лое привидение, растворилась во  тьме, а Братило с тевтоном  легким спорым
шагом, настороженно вглядываясь во мрак, направились к княжеским хоромам.
     Густым буйным дождем плакала ночь о грехах человеческих...
     Чем  глубже проникали  они в Кукейнос, тем все  больше красивых высоких
палат  встречалось  вдоль  улицы. Тут  жили  богатые купцы, которые  серебро
отмеряют  горшками, а раковины каури, что на всем побережье Двины до  самого
Варяжского моря служат и деньгами и украшениями, мерят  мешками.  Жили тут и
бояре: полоцкие и  местные,  латгальские.  Было  на что  дивиться,  да глаза
Братилы и  тевтона туманила жажда крови, и была эта жажда  слепой, как бычий
пузырь, которым затянуты  окошки в лачугах смердов. Только вперед стремились
они, только  к княжескому  двору. Будто ждало  их  там  величайшее  счастье,
которое может  встретиться  смертному  человеку  только  в раю под  тенистой
смоковницей.
     Улица  поднималась   вверх,  на   самую  вершину  большого  острова,  с
незапамятных времен  грузно  возвышавшегося  в  месте  слияния Двины и  реки
Кокны, на котором уже несколько столетий  шумел, строился, крепнул Кукейнос.
Братиле  даже  показалось, что  по левую руку блеснула Кокна,  словно  узкий
холодный меч вытащил кто-то  из ножен и  бросил  в ночную  черноту.  Кокна -
несущая деревья.  Так называют реку латгалы. И  в  самом  деле, начинаясь  в
глухих  лесах,  наливаясь там  силой,  река  приносит  к  стенам  Кукейноса,
особенно весной и в грозу, вырванные с корнем деревья. Латгалы  говорят, что
это Хозяева Лесных Чащ,  сердитые духи,  пугают людей, напоминая им о  своем
существовании.
     Наконец подкрались  к княжескому терему.  Он был высокий, двухъярусный,
срубленный из толстых дубовых бревен.  В первый ярус  князь, дружина и слуги
входили  прямо  со   двора  через  высокое  крыльцо,  украшенное  блестящими
серебряными бляшками, на которых были выбиты головы разных заморских зверей,
невиданные птицы, рыбы  и звезды. Ход  со  двора вел  в просторную гридницу,
вдоль стен которой стояли широкие дубовые  лавки.  Стены гридницы были обиты
белоснежным льняным полотном, шкурами туров, медведей  и волков. Их украшали
отполированные  до  медового  блеска  ветвистые  рога  оленей  и лосей.  Пол
гридницы  был натерт  воском,  и  когда через узкие, в  оловянных рамах окна
врывалось солнце, гридни, бояре  и  купцы, ожидавшие княжеского выхода, сидя
на лавках, жмурились.
     На первом ярусе  была  княжеская трапезная.  Тут  тоже были  прибиты  к
стенам  оленьи  и  лосиные  рога,  но,  опиленные  на концах,  превращены  в
подсвечники. Длинный широкий  стол, покрытый златотканой  скатертью, занимал
почти всю  трапезную.  В стене  напротив стола  была сделана огромная  ниша,
выложенная серым  полевым  камнем.  В этой нише, особенно зимними и осенними
вечерами,  всегда  горел огонь. Для него  в тереме  еще с  весны  запасались
дровами, больше всего осиновыми, потому что горят они ровным белым пламенем,
не дымят, не дают сажи.
     На  второй ярус, на <верх>, можно было пройти по широкой лестнице
с  обитыми  серебром и медью перилами. Там  были княжеские покои,  там князь
Вячка принимал самых близких своих людей, а  также послов из Риги, из Литвы,
от  эстов  и  ливов. Там же, в  угловом покое,  была его спальня,  у  дверей
которой  и  днем и ночью  стояли  на  страже  вооруженные  мечами и  боевыми
секирами вои-дружинники. Муха и та не могла тут пролететь незамеченной, но у
Братилы, который хорошо  знал  жизнь и обычаи терема, был  свой хитрый  план
проникновения  в святая  святых.  Печником и  водовозом  в  тереме  был  его
приятель латгал Стегис.  С этим Стегисом  они дружили еще  с  детства: пасли
лошадей за городским валом, купались, выслеживали пчелиные борти в окрестных
лесах,  переплыв  на челне Двину,  крали в селах гусей  и овец,  а возмужав,
вместе  обхаживали  красивых девушек. Стегис,  полагал Братило, и должен был
ему помочь.
     У самой  стены терема  в  густую  мокрую  траву Братило  спрятал  щит и
сулицу, дал знак тевтону замереть, а сам, затаив дыхание, подкрался к окошку
каморки,  в  которой  обитал латгал,  осторожно  постучал в  узенькое  окно.
Некоторое время никто не  отзывался. Но  вот  в окошке затрепетал золотистый
мотылек свечки.  Стегис, держа свечку в высоко поднятой руке, припал лицом к
стеклу.
     - Стегис, открой, - попросил Братило.
     - Кто ты? - донесся глухой голос латгала.
     - Братило. Мураль.
     -  Сгинь, нечистая  сила,  -  рукой со  свечкой перекрестился Стегис. -
Братилу еще прошлым летом убил Холодок, старший вой князя.
     -  Я -  Братило. Могу  поклясться на  кресте.  Братило  засунул руку за
пазуху,  вытащил   нагрудный  каменный   крестик,  перекрестился  им,  потом
поцеловал. После некоторого  раздумья латгал, стукнув  засовом, отпер низкую
дверь своей каморки, настороженно застыл на пороге со свечкой в руке. У него
были пшеничные веселые брови.
     -  От страха  язык  примерз к зубам?  -  легонько стукнул его  по плечу
Братило.  - Да не дрожи, не дрожи. Я тебя не съем. Можешь меня пощупать  - я
совсем не из дыма и сажи.
     Стегис и  вправду протянул вперед худую костистую  руку,  дотронулся до
ночного гостя длинными прозрачными пальцами.
     - Не обжегся?  - Братило  уже сел на  осиновый чурбанчик,  которыми был
завален пол каморки. Видно, Стегис с вечера наносил дров, чтобы на рассвете,
когда надо будет растапливать печь, они были под рукой.
     Латгал  наконец  поверил, что  перед  ним  не  упырь-оборотень,  а  его
давнишний приятель. В маленьких серых глазах его вспыхнули искры удивления и
даже радости, но сразу же потухли.
     - Ты  убил Дотэ, купца  из Прейльской округи, - тихо сказал  Стегис.  -
Князь Вячка приказал покарать тебя смертью, но ты сбежал...
     - Я действительно сбежал в Ригу. Ты говоришь правду, Стегис.
     В Ригу?  К этим псоголовым,  что отбирают у  нас  земли  и  опоганивают
могилы наших предков?
     Глаза Стегиса  загорелись холодным  огнем. Братило  неожиданно бросился
перед ним  на  колени, широко перекрестился, заплакал,  торопливо заговорил,
глотая колючие слезы:
     - Я проклял тот день, когда убил Дотэ и сбежал к  тевтонам. Справедливы
слова милосердного господа: <Превращу праздники ваши в плач и песни  ваши
в рыдания>.  Сколько слез я пролил, Стегис! А ты же помнишь - я был такой
веселый. Помнишь, Стегис?
     Он снизу вверх неотрывно, пристально глядел на латгала, взглядом своим,
словно копьем, пронзая мягкое сердце Стегиса.
     - Помню... Встань, Братило... Я же не князь и не боярин.
     -  А  помнишь,  как мы с  тобой убегали с того берега Двины от селов  и
литовцев и в наш челн впилось целых семь стрел? И как меня ранило?
     -  Помню.  Но  зачем  ты  вернулся,  Братило? Вернулся, как пес на свою
блевотину.
     - Не мог  я там... Среди тевтонов... Ни вера их, ни речь, ни  женщины -
ничто мне не грело душу. Мать свою хочу увидеть.
     -  Мать  твоя  жива, - сказал Стегис.  - Весь Кукейнос  травами  лечит.
Травами, сухими и зелеными, дымом, водой, заговором... И словом божьим...
     Братило порывисто поднялся с коленей.
     - Скажи, Стегис, а Софья, дочь князя, здорова? Латгал помрачнел.
     - Неладно с ней. Хворь поселилась в Софье. Горит, как в лютом  огне, не
спит, плачет  ночи напролет.  Видать,  бог хочет взять к себе княжну.  Князь
Вячеслав  говорил перед  боярами и купцами: <Кто вылечит дочь, того щедро
отблагодарю.  Хвала тому будет  вечная и  от  живых  людей,  и  от отцовских
костей>.
     - Так вот, знай, Стегис, - радостно и торжественно объявил Братило, - я
вылечу княжну Софью. Я! Ради этого я и от тевтонов сбежал.
     - Ты вылечишь?
     Латгал  от  удивления  раскрыл  рот,  и   ярко,  красиво  блеснули  его
чесночно-белые мелкие зубы.
     - А разве ты забыл, что я родной  сын знахарки-травницы Домны? Она  мне
все свои секреты открыла.
     Силой  я владею волшебной,  таинственной. И  траву  из  Риги привез  от
лекарей  тевтонских. А трава эта из самого Рима. На горе Везувий растет,  из
которой огонь  и смрад  подземный  вырываются. Кто истолчет эту траву, потом
смелет, в кипяток бросит...
     -  Где  трава?  -  прервал  его  Стегис. Лицо  латгала  стало  бледным,
взволнованным. Ему не терпелось скорее увидеть удивительную заморскую траву,
имеющую  необыкновенную  силу.  Он  любил  маленькую  светловолосую  княжну,
которая прожила на земле всего пять солнцеворотов и вскоре из-за неизлечимой
болезни  должна была  навсегда отплыть  в Ладье  Смерти  туда, где  печально
блуждают одинокие тени мертвых. Он и сам всегда боялся смерти. Увидит молнию
- спрячется под обрывистый берег Двины, или в лес, или просто в какую-нибудь
яму и шепчет: <Бог меня ищет, наказать хочет>.
     -  Вот  эта  трава, - сказал Братило, доставая из-за  пазухи  небольшой
мешочек. Не  спеша, нахмурив  темные брови,  развязал  его, осторожно, двумя
пальцами, достал тонкие светло-зеленые стебельки.
     Латгал,  кажется, и  дышать перестал. Протянул руку  - взять  травинку,
понюхать  ее, но  Братило не  позволил, спрятал свое чудо  назад  в мешочек,
пояснив:
     - Нельзя  ее  в чужие руки  отдавать.  Силу  свою теряет от чужих  рук.
Только меня она слушается, трава эта заморская. И только ночью может пить ее
больной человек, потому что она боится солнца.
     - Так пойдем в опочивальню княжны Софьи... Скорее пойдем! Я  провожу, -
взволнованно воскликнул Стегис.
     <Что  ты делаешь, сынок? - неожиданно, в который уж раз, опалил душу
Братилы голос матери. - Ты же сорвал эту траву на том берегу Двины. Это наша
трава, не заморская. Нет у нее такой силы. Остановись, сынок>.
     Братило  словно   споткнулся  на   ровном  месте,  остановился.  Сердце
колотилось в груди, как пойманный в силки воробей. Стало тяжело дышать.
     - Со мной  пришел  еще один  человек.  Я  не  могу лечить без него. Он,
только  он должен  приготовить из травы чудодейственный  эликсир,  -  сказал
Братило. - Позови этого человека со двора. Там дождь, а он стоит, мокнет.
     Латгал снял дубовый засов, открыл дверь.  Густой  шум  дождя ворвался в
каморку. Затрепетала  и потухла  свечка. Тевтон, как холодный ночной  ветер,
стремительно вошел во тьму.
     - Сейчас  я  зажгу свечку,  -  волновался,  неуверенно чувствуя  себя в
темноте, Стегис. - Только найду кресало.
     Он начал шарить руками, чем-то  стучать, что-то передвигать. Тевтон тем
временем отдал Братиле щит и сулицу, которые тот оставил на улице.
     Наконец  латгал выбил  искру,  зажег  свечку.  Настороженно  глянув  на
тевтона, спросил у Братилы:
     - Кто этот человек?
     - Это  божий пилигрим  из Риги. Хочет принять полоцкую веру,  -  солгал
Братило. Латгал, казалось, поверил.
     -  Веди нас к  княжне Софье, - приказал Братило. - Тебе же одному князь
Вячка доверяет ключи и запоры.
     Стегис двинулся было к  двери, но вдруг остановился,  показал  рукой на
меч тевтона и копье Братилы:
     -  Нельзя  со смертоносным железом идти отведывать невинную душу. Можно
напугать ангелов, ее охраняющих. Оставьте оружие тут.
     При этих словах тевтон бросил молниеносный взгляд на  Братилу, ждал его
решения, сжимая рукоять меча.
     - Нам можно, - уверенно сказал Братило. -  Мы  богово  воинство, и наше
железо никому не приносит зла. Веди, Стегис, если хочешь спасти княжну.
     Они  вышли  из  каморки  латгала, прошли через княжескую трапезную, где
пахло  жареным  мясом,  по узкой  каменной  лестнице  спустились  в  мрачное
холодное подземелье. Капли воды, срываясь с невидимого потолка, часто падали
сверху  на лоб, на щеки.  Латгал быстро шагал впереди, держа в руках свечку.
Огонек свечки, слабый, неуверенный, вырывал из тьмы только небольшой кружок,
в котором можно было увидеть под ногами стертые от времени каменные плиты.
     <Идет твоя  смерть, Вячка, - думал  Братило, сжимая острую сулицу. -
До тебя нам не добраться. Тебя, как псы, стерегут день и ночь верные вои. Но
мы возьмем твою дочь, единственную твою радость. Мы переплывем  с ней на тот
берег Двины, в кустарник и камыши, и  ты завтра же прибежишь туда, прибежишь
один, без  дружины, ведь ты любишь свою дочь.  Я  знаю, как ты  любишь ее. И
там, в зарослях, встретит тебя смерть>.
     Он, Братило, даже не знал, если  бы у него спросили, за что он так люто
ненавидел Вячку. Он уже привык к мысли, что обязательно должен убить его. Но
за что? За то, что Вячка князь? Князей много, и Вячка не из худших. Из корня
Рогволода, из полоцкого дома. За то, что Вячка молодой и красивый? Возможно.
За то, что он удачливый,  смелый? Тоже возможно. <Был бы свет, а мотыльки
прилетят>,  -  говорила  когда-то мать  Братилы.  Пробираясь  по мрачному
подземелью,  Братило, как ему казалось, начал понимать  непростой смысл этих
услышанных в детстве слов. Он был мотыльком и летел  на свет, чтобы потушить
его, этот свет, который всегда резал глаз, раздражал, портил кровь.
     Вдруг  латгал  остановился, да так  неожиданно, что  Братило, отдавшись
своим мыслям, налетел на него. Потухла свечка.
     - Ты что, Стегис? - растерялся Братило.
     - Значит, княжну хочешь вылечить? - вопросом на вопрос ответил латгал.
     - Хочу.
     - Траву заморскую привез?
     - Привез. Ты же видел ее, Стегис.
     - А богу в глаза не побоишься глянуть, когда твой час пробьет?
     - Не побоюсь. Ты же меня знаешь. Зажги свечку, а то шею сломаем.
     - Идти уже недалеко, - почему-то шепотом ответил латгал.
     Они снова шагнули в темноту, снова звонко падали над ними капли воды, и
вдруг  Стегис резко рванулся в сторону, в нишу, которую знал  лишь он  один.
Братило с  тевтоном сделали  шаг-другой вперед,  и  огромная  каменная плита
поплыла у них  из-под ног, перевернулась. Даже не успев испугаться, ойкнуть,
они полетели вниз, в колодец- западню.

Глава первая (часть II)

     Князь Вячка плохо спал  в эту  ночь. Немного  вздремнул, словно молодой
волк под кустом, и  снова тревога подняла с  ложа  упругое крепкое  тело. Он
встал,  до хруста  в плечах потянулся, взял со  стола серебряную  баклагу  с
водой, отпил глоток,  остальную воду вылил себе  на руки, ополоснул ею лицо.
Сон сразу же покинул его.
     Последние  ночи он спал  очень  мало. Болела  дочь, пятилетняя Софья. С
запада,  от устья Двины, доходили плохие  вести. Рижский епископ  Альберт со
своими пилигримами и рыцарями, судя по  всему, сломил  сопротивление  ливов,
крестил их  старейшин,  а сыновей тех старейшин взял в заложники. Тевтоны  в
нижнем течении Двины лихорадочно строили  крепости, каменные замки. Альберт,
правда,  еще  не собирает дань  и  церковную  десятину  с ливов.  Ливы  пока
считаются данниками великого  князя полоцкого Владимира Володаровича. Но что
будет завтра? Что принесет новый рассвет?
     Вячка подошел к окну опочивальни.  Тысячами невидимых  угрожающих  глаз
смотрела  на  него тьма. Где-то там  текла  Двина, широкая, стремительная. И
тяжко  было ему представить  себе, что  за  несколько  поприщ  от  Кукейноса
тевтонские рыцари поят из нее лошадей.
     Вчера с  заборолов вои видели в небе огненное облако. Тихо проплыло оно
над Кукейносом. Тихо, но неудержимо.  Плохой  знак для города, для  дружины,
для него, князя.
     Он  задумчиво  погладил рукой  холодное, блестящее от  дождевых  капель
стекло,  подошел к  дочери. Софья спала  в  красивой, вырезанной из мореного
дуба колыбели, привязанной белыми  пеньковыми веревками к серебряному кольцу
в потолке опочивальни. Светлые волосы рассыпались  по алой подушке. На Софье
была желтая шелковая сорочка, на правой руке, тонкой  и смуглой, поблескивал
браслет киевского  синего  стекла с  золотыми  прожилками.  Лицо  у  девочки
горело.
     На полу  опочивальни, прямо  под  колыбелью, лежа на  медвежьей  шкуре,
спала кормилица  Софьи холопка  Тодора.  Ее сухое  пожелтевшее  личико  было
блаженно-счастливо. Она тоненько посапывала носом.
     Вячке не  понравилось, что  холопка  видит  счастливые  мирные сны в то
время,  как   маленькая  хозяйка  страдает   от  болезни.   Носком  зеленого
сафьянового сапога он легонько наступил на руку холопки. Кормилица испуганно
вскочила,  отвесила   Вячке  поясной  поклон,  пропела  надтреснутым   сухим
голоском:
     - Многая лета тебе, князь-батюшка. И снова низко поклонилась.
     - Смотри княжну, старая, - нестрого сказал ей Вячка. Он не сомневался в
том,  что кормилица,  которая  когда-то вынянчила  и его, скорее  умрет, чем
допустит, чтобы  Софью  хоть на мизинец кто-нибудь обидел. Послушная  верная
рабыня. День и ночь молится  за князя Христу, не забывая, однако, про Перуна
и Дажьбога.
     Вячка стоял  посреди опочивальни, глубоко  задумавшись.  Старая Тодора,
поправляя подушку под головой Софьи, краем глаза поглядывала на него.
     Он был высокий, десяти вершков  росту,  гибкий в поясе, светло-русый, с
короткой курчавой  бородкой. Кости  он  был не широкой, но крепкой, упругой,
созданной  для тяжелого  меча и походного седла. Одет  в  просторную зеленую
рубашку из узорчатого шелка. Золотая  гривна, знак княжеского рода, блестела
на смуглой шее. <Телом - человек, 'душой - ангел>,  - думала о молодом
князе старая рабыня. Она  искренне чтила его, даже по-своему любила, но было
в этой  любви  что-то  от  той,  которой умная  покорная собака любит своего
хозяина.
     - Не тревожься,  князь, -  еще раз поклонившись,  сказала кормилица.  -
Травами  и  молитвами выгоним хворь из  твоей  дочки. А ты  иди,  иди в свою
светлицу белодубовую.
     Но тут проснулась, заплакала княжна Софья. Кормилица взяла ее на  руки,
прижала  к  груди,  начала  тихо напевать  песню, которая звучала и звучит в
черных избах смердов над рекой Полотой, над Двиной и Друтью:

     Люли-люли, баю-бай, Усни, моя зорька.
     Если детка не уснет, Буду плакать горько.
     Люли-люли, надо спать, Засыпайте, глазки.
     Стану детку я качать, Рассказывать сказки.
     Люли-люли, надо спать, - Шепчет ветер волглый,
     Будут деточку качать Бабочки и пчелки.

     Княжна успокоилась, но вскоре снова заплакала.
     - Кормилица, позови знахарку Домну, - приказал Вячка.
     Старая Тодора торопливо вышла из опочивальни, положив Софью в колыбель.
Князь наклонился над дочерью, долго и внимательно всматривался  в измученное
хворью личико. Темные пушистые ресницы девочки слабо вздрагивали, трепетали.
Как она похожа на свою мать,  покойную  княгиню  Звениславу!  Те  же  глаза,
голубые и гордые, тот же  нос с  легкой горбинкой, только совсем маленький -
еще не вырос. Звенислава, родив Софью, через три дня умерла от горячки. Всех
знахарей-шептунов  из  Кукейносского  княжества  собрал  Вячка,  из  Полоцка
приезжали,  даже  ученый ромей  был из Царьграда. Ничего  не помогло, угасла
молодая княгиня,  как свечка.  Знахарка  Домна перед самой смертью давала ей
пить троянку - горячее  вино, смешанное с  красной глиной, медом  и коровьим
маслом. Не помогло. Положили  княгиню  Звениславу  в дубовый гроб-корсту, на
шкуте  под  черным  парусом повезли  по Двине  в Полоцк, в Бельчицы,  там  и
похоронили.
     Дочь напряженно глядела на отца  снизу  вверх затуманенными  от болезни
глазами.
     - Хочешь, как и вчера, почитаю тебе <Александрию>? - тихо спросил
Вячка.
     - Читай, - ответила Софья.
     Вячка взял со стола  желто-коричневый пергамент. Красивые прямые буквы,
старательно  выведенные уставом,  были  как  живые. Тяжелые  страницы  пахли
мятой,  на  которой  настаивали  киноварь.   Вячка  начал  читать,  медленно
выговаривая каждое слово:
     -  И послал  Дарий  Александру со своими послами грамоту,  мячик, кнут,
шутовской колпак и ларец  с  золотом. И было в той царской грамоте написано:
<Я, Дарий,  царь  царей, родня богам и  сам  бог, сияя  вместе с солнцем,
повелеваю  тебе, Александр,  рабу своему,  возвращаться в  лоно матери твоей
Олимпиады, ибо следует тебе еще  учиться и сосать сиську,  потому