з трясины изможденного, обессиленного, чуть живого
человека.  По седой  бороде его  прыгали синие  болотные  жучки. Он лежал  с
закрытыми  глазами  и дрожал  от холода под ярким горячим солнцем. <Живые
мощи>,  -  сказал о  нем Холодок.  И вот когда  Вячка пришел взглянуть на
несчастного, наклонился  над ним, эти  <мощи>  вдруг выхватили  из-под
грязной рубахи нож, и только крест-складень, висевший  на груди,  спас князя
от неминуемой смерти.
     -  Кто  тебя послал? - спросил  Вячка у незнакомца, когда того уводили,
чтобы утопить в болоте.
     -  Все  равно  умирать, - остановился,  равнодушно  взглянув на  князя,
незнакомец. - Скажу.  Меня послал клирик Генрих  из Риги. Знаешь  такого? Он
почему-то очень ненавидит тебя.
     Генрих... Снова Генрих...  Вячка не  забыл о нем,  хорошо помнил  Ригу,
напряженный  выжидательный взгляд молодого светловолосого священника, помнил
дочь Софью, заговорившую вдруг на чужом языке. Как обрадовался тогда Генрих,
каким счастьем засияло его лицо!
     Теперь Вячка понимал,  что самый главный и  самый лютый его противник -
Генрих.  Меченосцы  и Альберт  хотят забрать у покоренных  туземцев  землю и
волю, Генриху же этого мало -  он  хочет  забрать душу. <Душу  я  тебе не
отдам,  -  с холодной решимостью думал Вячка. - Душа  у меня одна и до конца
дней моих будет принадлежать  земле,  которая меня взрастила. Я знаю, почему
ты так ненавидишь меня и всех подобных мне. Потому что ты отрекся  от своего
корня, от своей веры, от своего языка и  хотел жить спокойно и счастливо, но
вдруг увидел,  что есть на свете  люди - и таких людей немало! - для которых
дороже жизни, дороже всех земных богатств верность  отчему краю. Пусть беден
этот край, пусть туманы и дожди часто заслоняют в нем солнце, но он родной -
и этим  сказано все. У тебя  же  нет  этого края,  ты потерял его,  ты хотел
навсегда забыть о нем, но есть неумолимый голос памяти, голос предков, голос
крови. И он будит тебя ночью, заставляет смотреть на темное небо, на неясные
контуры  облаков, плывущих, как молчаливые корабли,  над сонной  землей. Что
это?  Кто это? Облака? Души предков? Душа твоей матери, о  которой ты забыл,
старался забыть? Несчастный человек! Ты сам ослеп и хочешь, чтобы все вокруг
ослепли. Но так не бывает, глаза даны людям, чтобы смотреть и видеть. Видеть
свою  мать,  свою  землю,  видеть  тропинку, которая сквозь горе  и  радость
неизменно ведет к своей матери и своей земле>.
     После   внезапной  смерти   Владимира  Володаровича  Вячка  с  дружиной
окончательно перешел на земли эстов. Было несколько причин,  заставивших его
сделать  такой  выбор.  Во-первых,  тевтоны, со  всего маху  стукнувшиеся  о
железный полоцкий щит,  поняли, что на Двине пройти на восток им не удастся;
слава богу, что хотя бы удалось закрепиться в низовье Двины. Всю силу своего
напора  Альберт и  меченосцы  перенесли на эстов, воинственных, отважных, но
разрозненных.  Запылал  огонь  жестокой кровавой  войны в  Сакале,  Унгании,
Виронии, Сантагане и других маакондах. А где были  тевтоны,  где  шла война,
там появлялся и  Вячка,  - недаром же в Риге  и  в  Риме его  объявили самым
страшным своим врагом, бешеным королем. Во-  вторых, очень  близко  сошелся,
подружился князь со старейшиной эстов Лембиту и его сыном  Меелисом, которые
вели упорную  беспощадную борьбу с тевтонами. Малево эстов вместе с дружиной
Вячки не  раз разбивало и меченосцев, и  рыцарей епископа  Альберта. Но они,
казалось,  были  многоголовой гидрой - на месте отрубленной  головы сразу же
вырастала новая, даже две головы вырастали, и железные щупальцы упрямо лезли
вперед, кроша все, что попадалось по дороге.
     В  том самом бою, где пробили копьем  Каупу,  погиб и Лембиту. В порыве
радости тевтоны отрубили  эсту  голову и в кожаном  мешке повезли ее  в Ригу
епископу Альберту. У мертвой головы глаза были открыты, и когда ее  показали
всему капитулу, клирики вздрогнули - такая ярость, такая ненависть светилась
в мертвом взгляде. Альберт приказал тайком от всех закопать голову Лембиту в
монастырском саду.
     Вячка уже не мог остановиться.  Пути к примирению с тевтонами не  было,
да он и  не искал  его, не  хотел искать.  А тевтоны искали.  Несколько  раз
приезжали  к  нему  гонцы от  Альберта  и  Генриха  с предложением заключить
почетный  мир.  Альберт  обещал  Вячке,  если  тот  сложит  оружие,  вернуть
Кукейносское княжество.
     Кукейнос назывался уже Кокенгаузеном,  тевтоны построили в нем каменную
цитадель.
     <Растет  ли там  мой  дубок?>  -  не раз  думал Вячка, когда ночь
опускалась на походный лагерь, когда звезды, как  строгие неотступные глаза,
начинали  смотреть  с темного  неба на  темную  землю.  Князь  чувствовал  и
понимал, что тевтоны с каждым годом все крепче врастают в Ливонию, становясь
тем валуном, который не столкнуть, не свалить в одиночку. Мало одного плеча.
И он поехал в Новгород.
     Дорога  заняла почти  месяц. Князь плыл в ладье по неторопливым рекам и
глубоким   озерам.  Под  присмотром  волоцкого  тиуна  полочане  на  волоках
вытаскивали ладью  из  воды на берег, подложив под  нее дубовые катки. Потом
ставили ладью на большую повозку, в которую были впряжены тягловые лошади, и
везли  к следующей  реке. Тяжело скрипели  колеса. Мотая  головами, медленно
ступали лошади, и тучи слепней кружились над ними.
     Чем  дальше пробирались они на  север, тем  холоднее становились небо и
вода,  более  пушистыми  и высокими  делались  белые,  позолоченные  солнцем
облака. Вместе с  Вячкой плыли  Холодок,  Яков Полочанин,  Климята  Однорук,
Мирон - да, тот  самый Мирошка, но уже с красивой темной бородкой - и десять
воев.
     Где-то  посреди дороги прибились они  к  каравану полоцких купцов,  где
было  шесть  стругов,  нагруженных  большими  серо-желтыми комьями воска, из
которого новгородские умельцы  - золотых дел мастера - делают модели-отливки
для своих будущих изделий, известных даже в Саксонии и на Готском берегу.
     Мягко  и неустанно катила река  свои  спокойные  волны, делая  петли  в
заливных  лугах, в сосновых борах, поднимавшихся на песчаных  бледно-золотых
кручах. Приближаясь  к такой петле, рулевой переднего  струга  прикладывал к
губам  сурму, и  тревожные, светло-  печальные  звуки неслись  вперед, чтобы
предупредить  того, кто мог выплыть  из-за поворота, что навстречу ему  идет
большой караван.  Вячка  любил  слушать  голос  бессонной сурмы. Было  в нем
что-то от протяжного крика  мокрой осенней птицы, которая отбилась от стаи и
кружится,  мечется  в холодном, леденеющем небе, теряет  перья,  и перья эти
невесомо падают на землю, как первый несмелый снег.
     Земля, вода,  свет и ветер плыли навстречу, и не было им конца - земле,
воде, свету,  ветру. Вдоль реки на низких влажных берегах порой  встречались
курганы-волотовки,  поросшие   кустарником  и  травой.   В   тех   курганах,
рассказывают  люди, похоронены вои-богатыри, огромного роста  вблоты, жившие
на свете еще тогда, когда земля была из чистого серебра, а реки из хмельного
меда.
     Наконец приплыли в Новгород. На Городище, там, где Волхов  вытекает  из
озера   Ильмень,   Вячка  встретился   с   новгородским   князем   Ярославом
Всеволодовичем,  сыном Всеволода  Великое Гнездо, братом князя владимирского
Юрия Всеволодовича. <И тут, как и в Полоцке, князья сидят за городом>,
- подумал с горечью Вячка.
     Ярослав был на четыре солнцеворота моложе  Вячки, высокий, худощавый, с
цепким  взглядом  небольших  серых  глаз.  Он  княжил в Переяславле, Рязани,
Галиче и всюду  ссорился с  боярами, отовсюду  его  изгоняли, но потом снова
звали на престол, так как был он князем отважным, решительным, живота своего
в  сечи  никогда  не  жалел.  Новгородцы тоже  то  приглашали,  то  изгоняли
Ярослава. Он свыкся с этим и весело сказал Вячке при встрече:
     - Всего несколько  седмиц сижу  с  дружиной  в Городище. Аида  ко  мне,
князь.
     -  Не  могу, - отказался  Вячка.  -  Хочу сесть в  Юрьеве, который  еще
Ярослав Мудрый, сын Рогнеды Полоцкой, заложил на землях эстов. Эсты называют
его Тарпату,  а тевтоны - Дорпат. Из-за этого и в Новгород приплыл - просить
у тебя, князь,  и  у веча новгородского помощи. Тевтоны укореняются на запад
от Чудского озера, а  мы  делаем  туда  только  набеги.  Надо  садиться там,
пускать  свои  корни, а то тевтоны с датчанами завтра и на Новгород полезут.
Эсты поднялись на островах и на материке, и я хочу пойти к ним на помощь, но
у меня силы маловато.
     - Без  силы тевтонов с ног не свалишь, - внимательно взглянул на  Вячку
Ярослав.
     - Вот и прошу у тебя, князь, силы и оружия.
     - Оружие дам и дружинников своих дам, но немного - сам на Колывань иду,
-  ответил Ярослав. - А  теперь  пойдем, князь, в Спас-Нередицу,  помолимся,
чтобы даровал нам бог победу.
     Церковь Спас-Нередица словно плыла в солнечных лучах, стоя на невысоком
холме, отделенном  от Городища рекой Спасовкой. Стены, столбы, арки, купол -
все было покрыто фресками. Пророк Давид стоял в полный рост, сжимая  в левой
руке свитки пергаментов. Над головой его сиял золотистый нимб. Ангелы летали
над Вячкой. Сорок мучеников глядели на него темными страдальческими глазами.
Князь  почувствовал невыразимое  волнение. Взяв свечу,  он опустился рядом с
Ярославом на колени, с мольбой обратился к богу:
     - Дай Полоцку и Новгороду победу.
     А наутро он стоял на вече, кланяясь великому Новгороду, и сияла над ним
и над вечниками Новгородская  София, бронзовые ворота которой вои-новгородцы
привезли из-за моря, когда внезапным страшным ударом в  один день уничтожили
столицу свеев Сигтуну. На воротах  были выбиты  фигуры мастеров-литейщиков с
клещами и весами в руках и написано: <Риквин меня сделал>.
     С помощью Новгорода  Вячка занял Юрьев. Город стоял на высоком песчаном
пригорке  посреди заболоченного луга  над рекой Змайыги, что  на языке эстов
означает -  Матерь Вод.  Князь Ярослав  сдержал слово  - дал Вячке пятьдесят
своих воев. Три сотни эстов привел юный Меелис, который всегда и всюду ходил
с легким арбалетом и кожаным колчаном, набитым стрелами.
     Из  Сакалы  и  Унгании,  из леттских земель в Юрьеве сошлись тысячи две
шумного  голодного люда, большей частью женщин и  детей. Спали  они прямо на
земле,  подослав  охапку соломы, луговой  травы  или еловые  лапки.  Повсюду
дымились  костры, от  их дыма  у воев,  день  и  ночь  стоявших у заборолов,
слезились глаза.
     В  первые месяцы  Вячка с дружиной  совершал походы  в  глубь эстонских
земель, собирал зерно,  заготавливал соленую и  вяленую дичь  - главную пищу
войны,  брал  дань  вайпой  -  грубым  прочным  полотном.  И  все  время  он
чувствовал, что со всех сторон наступает на  Юрьев огромная неодолимая сила.
Тевтоны  потихоньку подбирались  к городу. Альберт сделал  епископом Эстонии
своего брата  Германа, кафедру  новой церкви  открыл в Оденпе,  на Медвежьей
Горе.  Чтобы  развязать  себе  руки,  тевтоны  помирились  с датчанами. Граф
Генрих,  Шверинский взял в плен датского короля Вальдемара, и  датчане сразу
присмирели,  прислали  на  помощь  епископу  Альберту свое  войско. Огненная
западня вот-вот должна была замкнуться.
     Ярослав Всеволодович почти  четыре  седмицы простоял  у  стен Колывани,
сложенных из твердого ракушечника. Несколько раз ходил на приступ, но только
зубы сломал о Колывань. Злой, уставший, он излил весь гнев на своих извечных
врагов,  новгородских  бояр,  бросил  войско,  бросил  Новгород  и  уехал  в
неизвестном направлении искать свое княжеское счастье.
     Вячка остался  один.  Под  его властью  был  небольшой  кусок  земли  с
Юрьевом, все же остальные мааконды эстов были присоединены к Риге, к рижской
церкви Альбертом.
     Ночное августовское небо то и дело прорезали  метеориты, особенно часто
падающие в эту пору. Вячка не  спал, не мог спать. Он остался в одиночестве.
Начиналась его лебединая песня.
     В сопровождении Холодка  и  Якова Полочанина князь  поднимался на  вал,
вглядывался в  застывшую ночную тьму, прислушивался. Гнетущая  тишина стояла
вокруг.  Вячке все время казалось, что у  этой тишины тонкие глиняные ноги -
вот-вот подломятся.
     Однажды на вал пришел Климята Однорук.
     - Ну что, пишешь летопись? - спросил его Вячка.
     - Пишу, - ответил Климята. - Кто же за нас напишет наши летописи?
     - За нас  никто не  напишет, -  согласился  Вячка. Помолчали. Небольшое
яркое облачко бежало по темному ночному небу, и все глядели на него.
     - В какой стороне Полоцк? - вдруг спросил у Климяты Вячка.
     Книжник вздрогнул от неожиданного вопроса, подумав, махнул рукой:
     - Там.
     Вячка повернулся лицом  в ту  сторону, куда показывал Климята,  и долго
всматривался  в тьму.  Где-то  за  валом глухо крикнула  неизвестная  птица,
сидевшая  на кочке посреди заболоченного луга. Одинокий  крик упал во  мрак,
как тяжелый камень.
     <О чем они сейчас думают? - глядел на своих соратников Вячка. - Я же
веду их на смерть. Догадываются ли они об этом?>
     - Князь,  -  тихо  сказал  Холодок,  -  вчера  пришла семья  леттов  из
Кукейноса. Они  говорят,  что твоя дочь Софья обвенчалась с графом  Дитрихом
фон Кокенгаузеном.
     Будто взлетел Вячка  под  облака  и сразу же начал стремительно  падать
вниз...  Закружилась голова,  оборвалось сердце...  Он снял с десницы боевую
перчатку,  осторожно  погладил  на  пальце  колечко,  сплетенное из  светлых
детских волос. <За это  время волосы у Софьи должны были потемнеть>, -
подумал Вячка.
     Дочь вышла замуж, вышла  за  тевтона. Теперь и сама станет, если уже не
стала, тевтонкой. И дети будут... тевтончики.
     Вячка стиснул зубы. Это, конечно, Генрих старается, мстит ему как можно
больнее. За что он  мстит ему,  Вячке? За себя? За то, что  сам сменил кожу,
сменил душу, стал тевтоном?
     - Нет  у меня дочери, - сказал Вячка Холодку. - Моя дочь умерла,  когда
ей было пять солнцеворотов.
     Каждый день по приказу Вячки вои укрепляли городской вал глиной, речным
илом,  бревнами, ветвями. Женщины и дети собирали камни в окрестных  лугах и
полях. Целые горы  камней лежали  вдоль заборолов. Оружейники  точили  мечи,
копьи,  боевые секиры, нашивали на  щиты  новые слои  бычьей кожи, смазывали
барсучьим жиром кольчуги, делали тысячи новых стрел.
     В  перерывах  между  этой  нелегкой  работой  БОЯМ  почти  не удавалось
отдохнуть  - Вячка вместе со старейшиной  эстов молодым молчаливым  Меелисом
учили их рукопашному бою, учили отрубать концы штурмовых лестниц, сбрасывать
на  головы  наступающих бревна, огромные валуны, горшки  со  смолой и огнем.
Лучники и арбалетчики через прорезанные  в заборолах стрелковые щели учились
простреливать каждую  сажень земли перед Юрьевом.  Крики людей и гул  железа
перекатывались над городом.
     Только в маленькой холодной каморке, где Климята Однорук писал Полоцкую
летопись,  как  всегда,  было  тихо. Климята  спешил, он  хотел  до  подхода
тевтонов написать о тридцати полоцких  старцах, которые много раз  управляли
городом,  - если начнется битва, будет не  до  писания. Мирона уже давно  не
было  рядом -  отпросился на  вал, взял копье, надел кольчугу  и стал  воем.
Климята завидовал своему младшему другу, он тоже взял  бы копье, но какой же
из него  вояка с  одной рукой? И он  писал, писал почти  без  отдыха, сжигая
свечку за свечкой, которые из княжеских покоев приносила Кулина...
     В середине августа, в день  Успения пресвятой богородицы, огромные тучи
серой пыли заклубились в  окрестностях Юрьева  - епископ  Альберт привел  из
Риги  своих пилигримов. Вместе с  Альбертом пришли  рижские купцы,  бюргеры,
меченосцы из  Вендена, датчане, отряды крещеных  ливов  и леттов.  Множество
красивых  просторных  шатров  появилось вокруг  Юрьева,  как  раз  на  таком
расстоянии от города, где падает, устав, стрела.
     Начиналась лебединая песня Вячки...
     Почти все жители Юрьева сбежались на  городской вал, глядя с тревогой в
ту сторону, откуда шла к  ним беда. Вячка стоял вместе  со  всеми, слушая, о
чем говорят люди, и слова их резали его, как ножи:
     - Божье войско пришло...
     - Тевтонов что дождевых капель - не сосчитаешь...
     - Нашим стрелам не пробить их броню...
     - Надо открывать ворота и принимать крещение из Риги...
     - Пусть  язык распухнет  и станет  затычкой во рту того, кто сказал эти
слова, - громко произнес Вячка.
     Люди замолчали.
     Начиналась лебединая песня Вячки.
     Он  уже забыл, когда спал. Ночь и день  превратились в  один бесконечно
длинный отрезок времени,  наполненный грохотом железа, дымом костров, пылью,
потом, криками воев, вечерними молитвами  тевтонов, доносящимися из-за вала,
ржанием  боевых  коней,  плачем  детей, свечением высокого  палящего солнца,
стреляющего  с раскаленного  неба  белыми  тяжелыми лучами.  Потом  ко всему
прибавились глухие удары  топоров -  тевтоны валили  сосны и строили из  них
осадную башню.
     Начиналась лебединая песня Вячки.
     Каким-то  чудом  прорвался в  Юрьев сквозь  тевтонские  шатры  гонец из
Суздаля  от  великого  князя Юрия Всеволодовича. Был  он мал, остронос, но с
оглушительно резким, как удар грома, голосом.
     -  Как медведя тебя,  князь, обложили со всех сторон, - сказал гонец. -
Устоишь?
     -  Не  сдамся тевтонам,  буду ждать подмоги из Новгорода  и  Суздаля, -
глянул на него усталыми глазами Вячка.
     - Надейся на бога и на правду, князь, - сказал гонец.
     Восемь дней строили тевтоны  осадную башню  из  толстых  высоких сосен,
повернутых корнями  вверх. Под укрытием башни поставили камнеметные машины и
начали обстрел городского вала. С грохотом  ударили о заборолы первые камни.
Часть дубовых кольев  была вмиг снесена. Воям, оборонявшим заборолы,  песком
засыпало  глаза; одному эсту камень сломал ногу. Вои Вячки ответили яростной
стрельбой из луков и арбалетов. С вала на тевтонов  посыпались камни, горшки
с огнем.
     - Что  будет с нами завтра, князь? - спросил  у Вячки Яков,  вместе  со
всеми отбивавший наступление тевтонов. Вячка глянул на него, строго нахмурив
темные брови:
     -  Живи тем,  что есть. Подгоняя завтрашний день, мы  приближаем к себе
могильный мрак.
     Князь сжимал боевую секиру, закрепленную на руке кожаной петлей.
     Начиналась лебединая песня Вячки.
     На заборолах был настоящий ад.  Тевтоны яростно лезли на вал. Казалось,
еще усилие, еще один взмах меча, и рухнет оборона. Но окруженный город стоял
твердо, мужественно, стоял до конца.
     Солнце   нещадно   палило,  жгло  с  высоты.  Вои   обливались   потом,
потрескавшимися губами молили, с  надеждой глядя на небо, - хоть бы капельку
воды  послало оно. Но  небо светилось,  пламенело  горячей голубизной,  и ни
одной тучки не было над землей.
     Вячка  тоже страдал от жары, от жажды. Остро и  неотступно вспоминалось
ему детство. Кормилица Маланка (бабой-неумирухой называла она себя) выводила
маленького  княжича  из  терема на дождь,  под  гремучую грозу.  Он  стоял с
большим  деревянным  кубком  в  руках  и  ждал, пока  этот  кубок  до  краев
наполнится дождевой водой.
     - Пей грозовую  воду и  будешь  сильным,  отважным, ловким, как Всеслав
Чародей, - учила Вячку Маланка.
     Дождь  хлестал  по спине,  по лицу.  Деревья,  росшие во  дворе терема,
купались в ливне. Маленький Вячка терпеливо  стоял под грохочущим небом, под
молниями, а  потом до самого  дна пил из кубка холодную  грозовую воду,  пил
большими мужскими глотками. Он чувствовал, как сила и  твердость вливаются в
каждую жилку.
     <Полжизни отдал бы  за глоток  грозовой воды>,  - подумал Вячка и
спустился с заборолов  вниз, туда, где в нише городской стены лежали раненые
вои. Почти все женщины Юрьева были тут  - перевязывали, поили водой, утешали
раненых.  Была  тут и  княгиня  Добронега. Вячка  улыбнулся ей издалека,  но
подошел не к ней, а к седобородому вою,  у которого по самое