в оцепенении человек постиг слова... Ворон  молился  за  его  душу  с  таким
истовым терпением и старанием, с такой  верой  и  надеждой  спасти  ее,  что
онемевшего человека объяло внутренним жаром...  Он  крепко  зажмурил  глаза,
силясь очнуться, но еще  мощнее  зазвучала  молитва  старца-монаха,  доплыли
звоны колоколов, и вдруг Иван увидел себя на последнем  своем  Суде  стоящим
перед святыми ликами и самим Богом... Все  внимали  ему  и  ждали  ответа...
Жгучий стыд залил сознание, он стоял перед ними  с  обнаженной  душой...  ни
соврать, ни отмолчаться... Кто-то громко перечислял его земные  грехи...  Их
было много! Иван понял, что слишком много...  Пришел  миг  искупления...  Уж
возликовали силы ада, уж крючья  смрадные  готовы  были  впиться  в  него  и
уволочь в геенну огненную... И тут пред Богом упала  ниц  женщина  в  черном
платье с воплем покаянной молитвы... И выслушал ее Судия, и помиловал... Она
вымолила... И обернулась к нему...
   - Мама!
   НЕБО. ПАШКА ГУСЬКОВ ПО КЛИЧКЕ ЧУВАШ
   Что они делают? Да они режут меня! Вот как... А почему не больно? Неужели
я так серьезно ранен, что даже не чувствую боли? И жалости нет.  И  тела  не
чую... ничего не тянет к земле. Странно как...
   А теперь - холодно. Зачем меня накрыли?! Почему так темно?
   Почему так темно?! Боже, я ничего не могу сделать!  Где,  где  же  я?  Но
почему я все понимаю, если меня вдруг уже нет?! Валюша, Валя...
   Холодно, хо-о-лодно. Свет!
   Мама... Это ты?
   ЗОНА. МЕДВЕДЕВ
   Вот отряд мой:  шестеро  убийц,  тринадцать  насильников,  тридцать  пять
воров,  двенадцать  грабителей  и  разбойников,  четырнадцать  бродяг,  двое
вооруженных   разбойников,    восемь    неплательщиков    алиментов,    семь
государственных расхитителей, четверо взяточников,  столько  же  наркоманов,
один поджигатель, один фальшивомонетчик, двое  сопротивленцы  представителям
власти, двое подделывали  документы,  и  только  один  с  тяжкой  статьей  -
дезорганизация и лагерные беспорядки - Воронцов Иван Максимович.
   Весь мир на ладони - со всеми его вековыми язвами, ведь  всю  свою  жизнь
люди поджигали, насиловали, изготовляли фальшивые деньги и грабили с помощью
оружия. Многим сходило с рук, многие страны, племена и народы  провозглашали
грабежи официальной политикой и  особо  отличившимся  давали  награды.  Если
сегодня мы, в нашей стране, признали все эти деяния преступлениями, не мы ли
- великая страна, что защищает справедливость и порядок. Мы,  а  не  Америка
какая-нибудь, где нет этих свобод и преступники разгуливают по улицам.  Ведь
кто, как  не  преступник  против  человечности,  -  зарвавшийся  капиталист,
банкир, ворочающий деньгами, сенатор - "избранник народа", который проезжает
на "Линкольне" мимо этого самого  народа,  копающегося  в  мусорных  бачках?
Преступники. И никогда не будет их в нашем лучшем из  государств,  избравшем
путь равенства и великой человеческой свободы.
   Пусть не все пока получается, но  то  не  вина  советских  людей,  это  -
наследие войны, империалистическое окружение и наше  пока  непонимание,  что
лучшего государства на свете нет и быть не может. Поймет это каждый  зэк,  и
не будет воровства в государстве - самого страшного зла. Ведь ты украл не  у
человека, но у своей Родины, вскормившей тебя и вспоившей. Ты запустил  руку
в карман, на который трудится огромная армия честных и порядочных  людей,  и
теперь они откажут себе в чем-то, ведь ты лишил их этого, украв  три  рубля,
сто, тысячу... Как же донести до моих олухов такие простые истины - не воруй
у себя!..
   ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
   Смерть Гуськова поставила перед майором задачу - понять, что это -  дикая
случайность,  недосмотр  или  чья-то  месть.  Винил  и  себя,  что  разрешил
свидание. Разжалобился на слезы зазнобы и просьбы осужденного. Первым в этот
вечер майор вызвал Крохалева.
   - Кто мне может ответить, кто сегодня стропу монтажкой крепил? -  бросил,
устало рассматривая неисправимого шута.
   - Часть я, часть другие, - замялся тот. - А что? При  чем  тут  монтажки,
если бетон не высох?
   - А при том! - заорал Медведев. - Если даже без бетона  поднять  арматуру
за монтажки, то, правильно вставленные, по технологии, они  -  не  вырвутся!
Понял?
   Тот испугался.
   - Ну... если и было... не специально ж я это сделал... Это же мой  лучший
кореш был!
   - Специально, не специально - человек-то погиб... - махнул рукой майор.
   Вдруг понял, как он устал за эти дни. Потер большими руками  красные  уже
вторые сутки  глаза,  вздохнул  тяжело  и  долго.  Опять  противно  закололи
иголочки в левом боку - сердце...
   - Смотрите сами. Не специально я, - гундосил зэк. - Лучше б меня прибило!
   - Не буду больше  добряком,  стану  наказывать.  Завтра  сваю  сам  ломом
раздолбишь, чтобы  до  конца  удостовериться,  почему  вырвало  монтажку,  -
прозвучало как  приговор.  -  И  на  бетон  теперь  пойдешь,  хватит  лодыря
гонять...  Доложишь  звеньевому.  А  за  смерть  тебе  все  равно   отвечать
придется...
   - Перед кем? - эхом отозвался Крохалев.
   - Не знаю... Перед собой, - твердо сказал Медведев, поднял на  него  свои
красные глаза,  ненавидящие  мир  Крохалева,  мир  приблизительных  ответов,
приблизительной жизни  и  выполнения  любого  дела  абы  как.  Мир,  убивший
молодого парня - просто так, походя.
   ЗОНА. ВОРОНЦОВ
   Еще до прихода на участок майора Крохалев стал долбить аварийную  сваю  в
том месте, где крепилась монтажка. Никто не помогал, проходили мимо,  делали
вид, что не замечают его. Ну, думаю,  не  дай  бог,  если  точно  смухлевал,
стручок дохлый, разорвут...
   Он продолбил и сразу исчез. Подхожу и вижу: ну, так и есть - монтажка  не
была укреплена за арматурный каркас. Вот почему он смылся... Получается, эта
сука смешливая и виновата в смерти парня.
   Ну, поймали его ребята в подвале,  привели.  Стоит,  моргает  глазенками,
слово вымолвить боится. А я смотрю на его  прикрытые  веки,  там  наколки  с
блатным гонором, над одним глазом "Они спят", над вторым "Не будить". И  так
хочется по этим зенкам кулаком лупануть со всей силы да спросить:  "Ну  что,
сучонок приблатненный, проснулся? Проснулся?!"
   Хоть бей, хоть убей придурка, а кому от этого станет легче... Парню,  что
теперь в моргушке лежит? Плюнул я в рожу шуту гороховому и ушел.
   ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
   На Крохалева в этот день никто не глядел. Воцарилось вокруг него всеобщее
молчание, этакий колпак презрения,  что  не  пропускал  ничего,  кроме  злых
взглядов. И хотя возник этот колпак стихийно, Крохалеву было жутко от такого
бойкота. Впервые его никто не пригласил к чаю.  Каждый  понимал,  что  из-за
подобного  разгильдяя  любой  из  них  может  покалечиться  или   погибнуть,
представляя, как сваи летят им на головы...
   Первым не выдержал тягостного молчания Бакланов:
   - Скотина. Пойду прибью его.
   Никто ему не возразил, не удержал.  Бакланову  жгуче  захотелось  вогнать
сейчас в жидкий бетон вместо вибратора самого козла Крохалева, чтобы  забыли
навсегда об этом гнилом человеке.  Воронцов  понял  его  намерения,  положил
тяжелую руку на плечо, все сказал глазами  -  не  надо.  Бакланов  сник  под
взглядом Бати, перечить ему он не смел.
   ЗОНА. КРОХАЛЕВ ПО КЛИЧКЕ КРОХА
   Сидел я на краю пропарочной камеры и думал - эх, люди, люди!  Ну  хорошо,
сигану я сейчас в пропарочную - сгорит там мое тело... Кому от  этого  легче
станет - вам, или Мамочке, или другу Пашке? Понимаю,  виноват,  как  никогда
еще не был. Впервые почуял себя полным дерьмом, без  оправдательных  причин.
Человек погиб, а как же еще? Мамочка правильно сказал - ты, мол, перед собой
ответишь в первую очередь. Отвечу, это  без  вариантов.  Будет  мне  сниться
Пашка и клясть меня. А я ничем не оправдаюсь, потому что виноват. И что люди
отвернулись от меня - наказание для  меня  страшное:  может,  страшнее,  чем
изолятор. Что там изолятор? Вот это презрение невыносимо...
   Тут Батя подошел. Думаю: не молчи, Кваз, пни  в  морду  сапогом,  бей  до
смерти, все снесу, только не молчи. А он вдруг говорит: "Иди, там  тебе  чай
оставили..."
   Пересилил я себя, пошел в каморку. Никто бы  не  воспротивился,  зайди  я
туда вместе со всеми. Но как вынести их угрюмое молчание? Или приняли бы это
за подхалимаж - подлизывается, прощения просит. Или за  наглость:  кровь  на
руках безвинная, а с нами садится? Не знаю...
   Ну, куда же мне деваться?!
   ЗОНА. ВОРОНЦОВ
   На  следующий  день  на  заседании  совета  коллектива  Крохалев  получил
наказание и впервые с ним согласился, без всяких оговорок.
   - Виноват, - говорит, - только прошу учесть - не специально я это сделал.
Наказывайте, заслужил.
   Ну а как наказать  за  смерть  человека  по  халатности?  Только  обычным
изолятором. Много это или мало?  Не  знаю.  Если  понял  этот  человек,  что
совершил, и будет  теперь  смотреть  на  жизнь  и  работу  по-иному,  тут  и
наказания никакого не надо. А цена всего - человеческая жизнь?
   ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
   ...Крохалев досиживал последние, десятые сутки в изоляторе. Ждал свидания
с матерью. Это обязательный жареный петух или  утка,  а  главное  -  деньги.
Тогда он снова король, и самоощущение своей важности,  утерянное  после  ЧП,
снова вернется к нему. Ведь он не Сидор, не  мужичонка  какой-то,  а  гордый
вор.
   Жизнь в Зоне не страшней, чем на воле, - просто другая. Иной  от  нее  на
запретку под автоматы прет, а по нему - лишь бы уважение было, жить можно  и
тут. Утешал он свою совесть, только было все одно на  душе  муторно.  Часами
мог отрешенно  заниматься  бессмысленным  каким-нибудь  делом,  уводящим  от
паскудных дум.
   Единственный таракан камеры, выходящий вечером к крошкам, насыпанным  для
него, вылез сегодня на час раньше - было еще светло.
   - Обожрался ты тут, сучок... - зло сказал зэк шевелящему  усами  толстому
насекомому и неожиданно даже для себя ловко стрельнул его щелчком,  да  так,
что таракан пулей улетел и ударился в глазок,  куда  подсматривал  прапорщик
Сурков, который с испугу отскочил в сторону.
   ПАУЗА. ТАРАКАН (блатной)
   - Вора!!! Пахана так щелкать! Век свободки не видать, если я  твою  птюху
не стырю. Я уже шесть лет в  этой  гадиловке  оттрубил  на  хозяина.  А  ты,
фурсик, меня так шандарахнул?! О! Чей-то глаз за стеклом... и таракан в  нем
бегает... А-а-а! Это дубак  Сурков,  тараканы  в  голове  у  них,  вертухаев
поганых... Надо из глазка линять в свою щель... Чуть не укокали...
   ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
   - Ты о чем? - вскинулся сосед по камере, вечно спящий Соловьев - здоровый
бугай, впервые пришедший в Зону, но будто вечно здесь сидевший  -  бывают  и
такие.
   - О жизни, о чем... - мрачно сплюнул на пол Кроха. - То взлет, то, падла,
падение... Вот как все устроено.
   - Таков закон ее... - зевнул Соловьев, здесь Соловей.
   - Чей... закон? - скривился Крохалев.
   - Жизни, чей. Не ты ж законы определяешь.
   - А кто? - спросил сам себя мрачный арестант.
   - Не знаю... - охотно протянул Соловьев, он  любил  поговорить  на  такие
темы, верующий, что ли, был. - Жизнь - копейка, судьба - индейка.
   - Точно, копейка, - согласился Кроха, открыл рот и замер так, словно  его
осенило умной мыслью. - Ничего, - сказал после паузы. - Срок  перезимуем,  а
выйдем и с судьбой сквитаемся.
   Соловьев пожал плечами, сомневаясь.
   - Не дураки теперь, - убеждал себя Кроха. - Кроликов  буду  разводить.  И
пчел. Доходное дело. А еще - дураком надо заделаться, шизоидом. Пенсия у них
есть, никто не трогает, что хочешь, то и вороти.
   - Дураком... - покачал головой Соловьев. - Смеяться будут...
   Кроха смерил его презрительным взглядом.
   - Вот как раз дурак тот, кто не шизофреник и здесь парится. Вот  я  такой
шизоид и есть.
   Соловьев  не  стал  опровергать  диагноз  коллеги  по  камере,  предпочел
промолчать.
   - А ты знаешь, как признанным дураком сделаться?
   Большой Соловьев, не желавший становиться признанным  дураком,  осторожно
пожал плечами.
   -  Сначала  надо  взять  книгу,  -  устраиваясь  поудобнее,  начал  тоном
маститого лектора Кроха. - Выбрать для себя подходящий диагноз, чтоб поближе
к характеру своему.  Потом  надо  домашних,  родню  предупредить,  чтобы  не
трепались никому, что ты того... сдвинулся, - показал он пальцем у виска.  -
Сколько людей из-за языков длинных прокалывалось... - нравоучительно  поднял
он  палец.  -  Вот.  Ну,  потом  куда-то  поехать   надо,   в   министерство
какое-нибудь, -  здесь  уже  стал  заливать,  но  простодушный  Соловьев  не
замечал, - или в Москву, или у себя дома, в горком какой-нибудь прохилять.
   - Не пустят, - осторожно вставил Соловей.
   - Ну, я и говорю - пройти, а не войти, - разъяснял Кроха глупому.  -  Там
надо раздеться догола...
   - Где, в райкоме?
   - Ну а где ж?! - потерял терпение врун.
   - Да как в райкоме-то? - тоже потеряв терпение, повысил голос Соловьев. -
Че ты буровишь?
   - Ну, в туалете... да какая разница. Кто хочет раздеться, тот сделает,  -
рассерчал защитник признанных дураков. - Или можно выпустить  поросенка  или
курицу там.
   - Ну?
   - Болт гну. И вертеть беса... Мети пургу, кидайся на детей кухарок...
   - На каких еще кухарок?
   - Вот дундук! Еще дедушка Ленин сказал, что Россией  будут  править  дети
кухарок. Вот они по его завету прямо от помойных  ведер  сиганули  и  крепко
засели в райкомах, обкомах и самом ЦК... Варят там башли себе,  а  мы  помои
хлебаем... Усек, тундра?
   - Ага-а...
   - И то, заберут, отвезут, а ты там - в ментовке, а потом в больнице марку
держи - шизик!
   Соловьев шумно вздохнул.
   - Все, если поверят, гуляй смело, занимайся кроликами, воруй, да что хошь
делай. Справка! - показал он насупленному Соловьеву воображаемую бумажку.  -
И - неподсуден. Дурак! - торжествующе провозгласил Крохалев и  сделал  косые
глаза. - Полгода отдохнул в дурдоме - и домой.
   -  На  словах-то  хорошо  все  получается,  -  протянул  заинтересованный
Соловей. - А то как не признают?
   - Это все зависит от желания, - отвернувшись, философски изрек Кроха.  За
дверью послышалось  мерзкое  дребезжание  коляски,  развозящей  ужин.  -  Че
сегодня хрумкать? - нервно вскочив, крикнул Кроха в дверь.
   - Че... суп харчо, - мрачно ответили оттуда. - Хлеба краюха, че-о..
   - Пролетный день, ты забыл, что ли? - вздохнул большой Соловьев - он  тут
не наедался, потому и лежал, экономил энергию. - Детей кухарок бы  на  такую
диету...
   - Точно, да ты с понятием, мужик, - похвалил Кроха, - посидят еще и  они,
время придет... в сучьем бараке.
   Рацион в изоляторе чередовался: один день - хлеб  и  вода,  на  второй  -
утром каша, в обед суп, на ужин вновь каша, и снова - вода да хлеб...
   - Если мента  нет,  хоть  кусок  хлеба  урвем...  -  тихо  сказал  Кроха,
подмигивая Соловьеву.
   - Кусок... - передразнил тот, - вот  закурить  бы,  Кроха...  Дядя  Степа
раньше был, тот давал. Теперь на пенсию ушел. Теперь, с Мамочкой,  хрен  что
получишь...
   - А за что Мамочкой-то его прозвали?
   - Да заколебал воспитанием хуже родной матери...
   ЗОНА. СОЛОВЬЕВ
   Сказано смешно: хуже матери... Вот, бля, тюрьма!
   ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
   Медведев зэков жалел, но за провинности справедливо держал в  страхе,  не
прощал ничего. Одним из первых его репрессивных шагов в новой должности  был
запрет на курение в штрафном изоляторе. Ну,  нет  наказания  мучительнее,  а
именно здесь Василий Иванович преуспел - мол, для здоровья курево вредно...
   При встрече с каждым он ровным  голосом  допытывался,  почему  имярек  не
побрит, не подстрижен, почему не работает, почему ботинки не чищены?  И  так
далее, и тому подобное, вплоть до того, какую полезную книгу сейчас читаешь?
И главное - почему домой не пишешь? Это - на самую больную зэковскую мозоль.
Пишут-то все, но и на любого в какой-то момент нападает такая хандра, что не
хочется не только писать, глаза неохота на этот мир открывать...  какие  тут
письма. Да и о чем? Деревенские ребята спрашивают в письмах об одном  и  том
же, матери и сестры аккуратно отвечают - женился, картошку убрали, обокрали,
в  армию  ушел,  вернулся,  утонул.  В  конце  концов,  чья-то  чужая  жизнь
становится главной, потому что своей нет, она замерла. И завидки берут, и не
хочется знать, что за придурковатого соседа вышла твоя первая  любовь,  тебя
не дождавшаяся. А у тебя еще три года... Обидно и горько...
   Об этом знал Василий Иванович, но еще больше знал, что  отсутствие  писем
для зэка - прямой путь к одиночеству, за  которым  может  последовать  любой
неожиданный проступок.
   ЗОНА. ИЗОЛЯТОР. КРОХАЛЕВ
   -  Ништяк,  Соловей-разбойник,  -  покровительственно  заметил  Кроха.  -
Поживешь здесь с мое, перестанешь хныкать. Я за  свой  срок  сто  шестьдесят
суток в этом долбаном изоляторе отбухал.  А  сколько  еще  здесь  сидеть!  -
ударил он ненавистную стену. - Мама ты моя... - вздохнул  сокрушенно,  мотая
безутешно головой.
   - Ну да, а мне всего тридцать лет. И сижу второй год.
   - Наверстаешь, девственник, - успокоил его, усмехнувшись, Кроха. - Только
от ШИЗО надо линять.
   - Да, если б узнал раньше о шизофрении... - расстроился Соловей. -  А  ты
сам-то почему этот вариант не прогнал?
   - Так тоже поздно шевельнул рогом. Тут же школа  нужна,  подготовка.  Вот
пример был: один на врачебной комиссии лаять начал. Ну, вроде нормально  все
шло - залез под стол, ножки обнюхивает, только что заднюю лапу не поднимает.
А там профессор попался, ну прямо шельма! Он тоже  нырнул  под  стол  и  как
замяукает! Ну, тому бы зубы ощерить да наброситься,  а  "дурак"  растерялся,
зенки-то вытаращил от удивления. Короче, выкупили  его.  А  один  тоже  стал
цепляться ко всем - крыса, мол, у меня в животе, вот-вот раздерет меня.  Ну,
вырезали ему аппендицит и "крысу" показали. Вот, достали крысу из  тебя.  Но
все-таки спасся от расстрела. Сейчас на воле ходит...
   - Эх, воля, воля... Щас закурить  бы.  Аж  скулы  сводит.  Или  в  тюрягу
обратно, отлежаться месячишко...
   - Да, в тюрьму бы неплохо, - мечтательно  потянулся  Кроха.  -  Передачки
там, новости всякие - кто на суд, кто с  суда.  Интересно...  Ладно,  завтра
выхожу, ужин тебе оставлю -  таков  порядок.  Не  лопнешь?  Завтра  день  не
пролетный, поплотнее кишке будет. Сейчас в зону бомж косяком пошел... Они  к
зиме устраиваются где потеплее.
   - Это вроде как бродяги? - спросил тупой Соловей.
   - Вроде. Бомж - Без Определенного Места Жительства. Но  им,  бедолагам  -
как повезет, смотря в какую  тюрьму  угораздит.  В  одних  пересылках  клопы
сожрут, уж не рад будешь, что залетел сюда. В других  можно  перекантоваться
неплохо. А лучше всего в Москве. Столица! Там столько чердаков  и  подвалов.
Ох и понастроила Екатерина заведений по всей  России  для  нашего  брата!  -
зевнув, сообщил он.
   - Екатерина, что ли, все тюрьмы построила? - сморозил очередную  глупость
Соловей.
   - Ну не все, конечно, так говорят, - травил Кроха.  -  А  знаешь  почему?
Если сверху глядеть на старые  тюрьмы,  то  прочтешь  букву  Е.  Только  вот
прогулочные дворики перенесли с  земли  на  крышу,  чтобы  полегче  дышалось
народу. А в Бутырке две  палочки  построили  недавно.  Получилась  буква  Ю.
Наверное, решили Юрия Долгорукого  увековечить.  Да...  В  тюрьме  хорошо...
Любовь с бабами можно закрутить взглядами, записочки  чиркать.  Одна  стерва
мне обещала писать, да наколола...
   Прозвучал  тут  сигнал  отбоя,  открыли  упоры,  державшие  пристегнутыми
нары-"вертолеты". Соловей с Крохой тут  же  свернулись  на  них  калачиками,
погрузились в мечтательную дрему, в которой переплелись явь и сон.
   ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
   Длинный рубленый и оштукатуренный барак назывался  в  Зоне  санчастью,  а
по-зэковски - больничкой. Опоясан он был высоким забором  и  имел  во  дворе
сад, где росли два тополя, вяз, небольшие  березки,  по  краям  -  несколько
кустиков малины. В первой части барака находилась амбулатория  с  кабинетами
врачей для приема, во второй - ла