед