ТОЕВСКИЙ
   В эту ночь Медведев дежурил по Зоне на пару с капитаном Волковым.
   Офицерам на дежурстве можно не встречаться, у каждого свой участок забот.
Но за полночь в кабинет к майору  тихо  вошел  дюжий  оперативник.  Подвинул
фотографии на столе, что готовились Медведевым для стенда "Никто  не  забыт,
ничто не забыто", присел.
   -  Давно  мы  вместе  не  дежурили...  Ночь  длинная.  Есть  о  чем   нам
потолковать, товарищ майор, как думаешь?
   Медведев неодобрительно оглядел его, пожал плечами.
   - Поговорим... - неохотно сказал, и капитан это уловил.
   Встал майор, налил гостю чайку, сел напротив:
   - Слушаю.
   - Чего ж вы меня  опять  преследуете,  товарищ  майор?  -  горько  сказал
Волков. - Все не можете простить мне ошибок давних? Но когда это было...
   - А сейчас ты что вытворяешь? - майор удивленно поднял глаза.  -  Или  ты
хочешь ошибками назвать тот сволочизм, как в Зону дурь течет из всех  щелей,
как деньги общаковские здесь гуляют?
   - Опять вы за свое... - Волков  шумно  вздохнул.  -  Знаете  же,  что  не
перекрыть общак, все равно он здесь будет...
   - Опять... - упрямо бросил Медведев. Поднялся, злой. - Слушай, я не знаю,
о чем с тобой говорить. Доказать я все равно пока  ничего  не  могу.  О  чем
говорю, ты прекрасно понимаешь. А когда приловят тебя с делишками этими,  не
мне уже будешь отвечать, а следователям. О чем нам сейчас-то говорить?  Чего
тебе открываться раньше времени, может, и проскочишь, не заметут...  -  даже
улыбнулся Медведев такому печальному для справедливости, но  радостному  для
оперативника факту.
   - Василий Иванович... - подняв на него глаза, медленно протянул  капитан.
- А вот если поверить всему бреду, что вы обо мне тут насочиняли,  вот  сами
вы...
   - Что?
   - Ну... вот... - Оперативник мучительно подыскивал слова. - Если  бы  вам
предлагались судьбой деньги... и неплохие?
   - За что? - искренне не понимал Медведев, к чему ведет капитан.
   - Все, проехали... - внимательно оглядев его, отвернулся Волков.
   - Ты что, мне хочешь предложить с тобой наркоту зэкам продавать? - широко
открыл слипающиеся глаза майор. И вдруг засмеялся - долго и заливисто. -  Во
молодец...
   - Очень смешно... - поставил аккуратно стакан Волков.
   -  На  цинизм  всегда  надо  отвечать  цинизмом,  -  отсмеявшись,  бросил
Медведев, - так, кажется, по-твоему.
   Волков ничего не ответил.
   - Спасибо за чай.
   - Пожалуйста. Значит, так, капитан. Барыг я твоих пасу и на  чистую  воду
скоренько уже выведу, - снова улыбнулся майор, говоря как о деле решенном.
   Волков задумчиво кивнул.
   - Что ж вы с пенсии-то своей пришли? - озабоченно сказал он. - Сидели  бы
да сидели, и проблем бы не было у меня.
   Медведев пожал плечами - так вышло, брат. Все улыбался.
   - И я вас тоже пасу, -  серьезно  добавил  Волков  и  вышел  -  прямой  и
большой.  Аккуратно,  слишком  аккуратно   затворил   дверь.   Будто   точку
поставил...
   И чуть страшно стало майору. Но только чуть...
   ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
   Такова  жизнь  Зоны  -  до  поры  до  времени  вялая,  казалось  бы,   не
предвещающая никаких даже мало-мальских событий, кроме  отбытия  кого-нибудь
на волю, но вдруг - вспышка ярости, непослушания, и - смерть, раны, и  новые
сроки, и новая боль. В этом вся  Зона  -  спящая  и  неспящая  одновременно,
смирившаяся и вечно  бунтующая  -  скрытым  от  глаз  бунтом  обреченных  на
прозябание людей.
   Так случилось и на сей раз: из  ничего,  из  бытового  разговора,  ссоры,
перепалки неожиданно вырос главный поединок Зоны - дуэль на заточках.
   То,  что  в  сводках  администрации  называется  кисло   и   невнятно   -
поножовщина, на самом деле - сознательный дерзкий акт двух  людей,  желающих
доказать свою правоту и отомстить за оскорбление.
   ЗОНА. БАКЛАНОВ
   А оскорбил меня опять вернувшийся  в  Зону  морячок  Жаворонков.  Отбегал
свое, прищучили, снова нарисовался. Манеры сохранил те же - все по херу,  ну
пахан прямо, "никого не боюсь...".
   Сцепились мы по пустяку, но он вдруг завел: да ты, мол, помолчи, ты же  к
куму бегаешь через день.
   Докажи, говорю. А что доказывать, кричит, все знают. Нет, ты докажи, тоже
на голос беру. Он завелся: ты, мол, дурь в Зону проносишь  через  опера,  не
наш ты барыга, а ментовский.
   Ну, я тут и взвился... Поссорились.
   Он кричит - на поединок тебя вызываю.
   Что делать? Хорошо, говорю.
   ЗОНА. ЖАВОРОНКОВ
   Я на воле сейчас побывал и понял, что же за жизнь паскудная  была  здесь.
Вернулся, вижу - ничуть она не поменялась, только гнилей еще стала. И  самое
обидное, что скурвились многие, сами же под  ментовскую  дудку  пляшут,  все
продали. Даже наркоту сами менты стали в Зону таскать и с  этих  же  дураков
башли за нее драть.
   На воле встретил людей, которые общаком нашей  Зоны  ведают,  и  они  мне
сказали, что дурь-то они внести сюда давно уже не могут, не проходит.
   Но в Зоне-то она есть, говорю! Ну, правильно, отвечают, значит, опер  сам
ее через своих барыг вам и впаривает. А те деньги, что нам  удается  в  Зону
внести, вы на дурь ментовскую и тратите.
   Мне-то, в общем, это по фигу, мне ее не  курить,  но  просто  за  идиотов
стало обидно...
   А вот как раз на Бакланова этого они и серчают, он-де  не  их  барыга,  а
Волкова, опера. И когда он что-то тут заверещал  -  менты  не  такие,  менты
сякие, я и не выдержал: сам-то с их ладошки  жрешь...  Ну,  он  на  меня,  и
пошло-поехало.
   Ладно, поединок так поединок.
   ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
   Секундантов тут не положено, только зрители-зеваки да друзья.
   Выбрали денек поспокойней, отошли в недостроенный цех. Жаворонков, обычно
веселый, на сей раз был сдержан  и  даже  грустен.  Бакланов  храбрился,  но
взгляд затравленный выдавал его - боялся. Не Жаворонкова, тут еще  кто  кого
возьмет, оба бугаи здоровые и дерзкие, но вот удара  боялся  неожиданного  и
мгновенной смерти за ним. Пыл  за  два  дня  после  ссоры  сошел...  за  что
умирать? Мало ли что наговорили друг другу...
   Отступать вот только нельзя уже было, нельзя, не  положено  это  в  Зоне.
Отступил - струсил, можно его подавить...
   Жаворонков, задумчиво разглядывая Бакланова,  сказал  громко,  будто  для
всех:
   - Давай так... Ты должен узнать у шефа  своего,  с  которым  делишься,  у
опера Волкова этого долбаного, одну деталь... Сможешь?
   Бакланов крякнул.
   - Снова ты за свое... - зло бросил. - Говорил же тебе...
   - Ты дослушай... - мягко продолжил Жаворонков. - Узнай у  него,  что  там
случилось, когда к нему жена моя первая приехала. Спроси! -  Он  смотрел  на
недруга просительно.
   - Не говорю я с ним, нечего мне... - буровил свое Бакланов.  -  Это  тебе
вот почему срок за побег не добавили? А? Сам сучишь!  Или  баба  твоя  Волку
подстелилась?
   - Ах ты ж козел!... - побелел Жаворонков. - Вот за это  я  тебя  убью,  -
твердо сказал он.
   Тут разозлился и Бакланов:
   - Ладно брехать - убью! Давай, попробуй!
   Вытащил кишкоправ и пошел на него.
   Морячок  внимательно  и  задумчиво  оглядел  противника  и  вытащил  свою
выкидуху. Нож с долгим лезвием был красив, прямо кортик морской.  Он  протер
его неспешно о рукав телогрейки и неожиданно улыбнулся.
   - Эх, где наша не пропадала! - кивнул  стоявшим  поодаль  съежившимся  от
мороза и предощущения чьей-то скорой смерти зэкам.
   Бакланов стремительно бросился вперед и взмахнул рукой... Жаворонков едва
успел отклонить голову, бритвенной заточки  сталь  обдула  висок.  Он  успел
заметить очумелый взгляд противника и нырнул ему под  руку,  близко  вдохнув
тяжелый запах  Бакланова.  Когда  атаковавший  обернулся,  морячок  танцевал
чечетку за его спиной, перекидывая кортик из руки в руку с широкой  улыбкой.
Бакланов воспринял это как издевательство и грузно пошел  на  него,  яростно
взмахивая заточкой.
   И вдруг Жаворонков запел:

   Костюм бостоновый и корочки со скрипом
   Я на тюремный на халатик променял...

   В мгновение  вырвался  весь  его  бесшабашный  характер,  он  уже  плясал
вприсядку, с присвистом, с гиком, словно был на палубе своего корабля, ловко
уворачиваясь от кидающегося на него Бакланова, но сам не отвечал.
   - Последний раз говорю тебе, бугай, давай разойдемся миром, -  со  смехом
крикнул он и вдруг поскользнулся и растянулся во весь рост.
   - Лежачего не бьют! - предостерег кто-то из зэков.
   Но охваченный яростью  Бакланов  кинулся  на  распростертого  противника,
выставив пикой руку с заточкой.
   Никто ничего не успел понять, как  нападавший  рухнул,  сбитый  подножкой
морячка, тот успел вывернуться из-под Бакланова, перехватив и повернув кисть
его руки. Заточка прошила хозяина...
   Жаворонков перевернул его на спину, выдернул заточку и замахнулся:
   - Ты, сучье дерьмо! На лежачего кинулся! Проси прощения!
   Бакланов в бессильной ярости харкнул ему в лицо... И увидел... взмах руки
Жаворонкова.
   Морячок встал над телом, сплюнул и бережно спрятал в  рукав  свой  чистый
кортик.
   - Отдал швартовы...
   ВОЛЯ. МЕДВЕДЕВ
   Известие об убийстве застало меня  уже  дома.  Недосчитались  одного  при
съеме с работы, а  эти-то  все  мои  -  молчат;  пошли  шариться  по  заводу
солдатики. Нашли мертвого Бакланова.  Заточкой  его...  два  удара  нанесли,
один, видать, примерочный, а второй в сердце прямо -  наповал.  Бросили  под
плиту бетонную, ну а так как наследили там, найти-то убийц нетрудно будет.
   Ну  что,  Волков  приехал,  поматерился,  уехал.  Следователей   вызвали,
протоколы...
   Опять мне все расхлебывать. Бакланов, Бакланов... Нарвался...
   Все ходил в синяках - "упал неловко...". Вот и упал неловко на заточку...
   Кто? Может, по приказу Квазимоды пришили за ворона? Вряд ли,  прошло  уже
больше двух месяцев.
   На лице страха у него не было, вроде как видел, кто его убивает и  зачем.
В чем провинился на этот раз?
   Догадки, догадки... Сколько уж раз такое было, и  убийц  часто  находили,
вот только причин настоящих никогда откопать не могли,  всегда  мраком  были
покрыты. Зэку-то что: осудят его быстренько по статье за  ссору,  скажем,  и
непреднамеренное убийство, а  истинный  смысл  очередного  входа  заточки  в
чье-то сердце знают только эти черти стриженые, нам же она неизвестна...
   А может, и ни к чему это?
   НЕБО. БАКЛАНОВ
   Ни к чему тебе это, уважаемый Мамочка, ни к чему... Вообще никому это  ни
к чему. Если бы знали вы, что я здесь услышал и узнал, вы бы поняли, как все
там у вас происходящее лишено смысла, и не надо его искать...
   Все было правильно. И наказание, что я заслуженно  получил  за  драку  ту
давнюю, в которой безвинный человек пострадал, и кара смертельная, которую я
получил от морячка.
   Так и должно было быть. Наказан-то  ведь  я  не  каким-то  морячком,  эта
смерть - за подлость мою, за обман товарищей. Все поделом мне...
   НЕБО. ВОРОН
   Верно, ни к чему вам все это знать, Медведев! Ни к чему!  Ну,  зачем  вам
все эти проблемы передач анаши, доения денег с нее, кодексы воровские,  суки
и мужики... Живите  ж  страстями  иными  -  о  душе,  скажем,  позаботьтесь,
осталось времени-то вам, уважаемый... как говорят, кот наплакал. А вы все  -
кто там да зачем? Кто виноват да что делать?.. Это их судьба, дайте им  жить
в ней по своим, а не по вашим законам, все  равно  ничего  из  ваших  благих
помыслов не выйдет, а вам от желания во все  вникнуть  -  одно  огорчение  и
сердечная болезнь. Подумайте над этим, пока не поздно!
   ЗОНА. ЖАВОРОНКОВ
   А мне и узнать-то надо было у Бакланова немного, но самое  главное:  была
ли моя Людуха у этой суки Волкова без моего ведома.
   Люди знающие говорят - была, а как проверить?
   Что  -  к  Волкову  сломиться:  чего  ж  ты,  боров,  неужто  тронул  мою
тростинку?!
   Сама она так и не призналась, но людям-то что зазря придумывать?  Значит,
была. Просила вроде за меня. А этот скот зажратый, что он? Вот  в  том-то  и
дело - что? Неужто он... не хочу и думать про это, не хочу...
   Знаю, слыхал, что он частенько пользуется... когда приезжают к нему такие
же беззащитные... Люди-то и сказали - она окрыленная приехала, говорит - все
там будет нормально, мол, мне пообещали похлопотать, капитан один.  Но  этот
же бабник просто так ни шагу не сделает, без  выгоды.  С  чего  это  ему  за
Жаворонкова хлопотать? Здесь одно и было... И что делать? Если поединок этот
откроют, может, и к лучшему, отправят по этапу на суд, я там  и  сквозану  -
домой... Должен я узнать, что ж там было, не могу я теперь с этим  незнанием
жить! Не могу...
   НЕБО. ВОРОН
   То, о чем боится думать заключенный Жаворонков, в общем-то  действительно
случилось, я зафиксировал этот эпизод, свидетелем  которого  нечаянно  стал.
Жена его Людмила приехала и пришла на прием к капитану Волкову, просила  его
как-то помочь в освобождении мужа. Капитан Волков в ответ на  это  предложил
ей разделить ложе... стол в кабинете оперативного работника, на  который  он
подстелил три газеты "Правда" и изнасиловал ее, раз и еще раз, перед уходом.
Кстати, я не зря упомянул эти газеты... На моей  памяти  был  случай,  когда
точно так же поступил с пришедшей к нему женщиной один из "чекистов" в  1940
году,  здесь  же,  в  этой  Зоне.  А  чтобы  отомстить  ему,  изнасилованная
посетительница написала на него донос - на чем, на чьем, точнее, портрете ее
изнасиловали.  Она  была  писательница,  к  мужу-писателю  приехала,  потому
отобразила этот акт красиво и  ярко.  Чекиста  увезли,  расстреляли.  Теперь
Сталина нет, можно подстилать любую  газетку.  Волков  пообещал  много  этой
женщине, и они даже договорились, сколько еще  раз  она  к  нему  приедет  и
сколько еще раз случится меж ними то же самое.  Тогда  и  Жаворонкову  будет
дарована помощь. Но тут он сам убежал, к этой Людмиле, и молодец,  правильно
сделал. Но вот история через ее подруг выяснилась, и Жаворонков, насколько я
знаю, страстно хочет знать правду.
   Кстати, этакие гнусные методы капитан Волков применяет  довольно  широко.
Приезжала - так же тайно - к Лебедушкину его будущая  невеста  Наташа,  и  в
очередной раз неутомимый сексуальный страдалец, капитан внутренних войск МВД
СССР, предложил ей с ним разделить это самое его ложе-стол. Она возмутилась,
он пригрозил. Она испугалась, а он пообещал, что сгноит ее жениха.
   Информацию о паскудстве капитана Лебедушкин получил через тайное  письмо,
в открытую об этом случае Наташа писать боялась, а передала через цензора по
кличке Пятнадцатилетний Капитан, и Володька узнал  о  приставаниях  к  своей
невесте. И очень сильно расстроился, и стал планы мщения сочинять. Могли  бы
они даже воплотиться, не приди ему телеграмма о смерти матери.
   ВОЛЯ. МЕДВЕДЕВ
   А что я мог сделать?!
   Выпуск заключенного на волю на  похороны  -  это  из  разряда  желаемого.
Говорят об этом много, но на моем веку случаев  таких  было  всего  два,  по
разрешению Москвы. Говорят, где-то в Швециях это практикуется, но мы  же  не
Швеция...
   Но  это   надо,   прошу   заметить,   так   себя   зарекомендовать,   так
зарекомендовать...
   Конечно, у Лебедушкина не было ни одного шанса, не тот это случай,  чтобы
всерьез воспринимать эту слезную  просьбу...  Я  и  не  пошел  к  начальнику
колонии; что я скажу - прекрасный зэк Лебедушкин, давайте  отпустим  его  на
недельку на волю... Бред. Он же от такого предложения на стенку полезет.
   И потом, как бы ни божился этот Лебедушкин, и даже если представить,  что
Львов с моей подачи сошел с ума и отпустил его на похороны, я  до  конца  не
верю, что он вернулся бы...
   Ну, он начал пугать тут меня  -  убегу,  мол,  еще  пожалеете.  Я  совсем
рассердился, сейчас, говорю, запру в изолятор, там побегаешь по  кругу.  Иди
гуляй. Обиделся, и понятно - мать... но что я сделаю?!
   Я, что ли, его сюда посадил?! На себя надо обижаться...
   ЗОНА. ВОРОНЦОВ
   В общем, сделал я это... написал письмо.
   Здраствуйте, Надя!
   Не я вас не знаю не вы  миня.  Вместе  с  тем  я  пишу  вам.  Почему,  вы
спросите? Я прочел статью в  журнале,  где  написано,  что  вы  ветеринарный
фелшер. Значит, вы лечите животных.
   Но задаю вопрос. Можна ли лечить бычков и телят если рядом  есть  больные
взрослые люди? Можно? Я не в примом смысле. Бывает, душа  болит  больше  чем
рана. Конечно я не больной, не хромой, не косой.
   ...Здесь я надолго задумался: может, зря так говорю - не  косой?  А  ведь
косой же, почти. Но решил ее не пугать, оставил так, как написано...  Другое
добавил:
   Высок, немного урод. Лицо распаласовано шрамом. А все ж болен. Ноет она у
меня, душа. Обокрал я ее, лишил красоты жизни, которая есть у вас я вижу  на
фото. Возможно вы замужем и имеете  детей  и  это  письмо  вас  огорчит  или
оставит  равнодушной.  Если  я  ошибся,  то  простите  за  правду,  я   рад.
Человеческое чувство это море и поверьте мне мужику не видавшему женщины два
десятка лет, что если оно созревает столько лет  и  взрывается  во  внезапно
увиденной фатографии, то здесь  есть  над  чем  задуматься.  Об  себе  много
говорить не буду. Женат не был. Алиментов не плачу. Женщин видел в  основном
на фатографиях. Попросту говоря, никогда никому не писал. А тут увидел  вас,
прорвало. Не пугайтесь, я не волк и не убийца. Скажу, что  мне  сорок  шесть
лет. Из них двадцать шесть в изоляции. Я попросту стал скитаться по лагерям,
а на воле был всего один год. Хвалить себя не буду, скажу одно, не  пью  так
как неволя и особо не разопьешся. Деньжата скоплены. Сам работящий. Ответите
буду  рад,  даже  если  это  и  трудно   сделать.   Неизвестность   страшнее
отрезвляющей правды. Если есть муж дайте почитать ему письмо. Не стесняйтесь
он поймет не обидится, если он мужик. И  запомните  что  я  не  какой-нибудь
забулдыга и хулиган, пишущий ради красного словца. Раз  написал,  значит  не
мог не писать.
   Жду ответа. Может вы слышали про Воронцовых, которые проживали в соседнем
от вас селе. Иван Максимович Воронцов.
   ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
   Молодой, красивый и сильный американец был оболванен  налысо,  с  черными
островками вчерашней буйной  шевелюры,  модной  у  студентов  в  его  родной
Неваде.
   Кроме того, посланца сытой и демократической страны выдавало  в  человеке
по имени Гриф то, что руки суетливого прапорщика сейчас сдергивали с него, а
именно джинсовая рубашка, кожаный жилет, новые джинсы. Даже носки  прапорщик
снял - собственноручно.
   - Разодетый-то, блин... -  довольно  причмокивал  языком  прапор.  -  Все
заграничное. А пахучий, попугай прямо... Так! - Он дружелюбно хлопнул  Грифа
по округлому заду тяжелой ладонью. - Одевай спецуху,  фраерок!  А  это...  -
кивнул на аккуратно сложенную одежду, - тебе десять лет не понадобится. Если
выживешь...  Здесь  быстро  рога-то  обломают...  -  задумчиво  добавил  он,
сосредоточенно щупая жилет. - Кожа? - спросил ревниво владельца.
   Тот равнодушно кивнул.
   Завтра жилет  и  джинсы,  несмотря  на  угрозу  наказания,  перекочуют  в
гардероб сына прапорщика - Петеньки, которому они будут пока  не  впору,  но
Петенька растет быстро, и ему понадобятся они в скором  времени  более,  чем
американцу,  умудрившемуся  попасть  в  это  несладкое  место  -   советскую
тюрьму...
   Гриф неловко надел явно малую для  его  могучей  фигуры  зэковскую  робу.
Прапорщик оглядел его, довольный.
   - Ничего, скоро сидеть будет как влитая. Вон  жопу-то  наел  на  свободе,
надо скидывать тебе вес, сынок... - Что-то отеческое прямо прозвучало в этой
трогательной "заботе" о фигуре свежеиспеченного зэка.
   С ботинками - тяжелыми, негнущимися, кирзовыми обрубками - было еще хуже,
они не лезли на голую  ногу.  Прапорщик  внимательно  следил  за  действиями
Грифа, посоветовал:
   - Ничего, вот носки раздобудешь, как по маслу пойдет, враз будешь  в  них
впрыгивать. Валяй! - подтолкнул он  распрямившегося  наконец  американца.  -
Узнает американо, что есть настоящий  русский  тюрьма!  -  захохотал  вдруг,
искренне и по-детски радуясь своей шутке.
   Грифу  хотелось  плюнуть  в  золотозубый