редседатель  совета  коллектива  Сорокин,
спокойный работяга, севший за беспечность - кого-то там где-то задавило, кто
виноват - бригадир Сорокин, не  инженер  же  по  технике  безопасности:  тот
отмазался, понятно...
   - Что-то мне здесь неясно... Ну и почему он ударил парикмахера Иволгина?
   Оглядываю их. Молчат. Хорошенькое  начало,  так  мы  до  китайской  пасхи
разбираться будем.
   - Почему? - Вопрос мой повис в воздухе. - С кем дружил?
   - С Дробницей вроде... - неуверенно пояснил кто-то.
   Приказал я привести этого Дробницу, а сам давлю на них.
   - Что ж это вы? - говорю. - Смелее надо быть. Вы посмотрите  на  себя  со
стороны. Да таких отрицательный элемент скоро под стол загонит, а  может,  и
загнал уже. - Оглядываю, глаза отводят, точно  -  загнал.  -  Вы,  наверное,
думаете: раз сказал о человеке что-то, значит - сдал, предал?
   Молчат, но уже кое-кто глаза поднял. Не понимают, к чему я клоню.
   - Но если уж вы вступили в актив,  то  ваша  роль  не  в  молчании,  а  в
противодействии всему гнусному. И здесь сами вы мало что можете, а вместе мы
можем все. - Я завелся. - Человек должен ощущать себя в коллективе, тогда он
и вас уважать больше станет. Чтобы это молчание было  в  послед-ний  раз,  -
закончил достаточно мягко, чтобы последние слова запали в их души.
   Напряглись,  затаились,  ждут.  Тут  и  Дробницу  привели.   Независимый,
походочка блатная, волосы взъерошенные, отросшие - к воле готовится.
   - Здрасьте,  гражданин  майор,  -  наигранно  спокойно  так,  через  губу
здоровается, сопляк.
   Все ему здесь нипочем, и в сторону актива даже не взглянул. Помнил я его,
как же, нарушитель был ярый - дрался, выпивку находили, кололся -  в  общем,
весь набор...
   Смотрю по  списку  -  да,  ему  через  две  недели  на  свободу,  звонком
освобождается - срок до конца досидел. А мог на два года  раньше  выйти,  но
это не про него, этот - не мог. А что ж  он  подстрижен-то  так,  под  черта
какого-то?
   - Известно кто подстриг... парикмахер  ваш,  -  уязвленно  отвечает  этот
Дробница.
   - А скажи мне, почему Сычов в изоляторе? - спрашиваю.
   - Ну, парикмахеру надавал пачек, - юлит. - Только я-то тут при чем? У них
свои разборки... - пробует возмутиться, но тут же сникает под моим взглядом.
   - А может, и при чем, а? Он в зависимость к тебе попал, верно?
   - Какая зависимость? - взвился. - Ну, говорил  ему,  чтобы  на  глаза  не
попадался, а то кочан сверну. Ну и что, мало такого у нас говорят...
   Все я понял, цепочка замкнулась, а враки на лице у него написаны.
   - Понятно, - говорю, - пять лет отсидел и ни хрена  не  поумнел.  А  ведь
тебе уже сколько?
   - Двадцать восемь, - бурчит.
   - Ну вот. И двадцать восемь нарушений у  тебя...  а  тут  притих,  волосы
отращиваешь...
   - А че? - снова бурчит. - Положено, срок вышел.
   - Выйдет, а пока две недели посидишь в  ШИЗО,  да  обреем  заодно.  То-то
девкам будет на загляденье - лысый кавалер.
   - За че!
   - За подстрекательство, осужденный... за него.
   - Я не подстрекал! - заорал уже в истерике. Слезы на глазах. - А  если  б
он порешил себя, тоже я виноват, да?!
   - Помолчи, ботало, - сморщился я, не жалко его было  -  противно.  Сопит,
убить готов, глаз красный на меня косит, гаденыш. - Ничего ты  не  понял,  -
говорю.  -  Еще  тебе  надо  посидеть,  наверно.  Впрочем,  гулять  с  твоим
характером на воле недолго придется. Вернешься... А на воле  вот  радость-то
матери - сын алкаш... Помню, как она плакала, образумить тебя  хотела.  Куда
там, сам с усам. Драгун!.. - Оглядел я его сутулую фигуру - не мальчик и  не
мужчина, одно слово - зэк. - Жена-то сбежала от тебя? -  давил  на  больное,
сам уже не знаю, почему остановиться не мог.
   - Не ваше дело, - огрызнулся, сверкнул волчьим глазом.
   И тут случилось то, ради чего сегодня я  и  собрал  всех,  и  тираду  эту
закатил сейчас этому долбану Дробнице. Прорвало моих активистов!
   - А ведь напрасно  говоришь  ты,  что  невиновен...  -  вдруг  неожиданно
осмелился, прокашлявшись, завхоз Глухарь.  -  Я  ж  слышал,  как  ты  грозил
Сычову: мол, если глаза мои тебя завтра увидят - морду расквашу... - Глухарь
набрал воздуха, все же решился на поступок. - А когда он к  тебе  на  поклон
пришел, тут ты уже барин. Набей рожу парикмахеру - приказываешь.  Слышал  я,
что говорили...
   Ай да завхоз, ай да передовик совхоза имени Ленина!
   - Иди... Дробница. - А когда он вышел, я к активу обратился: - А если  бы
он поставил более жесткие условия Сычову? И тот бы пошел убивать человека? А
вы бы промолчали...  Вот  потому  для  этого  же  Сычова  не  вы,  актив,  а
отрицаловка - авторитет, к нему бы он за  помощью  обратился.  Подумайте,  -
говорю. - Буду собирать вас всю эту неделю, каждый день.
   И собирал. Пока не вошли в рабочий ритм, пока не забрезжило впереди, пока
туманно,  но  -  ощутили  злополучный  мой  отряд  не  как  кучку,  плывущую
неизвестно куда, в лучшем случае в изолятор, но как  коллектив,  где  каждый
думает о ближнем. Какое сообщество людское без коллектива?  Ну  и  что,  что
Зона, - люди-то остались людьми...
   ЗОНА. ОРЛОВ
   Вытащил майор Медведев любимый еще с фронта "беломор" (если достать тогда
удавалось - дефицит был страшный, на махре отвоевали),  постучал  папироской
по ногтю большого пальца, задумался, уставясь на  нетронутую  стопку  актов:
сколь же еще здесь вчерашней крови, замешенной на тоске, безделье, алчности,
злости, мести... Откуда все оно в человеке и  как  это  утихомирить  в  нем?
Неужто это навсегда? Всегда будут такие же тюрьмы, и новые и  новые  Василии
Ивановичи станут идти в новые и  новые  Зоны,  чтобы  пытаться  совладать  с
мракобесием души? Неужто это и есть один из  неизменных  путей  человека  на
этой Земле - лучшей из планет?
   Кто ответит? - книги? Бог? материализм?
   Приходят и уходят Дробницы, и хоть задолбай их, усмехнутся криво и  уйдут
на волю пить-гулять, пока на утренней похмельной кухне не хватанут нож да не
пырнут вчерашнего товарища. Как это печально... И зачем же корячиться с ними
здесь, если кухня эта все равно случится, пиши бумажки-акты, не пиши  -  все
одно...
   Кто ответит?
   ЗОНА. МЕДВЕДЕВ
   Нет ответа.
   Закрываю  я  кабинет,  а  на  выходе  из  барака  замечаю  -  у  тумбочки
дневального нет, полный бардак.
   На улице зэки, чинно гулявшие в тапочках возле  своих  отрядов,  пытались
мне не попадаться на глаза - те, кто меня помнит. Знают мою придирчивость.
   Вон, на волейбольной площадке Дробница этот, а с ним кто? Друг  Крохалева
-  Гуськов,  знаком.  Ага,  увидели  меня,  прощаются,  сейчас   постараются
улизнуть. Та-ак.
   - Завтра зайдете ко мне, без напоминания! - издали и громко. Закивали,  а
я вспомнил - Дробница-то меня ждет. - А... пошли...  герой,  -  зову  его  к
себе.
   На вахте заполнил на  него  постановление  о  подстрекательстве,  передал
бумаги дежурному старлею. Тот, пробежав глазами, усмехнулся:
   - Да, потерял ты волосики. Говорил я, не донесешь со своим характером  их
до свободы, - поводил пальцем перед лицом осужденного.
   Дробница его будто не слышал, замкнулся, на нас - ноль внимания.  Оглядел
я его, и ничего  к  нему  не  возникло  -  ни  жалости,  ни  злости,  пусто.
Шаболда...
   - Ладно, -  говорю,  -  признается,  не  будем  стричь,  под  мою  личную
ответственность. Пусть посидит, подумает.
   Старлей поглядел на меня непонимающе.  Мог  и  возразить:  общее  правило
предписывало в изолятор помещать только подстриженных. Промолчал.
   Дробница воспринял это как должное,  гордо  отмолчался.  Прапорщик  повел
Дробницу в ШИЗО, а я наконец-то поковылял домой,  в  двенадцать  ночи.  Все,
Иваныч, за что боролся, на то и напоролся. Отдохнешь, когда сдохнешь...
   ИЗОЛЯТОР. ДРОБНИЦА
   Сука  Мамочка,  все  просек,  вычислил.  И   эти   шавки-подпевалы   ушки
навострили...
   Старые зэки говорят, что Зона уже не та...  Блатные  не  держат  масть...
Теперь любой бык и вора может при всех заложить. И хоть бы что.
   Ладно, отлежусь, на волю потолще выйду. Только вот подъем в  изоляторе  в
пять утра - тоска. Зато отбой в девять, отстегивай  "вертолет"  и  вперед  -
кемарить.
   Ну надо же словечко-то  такое  придумать  -  подстрекательство?!  Вот  их
справедливость! Улик никаких, пожалуйста в изолятор!  Видать,  эта  сволочь,
Сычов, раскололся, сломал его Мамочка, ушлый, гад безрогий. Вот  не  сидится
же дома хрычу, нарисовался... Теперь, мол, и тебя, Кляча, расколю. Ага, хрен
ему.
   А может, сознаться!.. Какая теперь разница... Нет, поглядим - кто кого...
   ЗОНА. ОРЛОВ
   Дробницу в Зоне окрестили не Принцем, Боксером,  Зверем  хитрым,  Мотылем
или, как меня, Интеллигентом, а унизительно - Кляча.
   Обидно за кличку до злости. Но если взглянуть на него, образ точен: ребра
наружу торчат, большие обвислые уши - вылитая  старая  лошадь-кляча,  жизнью
загнанная. Прилипла кличка, никуда не деться...
   Злой как черт пришел в изолятор. В кутке уже дрыхли пара урок, на скрежет
замка и лязг двери недовольно вскинулись, равнодушно оглядели его и опустили
стриженые  головы.  Свернувшись  калачиком,  продолжили  ловить   сеансы   в
безрадостных снах.
   Сплюнул, прыгнул на второй ярус нар,  долго  крутился,  пока  наконец  не
затих, уткнувшись носом в рельефную штукатурку, обметанную бисером  раствора
и  окрашенную  в  противный  серо-желтый  цвет.  Тошнотворная  вонь  спирала
дыхание.
   В параше недовольно урчала вода, и тусклый свет зарешеченной лампочки был
мрачен, как в шахте, в которой предстоит ему  "рубить"  еще  не  одну  смену
подряд...
   ИЗОЛЯТОР. ДРОБНИЦА-КЛЯЧА
   Ну, чего ж тоска-то такая? И близкая  свобода  не  радует,  из-за  базара
Мамочки этого... Прав он в чем-то, гусь подстреленный. Мать извелась,  уж  и
квартиру хочет поменять, чтобы от друганов отвадить. Да  как  это  сделаешь,
все равно найдут, в одном же городе шарашимся.  А  с  другой  стороны,  одну
жизнь живу. Хочу выпить - пью... Будто работяги с бетонного  меньше  квасят?
Жена вот... все на квартиру виды строила, на хрена  я  ей,  зэк...  а  потом
вовсе пропала. В городе хоть бы осталась, дочку бы повидать. Да она уж  меня
не узнает, старого и лысого... Вот житуха перелетная...
   А по-другому жить не умею... Кому-то попадется бабенка  построже,  держит
мужика, он и рад, расползется киселем и на дачу ездит. А  наш  брат  свободу
любит, чего нам баба, мы хозяева своей жизни.
   А потом на воле одна пахота  -  паши,  паши...  Отпахал  я  свое,  мне  к
тридцатнику, а вот медицинская карта как... том  Дюма.  Пора  на  отдых,  на
зарплату небольшую, но без труда. Я свое Родине отдал. Жалко, что  на  войну
не успел, вот там бы я показал, на  что  способна  городская  шпана.  Нельзя
ползти по жизни слизняком и  каждого  мента  бояться,  юлить  перед  властью
продажной.
   Вот руки бы отрезать рационализатору, кто додумался до  такой  пакости  -
грубо мазать стенки цементным раствором... Нельзя писать ни  карандашом,  ни
ручкой.  Кровью  даже  не  намалюешь  о  себе  памятку  -  сидел   такой-то,
тогда-то...
   Сдохнешь тут, и ничего после тебя не останется, даже имени.
   ЗОНА. ОРЛОВ
   Парафинить себя Клячей Дробница позволял только избранному кругу. Работал
всегда спустя рукава, еле  ворочаясь,  казалось,  вот  сейчас  упадет  и  не
встанет. Хотя сварщиком был неплохим, когда не ныл.
   А то вот сядет и заведет:
   - Ну и на хрена я даром здесь буду надрываться?  Дома  на  шабашке  я  за
такую работу четвертак в день забашляю, а тут вкалывай, не  вкалывай  -  все
одно больше стольника в месяц не выгонишь.
   Шабашка была его стихией. Он ждал ее,  а  когда  урывал,  весь  отдавался
работе, чтобы потом сладко  помнить  об  этой  шабашке.  Приварит  крыло  на
вольном "МАЗе" - пару пузырей водки... За нее можно было  достать  все,  что
угодно. Но жадный до выпивки Дробница всегда  выпивал  сам...  и  попадался,
беззлобно сносил наказание, считая это естественным продолжением банкета.
   Но... шабашка случалась все реже, все  реже  и  водочка  смачивала  горло
Клячи из-за бдительности  контролеров.  Он  окончательно  утерял  интерес  к
работе, серой тенью  бродил  по  Зоне,  все  больше  горбатясь  неразрешимым
вопросом - как жить дальше? И уже  вовсе  походил  на  клячу  худым  торсом,
сутулой спиной и опущенным носом под унылыми глазками.
   В последнее время он стал строить дикие планы бежать в тайгу. Не  отсюда,
а по выходе на волю. Боялся он там  надзора  над  собой  легавых-ментов,  но
больше всего боялся себя - дурного по пьянке, почти невменяемого, способного
взорваться по мелочи и натворить опять что-нибудь, и опять - Зона,  и  поиск
ответа: почему меня?
   Стырить  что-нибудь  -  пожалуйста,  уговаривал  он   себя.   Только   не
зарываться, стырил - и на дно. Чтоб деньги оправдывали  риск,  а  на  мелкую
сошку теперь не клевать - хватит, ученые, сопрешь на  копейку,  дадут  -  на
цветной телевизор.
   Две ходки, двенадцать лет  пахоты  на  "контору"  и  "хозяина",  отложили
отпечаток и на здоровье - на производство он не пойдет, это точно, не  нужны
ему все эти райисполкомовские комиссии по трудоустройству. А на завод  и  не
возьмут теперь - рецидивист, молодежь им  испортит.  Привыкший  искать  вину
всегда на стороне, он и в подорванном  здоровье  своем  винил  "хозяина",  в
неудачах жизни же виновата была, по его мнению, "легавка", что не давала ему
размахнуться, своровать по-крупному, - тогда  бы  уж  он  завязал.  Стал  бы
нормальным человеком, не вором, играл бы в домино и ездил на  море.  Жил  бы
как все. Но - с капиталом. Не давали осуществиться этой мечте, а раз  так  -
получи, фашист, гранату!
   Мерно качался фонарь за окном, спала камера, спал изолятор, спала Зона, и
только неумолкавшая квакушка противно и  до  тошноты  знакомо  квакала  свою
нескончаемую песню - "ква-а-а, ква-а-а". Это значит,  что  сигнализация  под
грозным названием "Канонада-сирена" на запретке работает, что все нормально,
что заключенные на  местах...  Квакушка  эта  была  чувствительной  дамой  -
пролетит птица, перекрыв радиолуч, сразу мерзкое якающее устройство издавало
свой истошный крик - словно скребли тупым ножом по  напряженному  зэковскому
нерву.
   Так ежечасно по девять раз, от отбоя до подъема квакала Зона тем, кто  не
спал, задумавшимся в ночи и забывшимся в дреме - "ты  здесь,  ты  здесь,  ты
здесь"...
   В ШИЗО звонок подбросил  камеру  в  пять  утра.  Засобирались  угрюмые  с
недосыпу штрафники,  от  которых  тянуло  чем-то  тухлым,  кисловато-прелым,
привычно защелкнули в стены нары-"вертолеты". Кляча, тоже молча, собрал свою
"малую авиацию", присел на холодный стул,  вмонтированный  в  пол,  и  сразу
вернулся в истому прерванного сна.
   Блаженство это длилось недолго  -  открылась  кормушка,  и  грязная  рука
просунула завтрак - каждому по двести  граммов  хлеба-чернухи  и  по  кружке
кипятка. Вот и все меню...
   Поплыл день, как в мареве  сна...  Двоих  сокамерников  Клячи  вывели  на
работу, что явилось толчком к его долгим возмущенным воплям  ("а  почему  не
меня?!"), кои стихли лишь после появления злого прапорщика и  удара  дубинки
по тощим Клячиным ребрам.
   Он заскучал, потирая ушибленное место и тихонько матеря злого прапора.
   Теперь он упорно и настойчиво, много дней, будет выискивать,  на  ком  бы
выместить свою злобу...
   Тут-то его грубо позвали:
   - Ветрогон! Тебя к майору Медведеву! Быстро, не чесаться!
   Он не чесался, он важно шел к майору, печальный и строгий, как  гладиатор
на последний бой.
   ЗОНА. МЕДВЕДЕВ
   С утра я побеседовал с тремя осужденными,  и  картина  нарушений  в  моем
злополучном отряде хоть чуть стала проясняться.
   Сознался в драке еще вчера дерзкий, но уже потухший в изоляторе Бакланов;
Кочетков  и  Цесаркаев  отмолчались,  -   понятно,   зачинщики.   Последний,
отзывавшийся на кличку Джигит, заинтересовал меня особо. Знал я таких  лихих
кавказцев, кто удары судьбы  принимал  стойко  и  даже  с  юмором.  Этот  не
страшился самых жестоких  наказаний,  а  значит,  если  возвысится  в  Зоне,
обрастет преданными дружками, то натворит немало бед, много крови  попортит.
А возможно, здесь кроется и наркота. Тогда дела  принимают  более  серьезный
оборот...
   Может, самому мне покурить анашу, чтобы понять, за что зэки  могут  убить
друг друга, что за сила такая в этих обкурках?
   Вот и Кляча. Что ж он такой  злой-то?  Скоро  на  волю,  надо  бы  злость
зэковскую тут оставить. Скоро с нормальными  людьми  будет  общаться...  Вон
глазом как водит, грозный...
   - Здрасьте, - буркнул не глядя и плюхнулся на стул,  а  сам  готов  прямо
броситься - только тронь. Ничего, это мы тоже проходили...
   - А что у тебя за фамилия такая, редкая? - начал я издалека.
   - Дятел - по-хохлячьи, - нехотя буркнул зэк.
   - Что  собираешься  делать  на  свободе?  -  спрашиваю  после  тягостного
молчания.
   - Ну, работать... ну...
   - А без "ну"? Надолго на свободу, сам-то как думаешь?
   - А хр... шут его знает...  -  И  тут  cpaзy  его  как  прорвало.  -  Ты,
начальник, зубы не заговаривай. Я не фраер! Стричь пришли - стригите, и дело
с концом. Шерсти же в стране  не  хватает  -  нас,  как  баранов,  корнаете.
Стригите. И все, остального ничего не знаю. Ни кто парикмахера вашего бил...
ни ваших цитатников слушать не хочу. Хватит, наслушался... за пять лет. Лишь
бы выудить побольше из человека, а потом - бац! - и в  клетку  птичку.  Чего
щеритесь?
   Я  улыбался,  смешно  за  ним  было  наблюдать   -   сгорбленный,   злой,
взъерошенный. Кричит тоже как клоун...
   - Чего ты кричишь? Сам во всем виноват, - отвечаю ему спокойно.
   - Да? - взвился он. - А семерик по малолетке за какой-то паскудный  ларек
- это нормально, да?
   - И что?
   - А то. Тогда все у меня и покатилось...
   - A чем ты недоволен? - Тут уже я злиться  стал  -  тоже  мне  жертва.  -
Грабил - гpaбил, бил людей - правильно посадили. Заслуженно.
   - Заслуженно... - язвительно передразнил Дробница. - В этом-то  вся  ваша
справедливость - семь лет за "чистосердечное  признание",  -  опять  комично
передразнил судью, вынесшего ему когда-то приговор.
   - Ну а во второй раз? - даю ему излить слова: потом  легче  будет  с  ним
говорить.
   - Поумнее уже был, второй раз. Уж без явки с повинной, это  оставьте  для
придурков, которые завтра у вас приторчат. Пять лет, как видите. А все ж  на
два года меньше, чем с повинной вашей...
   Нет, не получится у нас разговора. Я всякий интерес к нему потерял. Пусть
живет, как хочет...
   - Понятно, значит, не веришь теперь никому? Ни признаниям чистосердечным,
ничему...
   - Да. Ничему не верю. Молодости не вернешь.
   - Мать одна живет? - перевожу на более теплое для него.
   - Ну...
   - А друзья?
   - Чего друзья? Друзья... Был у меня  один,  вместе  и  спалились,  я  его
отмазал, ушел он из зала суда... - обреченно махнул рукой Дробница. - А ведь
выросли вместе, в одном дворе. Расколись я тогда на суду - все, сам Бог  его
бы не отмазал...
   - Ну? Жалеешь, что ли?
   - А... - скривил рот. - Вышел когда я  на  свободу,  так  он  со  мной  и
здороваться не захотел. Как же - инженер, он за то время институт окончил. А
мне даже на завод устроиться не помог...
   - Врал, значит, суду. Какая ж это явка с повинной?
   - Да какая разница... взял на себя все паровозом. Спас эту шелупонь.
   - Ну а теперь хоть он по-людски живет?
   - А я - не по-человечьи? - вскидывается. - Копейка  такому  корешу  цена.
Хотя друганы есть на воле.
   - Воры?
   - А хоть бы и так! - с вызовом роняет Кляча.
   - Понятно...
   ЗОНА. КЛЯЧА
   Кивает, понятненько, мол. Понятливый. Знай, что у меня твои байки вот уже
где сидят, дайте спокойно освободиться.
   А он все накатывает: злобы, говорит, в тебе много,  зависти.  От  зависти
все зло и преступления. Мол, у другого получилась жизнь, а у тебя  нет,  вот
ты и бесишься.
   Я смотрю на него, как на пустое место.
   - Вижу, - говорит, - что не любишь ты