ревних, заросших дерном  курганов. Мирошка хотел
вскрикнуть, рвануться назад,  в хату,  но неодолимая слабость  сковала ноги,
приклеила их к земле.
     - Бери мальчишку, -  чуть слышно прозвучал старческий голос, и  Мирошке
накинули  на  голову  что-то  мягкое,  холодное, плотное  (наверное, мешок),
подняли на плечо и понесли, как волк овцу. Все произошло мгновенно, не успел
он и глазом моргнуть.
     - Принесем требу дикой вире, и она  пожалеет весь, - донесся до Мирошки
все тот же голос.
     Так вот что хотят с ним  сделать?! Затянут его в глубь леса, к  лесному
богу, там убьют и его  кровью помажут сухие уста деревянному идолу. А где же
настоящий бог, небесный бог, почему он не приходит на помощь?
     -  Скорей,  скорей,  -  торопил  того,  кто  нес  Мирошку, все  тот  же
омерзительный голос.
     Мирошка через мешок  со всем отчаянием, со всей злостью впился зубами в
чужое ненавистное плечо, крутнулся  телом.  Сила, изгнанная из него страхом,
снова вернулась.
     Незнакомец ойкнул от боли, Мирошка с мешком на голове плюхнулся наземь.
Он мгновенно вскочил на ноги, содрал мешок и закричал пронзительно, истошно:
     - Мама! Яков!
     И  бросился во  тьму, на миг опередив злые страшные руки, готовые снова
схватить его.
     -  Держи  мальца! - закричал старик, и  Мирошке показалось, что это был
голос Гнездилы.
     Да разве можно было удержать Мирошку! Как на крыльях мчался он к родной
хате, стрела из лука  не смогла бы  догнать его.  Добежал, долетел  до дома,
ввалился в низкую дверь и на пороге столкнулся с матерью.
     - Мама! - только  и крикнул Мирошка, и земля поплыла у него из-под ног,
опрокинулся, почернел серебряный Путь Перуна и погас, будто и не было его на
небе.
     Долго болел  Мирошка. Черная лихорадка поселилась в нем. Ни травами, ни
заговором, ни святой водой нельзя было ее  выгнать.  И  никто не  знал,  что
будет с ним, - ведь не дано человеку знать свой удел. Рыбы попадают в невод,
птицы запутываются в тенетах, сыновья человеческие становятся жертвой  своих
весен  и  зим.  Тот,  кто  родился, должен умереть.  Таков  нерушимый  закон
природы,  но   Мирошке   было  всего  десять  солнцеворотов.  И  однажды  он
почувствовал, как снова наливаются силой руки и ноги, как глаза, привыкшие к
полумраку,  пытаются  глянуть за горизонт, вобрать  в себя  солнечные  лучи,
ночные звезды.
     -  Сынок,  - счастливыми слезами заплакала мать, - а мы уже думали, что
ты могилой пахнешь. Живи, сынок.
     И крепко поцеловала Мирошку.
     За  время болезни мальчика в Горелую Весь приезжал княжеский  вирник со
своим  помощником. Стали они на  постой к бортнику Червону. И заплатила весь
дикую виру, ибо, как говорится в уставах князей свислочских, <в их земле,
в  их верви голова лежала>.  Кроме того, заплатили смерды за красную рану
тридцать гривен и за синюю рану пятнадцать гривен. А еще дала весь вирнику и
помощнику его еды  на всю седмицу: семь ведер солоду, сыру, хлеба -  сколько
могут съесть, кур по две  в  день,  овса  для четырех коней, и  рыбы великое
множество, и меду. Чесали затылки смерды.
     Зима уже хозяйничала в пуще, когда Мирошка  поднялся  на  ноги. Ядреный
мороз сковал землю. Снег завалил все дороги, все самые узкие тропинки. Плохо
стало  зверью  большому и  малому  - земля  уже  не  могла  укрыть их следы.
Медведи, накопив  жиру за лето, укладывались спать. Волки бегали  стаями,  в
которых верховодили лютые голодные волчицы.
     Мать сидела за  прялкой возле маленького, закованного  прозрачным льдом
окошка и пела:

     А на том дворе да стоят горы, Да стоят горы высокие;
     А на тех горах да лежат брусы, Да лежат брусы тесовые;
     А на тех брусах да стоят столбы, Да стоят столбы дубовые;
     А на тех столбах да висят котлы, Да висят котлы чугунные;
     А под теми котлами да горят огни, Да горят огни пурпурные,
     Да идут дымы косматые, Там сидят деды бородатые...

     Мирошке не терпелось узнать, где находится  тот двор, где можно увидеть
те горы, брусы, столбы и котлы. Но мать сказала только:
     - Так моя бабка пела.
     Пришел Яков, весело  улыбнулся  Мирошке,  скинул с плеча молодую убитую
косулю. У косули были красивые маслянисто-темные глаза.
     -  На  Звонком  берегу  подстрелил, - похвалился Яков. - Идем, Мирошка,
покажу тебе что-то.
     Мирошка надел толстую коричневую свитку, шапку-ушанку из волчьего меха,
поршни с теплыми портянками натянул на ноги.
     Зима выбелила Горелую Весь. Все вокруг было застлано снегом, да каким -
пушистым,  мягким,  невесомым!  Если  присмотреться,  снег  был   соткан  из
малюсеньких  белых звездочек.  Мирошка  брал эти звездочки на  ладонь,  и на
теплой ладони  они потихоньку начинали плавать, как свиной жир на разогретой
сковороде, а потом исчезали - только  блестящая капелька  воды оставалась от
них.
     - Я  тебе конек сделал,  - сообщил  Яков. - Хороший конек, костяной. Из
бычьей кости выточил. На Свислочи будем кататься, там уже лед пластом лежит.
     Мирошка  с  радостью  схватил  конек,  прикрутил  его к ноге  воловьими
жилами. Так и побежал к речке по снегу с коньком на правой ноге.
     В месте  слияния Свислочи и Березины нашли  место,  где  почти не  было
снега, и  Мирошка,  оттолкнувшись левой ногой, ездил  на коньке  от берега к
берегу, вырезая  на льду запутанные  узоры. Яков лепил снежки и бросал ими в
Мирошку. Весело и жарко было обоим.
     Вдруг  на крутом  берегу  Березины,  густо  засыпанном снегом,  Мирошка
заметил тонкую струйку дыма.  Он остановился, пригляделся  внимательнее. Дым
выходил будто бы из-под  земли, из какой-то  высоко поднятой над рекой норы,
издалека казавшейся маленькой черной точкой.
     - Что там такое? - удивленно спросил Мирошка у Якова.
     - Дым.
     - Я вижу, что дым. А кто там и что жжет?
     - Там человек живет.
     - Человек? В снегу?
     - Там живет отшельник. Пришел  на этот берег, когда я еще сиську сосал,
выкопал себе нору и живет.
     - А что же он ест?
     -  Когда  рыбу голыми  руками поймает,  когда корешок сладкий  из земли
выроет. А летом ящериц ловит. Ящерицы любят на горячем песке греться.
     - Ящериц?
     Мирошка аж рот разинул от удивления. Никогда не слышал о таком и видеть
не видывал. В  норах живут лисы,  кроты, барсуки, но  чтобы человек,  да еще
зимой...
     - Обманываешь ты, наверное, стрый, - недоверчиво сказал Мирошка.
     - Я никогда не обманываю, - обиделся Яков. - Буду я тебе врать... Гляди
- вон он из норы вылезает.
     И действительно -  какое-то  странное существо выползло на четвереньках
из-под земли. Видимо, отшельник привыкал к дневному свету - некоторое время,
опустив голову, он стоял на  четвереньках в глубоком снегу. Вот  он выпрямил
спину,   прикрытую  звериными  шкурами,   поднял  голову  с  длинной  гривой
грязно-серых волос.
     - Он босой, - сказал Яков.
     - Так ведь снег, мороз...
     - Прошлой зимой я видел там следы босых ног. Сказывают, был он когда-то
княжичем  в черниговских землях. Да с князем-отцом поспорил, и князь проклял
его. Так  он  стал  изгоем  и  оказался  в наших местах.  Предсказатель  он.
Поганскому Перуну молится.
     - Может, поднимемся к нему? - несмело предложил Мирошка.
     - Не надо. Он  не  любит людей. Прячется, когда их увидит. Он  только с
богом говорит, а не с людьми.
     Мирошке сразу  расхотелось  кататься.  Он отвязал  конек, засунул его в
карман свитки. Снова  глянул  вверх,  но отшельника уже  не  было. И дыма не
было.
     - Давай,  Яков, хлеба  ему краюху  принесем.  Он  ведь  давно  хлеба не
пробовал.
     -  Давно, - согласился  Яков. -  А  ты, Мирошка, славный. Сердце у тебя
доброе. Я и сам  хотел отшельнику этому чего-нибудь принести. Жалко  его. Да
не возьмет он хлеба.
     - Не возьмет? - поник, опечалился Мирошка.
     - Не возьмет.  Он же от людей, от белого света, от хлеба и меда сбежал.
Навсегда сбежал.
     - Как  это можно от хлеба сбежать, жить без хлеба? - искренне удивлялся
Мирошка.
     - Ну и что, звери ведь живут без хлеба.
     - То звери, а он человек.
     Они замолчали,  занятый  каждый  своими  мыслями. А длинноволосый худой
человек,  сжавшись в  комок,  сидел  в  своей  норе,  глядя на  черную золу,
оставшуюся  от  небольшого  костерка, хукал  на  руки  и  постепенно  словно
деревенел, засыпал, чтобы  снова увидеть во сне зеленую весну, знойное лето,
золотооких  быстрых ящериц  на  сыпучем  солнечном  песке.  Во  сне  он  сам
превращался в вертлявую ящерицу, ввинчивался в сухой,  такой мягкий и  такой
теплый песок.
     Прошло  несколько дней.  Выли метели,  кружился снег;  внезапно, словно
птица с мокрыми крыльями, налетела оттепель. Приближались  коляды.  Мирошке,
чем бы  он ни занимался, все вспоминался, заплывал в мысли и сны отшельник в
своей  холодной неуютной норе. Как  он  там  живет? О  чем  мечтает, сидя  у
маленького огонька? И Мирошка не утерпел - украдкой взял у матери полбуханки
хлеба, горсть серой соли, которую привозят из  Галича, и пошел к отшельнику.
Даже Якову не сказал ни слова.
     Держа  узелок  с хлебом и солью, он поднимался по заснеженной круче,  и
сердце  его  трепетало от высоты  и страха.  Как  встретит его  таинственный
отшельник? Что скажет?
     Вот и нора. Снег у входа притоптан босыми ногами. Валяются клочки сухой
травы,  мелкие   веточки.  От  тишины  звенит  в  ушах.  Мирошка  растерянно
остановился.
     Отшельник вынырнул из  норы неожиданно.  Он совсем  не удивился, увидев
Мирошку,  сел  на снег, подложив под себя сосновый  чурбанчик. Тело его было
прикрыто лохматой турьей шкурой, которая держалась на широком кожаном ремне,
охватывавшем шею.  Длинные  серые волосы  падали на спину, на  лицо, и глаза
горели из-под волос синими угольками. Отшельник был босой, но даже пальцы не
поджимал от  холода -  широкие темные ступни стояли  на снегу  спокойно,  не
шевелясь.
     Мирошка  развязал  узелок,  положил на  снег  перед отшельником  хлеб с
солью. Искра удивления зажглась в синих спокойных глазах.
     - Ты кто? - тихо спросил отшельник, не дотрагиваясь до еды.
     - Я Мирошка, сын Ратибора из Горелой Веси.
     - Чего ты хочешь?
     - Я принес тебе хлеб. И соль. Ешь.
     - Хлеб? - Отшельник глянул на узелок, потом  на Мирошку. - Я раздам его
птицам. Зимой птицы голодные.
     - Ешь сам.
     Но отшельник  умолк,  словно не расслышал слова  мальчика. Видно, мысли
его витали далеко и от  Мирошки, и от этого берега,  и от норы, в которой он
зимовал.  Он глядел на небо, на слоистые ледяные облака.  И  сам он  казался
Мирошке одиноким серым облаком, приплывшим с  холодного  неба. Упало  оно на
эту снежную кручу, и нет у него больше сил, чтобы снова взвиться в небо.
     -  Хочешь знать, что тут будет через десять солнцеворотов?  - отшельник
наконец  взглянул  на  Мирошку. -  Свислочь потечет вспять, к своему  истоку
потечет. Земля перевернется.  И на месте нашей земли станет ромейская земля,
а  на  месте ромейской  - наша.  Деревья будут  расти  корнями  вверх. Звери
покроются перьями, а птицы - шерстью.
     Мирошке стало  страшно. Он понял, что бог лишил  отшельника  разума. Он
уже  хотел  было  спускаться  с  кручи  вниз,  но  отшельник  с  неожиданной
поспешностью схватил его за руку, снова заговорил:
     -  И  на  лугу  вырастут железные цветы.  И будут сыновья  пить мед  из
черепов отцов своих.
     -  Дяденька, пусти,  - всхлипнул Мирошка.  - Меня мамка ждет. Помолись,
дяденька, за Горелую Весь, чтобы не пришла в нее дикая вира.
     Но  глаза  отшельника горели неземным искристым светом. Он все  сильнее
сжимал руку мальчика и говорил, говорил:
     -  Черепаха родит петуха. У волка вырастет пятая нога. В колодцах будет
не вода, а молоко. Людоед с железными  пальцами и огненным глазом на затылке
будет ходить по городам и весям.
     Отшельник вдруг захохотал, закинув  назад большую длинноволосую голову.
Мирошка  рванулся, кувырком  покатился вниз.  А вслед  ему хохотал  и кричал
отшельник:
     -  Солнце будет всходить  ночью, а луна днем.  И  будет человек  искать
человека.
     Мирошка побежал  по  застывшей  реке.  Пронзительно скрипел  под ногами
снег, словно смеялся вместе с отшельником.  Страх подгонял Мирошку, не давал
остановиться.
     -  Стой!   -  крикнули  вдруг  за  спиной.   Мирошка  упал  в  снег  от
неожиданности.  Когда он поднял  голову, то  увидел  двух всадников, ехавших
через реку на взмыленных, серых от пота конях. За каждым из всадников бежали
сменные кони, тоже изнуренные. Седельные сумы были почти  пусты - видимо, не
один день сидели путники в седлах.
     Они догнали Мирошку, и синеглазый рыжеволосый вой спросил его:
     - Откуда ты, хлопчик?
     Он глядел на  Мирошку с сочувственной улыбкой. Поверх кольчуги  у  него
был накинут теплый бобровый тулуп. Сияло под холодным солнцем копье.
     Мирошка молчал. Как и все жители Горелой Веси, он  не привык радоваться
встрече с вооруженными людьми. Но верховой по-своему понял его молчание.
     - Гордый... Нос крючком не достать. Коту по пяту, а гордый...
     - Да  он  испугался,  Холодок,  -  вмешался  в  разговор  его  спутник,
молоденький, светловолосый.
     -  Молчи, Грикша, когда  старший говорит,  - прервал  его  Холодок.  Он
спрыгнул с коня, подошел к Мирошке.
     - Не бойся нас, малыш.
     - Я не малыш, - одним духом  выпалил Мирошка  и смело  глянул  в  глаза
Холодку.
     - Ого! - засмеялся  тот. -  Так,  может, ты местный князь? Может, ты  -
Рогволод Свислочский?  Тогда  мы  к  тебе и к  твоей красавице-дочке  княжне
Добронеге. Бересту везем от князя Вячки.
     Мирошке сразу же понравился Холодок. Хороших людей, кто бы они ни были,
всегда нетрудно распознать. Добрые люди не хитрят, не заливаются  соловьями,
не шипят гадюками. Они всегда такие, какие есть на самом деле.
     - Значит,  ты не  князь?  -  обветренными  пальцами Холодок  крутил  на
Мирошкиной свитке  деревянную пуговицу-бирюльку.  - Так,  может, ты  богатый
боярин? Или княжеский тиун?
     -  Я  Мирошка,  -  вдруг застеснявшись,  опустил глаза и  тихо  ответил
Мирошка.
     - Мирошка? А я - Холодок. Скажи,  Мирошка, где вашего князя  найти, где
его усадьба?
     - В Княжьем сельце, - шмыгнул красным от холода носом Мирошка.
     - А где ж это Княжье сельцо?
     - Неужто не  знаешь?  - удивился Мирошка. - За Гремучим бором. Я  и  то
знаю. Мы с отцом сомов как-то в  Свислочи поймали, так  возили туда в челне.
Большущие были сомы, длинные, хвосты за челном по воде волочились.
     -  Ого, ты  и сомов  ловить умеешь?  - хлопнул себя  ладонью по  колену
Холодок. -  Так что ж ты на печке у батьки сидишь? Ты же настоящий вой. Бери
меч и айда в дружину князя Вячки.
     -  Я  б в дружину  пошел,  -  охотно  согласился Мирошка, - да  мать не
пустит.
     Тут Холодок с  Грикшей  не  выдержали,  рассмеялись.  Засмеялся  и  сам
Мирошка, но сразу же нахмурился, почувствовав подвох.
     -  Так в какой стороне Гремучий бор и Княжье сельцо? - кончив смеяться,
спросил Холодок.
     - Там, - махнул рукой Мирошка.
     - Ну, спасибо тебе, Мирошка, - сказал  веселый вой. - Беги к  матери, а
то нос на морозе отвалится. Будем возвращаться назад, заберем тебя в дружину
князя Вячки. Князь у нас хоробрый, как лев. Пойдешь в дружину?
     Мирошка  ничего   не  ответил,  но  сердце  его  встрепенулось,  словно
быстрокрылый  стриж  над  речной кручей.  Вои, веселые,  красивые,  молодые,
ударили  коней шпорами, гикнули,  пригнулись и помчались в сторону Гремучего
бора. Снежные  облачка вырывались  из-под  копыт. Мирошка смотрел им  вслед,
пока не исчезли. И отшельник со своей кручи тоже провожал их взглядом.

Глава вторая (часть II)

     На  княжий  двор  Рогволода  Свислочского  приполз,  пробившись  сквозь
сугробы,  большой обоз зимних гостей -  киевских  купцов. Три десятка тяжело
нагруженных саней, запряженных лошадьми и волами,  одолели длинную и опасную
дорогу и  остановились  наконец возле княжеского  терема.  Бороды  у  купцов
заледенели на  морозе.  Купцы  слезали с  коней, отдавали их своим слугам  и
неуверенным  шагом  -  ноги в стременах отвыкают от  земли  - шли к высокому
дубовому  крыльцу,  на  котором уже стоял, взволнованный и радостный,  князь
Рогволод.
     Обоз,  особенно  в  зимнее  время, всегда  радость для мелких  удельных
князей, их бояр и челяди. Утром еще  выла метель, серый колючий снег носился
тучами  над теремом,  сердито  шумел  пустынный черно-белый  бор,  собаки  и
надворные холопы прятались  от разъяренного ледяного ветра, у князя тупо ныл
гнилой зуб, и вдруг - этот обоз!
     Купцы поклонились князю. Хотелось скорее в тепло, в тишину.
     -  Что привезли, гости дорогие? -  стараясь не  выдать  своей  радости,
нараспев спросил князь.
     Купцы поклонились  еще раз. Старейшина обоза, пошлый купец Нажир, вышел
вперед:
     -  Челом бьем тебе, князь-христолюбец. Мы люди русские, киевские, купцы
низовские. Везем соль и вино ромейское, олово и медь для рукодельных  людей,
красный шифер из Овруча, ткани  богатые, ленты парчовые, браслеты стеклянные
для молодых красавиц.
     - А чего взамен хотите? - чмыхнул в седой ус князь.
     - Хотим серебра твоего княжеского. Хлеба, меда,  воска. Шкур бобровых и
собольих.  А  я,  купец  Нажир,  хочу  рабыню  молодую, красивую,  чтоб  мой
старческий сон берегла-охраняла.
     -  Отоприте  ворота!  -  приказал  надворной  челяди   князь   Рогволод
Свислочский. -  Впустите обоз,  накормите лошадей, а гостей я сам  потчевать
буду.
     Нажир поставил  на  ночь  возле обоза стражу, а  сам  с купцами пошел в
княжескую  трапезную.  До  самого  утра  лилось из  больших  глиняных  амфор
хмельное  вино,  опьяневшие  купцы  рассказывали князю  про дальнюю  опасную
дорогу,  про  санный  путь по заснеженному Днепру,  про грозные непроходимые
пущи, в которых  свирепствуют  лютые волчьи стаи, про заледеневшие звезды  в
черном зимнем небе, про  огненные  столбы  и кресты,  вспыхивающие в  глухую
полночь над землей...
     А в это время княжне Добронеге снился странный  радостный сон. Виделось
ей, что вместе с кормилицами и служанками сидит  она в своей белой светлице.
Кормилицы  прядут кудель,  служанки сказки сказывают. И вдруг  словно  ветер
ударил в слюдяное окно светлицы.  Такой  ветер весной со  Свислочи налетает.
Распахнулось окно, а за  ним не  ветер, а сокол златокрылый. Каждое  перышко
жаром  горит,  искрится. И были у  этого сокола  человечьи глаза и человечий
голос, а когти острые, цепкие. Подлетел сокол к княжне. Кормилицы и служанки
со страху на пол попадали,  уши  заткнули,  глаза  зажмурили.  Схватил сокол
княжну  Добронегу,  схватил мягко, да  не  вырвешься,  и  вынырнул  в  окно,
помчался  в ночное небо над  пущами и болотами.  Страшно Добронеге, от ужаса
горло перехватило. Хочет  крикнуть,  да теплые соколиные  перья  крикнуть не
дают,  рот закрывают. Быстро-  быстро мчится сокол, морозный ветер свистит и
разбивается  о  крылья, звезды,  как  золотые  кольца, катятся и  катятся по
гладкому небу. И вот начинает светлеть. Розовые лучи солнца  зажгли небесный
мрак.  И видит Добронега,  что на огромной золотой туче стоит-плывет золотой
дворец. Не темный, не дубовый,  как отчий,  а золотой, ослепляющий  блеском.
Ударился сокол белой грудью о золотую тучу, аж  искры из тучи  посыпались, и
превратился  в  высокого  синеглазого  юношу необыкновенной  красоты. Крепко
обнял он правой рукой Добронегу, засмеялся, хотел поцеловать, да тут  княжна
и проснулась.
     Стояло серое  зимнее утро. За  слюдяным окном, плотно закрытым на зиму,
выла   голодным   волком  вьюга.  Опершись  на  локоть,  Добронега   окинула
нетерпеливым  взглядом свою  опочивальню,  пол,  кровать. Золотых  соколиных
перьев нигде  не было.  Выл ветер  за  холодным слюдяным окном.  Она грустно
вздохнула, позвала кормилицу:
     - Параскева!
     Служанки, молчаливые простоволосые девки,  одели ее, заплели  косу. Она
надела  на шею желто-коричневые