а.  И  суть
борьбы проста: или бестолковый и равнодушный  камень  задавит  меня,  или  я
смогу, преодолевая пропасти, лавины и  камнепады,  взобраться  на  хребет  и
увидеть свет, простор и вывести за собой в другую жизнь, спасти сотни  живых
душ... только бы не мешали...
   НЕБО. ВОРОН
   Не обольщайся, Медведев...  С  Волковым  или  без  него  "общак",  строго
следящий за Зоной, найдет пути передачи сюда и наркотиков, и денег, и...
   ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
   ...и черта лысого в ступе, безусловно!
   Шакалов в очередной раз нашел у меня  главы  рукописи.  Долго  матерился,
крутил-вертел их в руках; читать ленился, а что делать -  не  знал;  плюнул,
бросил на пол, бес, потоптал и ушел.
   А мог бы утащить, сжечь, спрятать, выбросить, приобщить  к  делу,  унести
домой, сходить с бумажками моими в туалет... да мало ли что можно сделать  с
беззащитными рукописями...
   НЕБО. ВОРОН
   Они ж не горят, уважаемый писатель!
   ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
   Еще как горят, еще как... Все горит. Есть такое стихотворение у  Пушкина,
впрочем, что я вам это говорю... это я для будущих читателей, если  рукопись
выживет и увидит свет...
   Стихотворение вы все, конечно, знаете,  "К***"  называется,  и  посвящено
Анне Керн, и оно, представьте, могло не дойти до нас, сгинуть. Так вот...
   НЕБО. ВОРОН
   Так вот, к вашему сведению, такой случай  действительно  был,  и  мне  он
более известен в силу понятных,  метафизических  моих  способностей  и  моих
частых встреч с самим поэтом. Я все это видел.
   ...Девица Анна Керн прогуливалась  с  поэтом  Пушкиным  и  своим  братом,
Александром Полторацким, затем брат неосмотрительно оставил их вдвоем...
   Они гуляли по саду: он много и восторженно говорил и с жаром  посматривал
на девицу...
   Результатом прогулки на следующий день стало  стихотворное  произведение,
которое теперь знают миллионы людей...
   И оно действительно могло погибнуть.
   На другой день красавица Керн должна была срочно вы-ехать в Ригу вместе с
сестрой Анной Николаевной Вульф. Пушкин пришел к ним  рано  утром  и  принес
сестрам  свежую  главу  из  "Евгения  Онегина",  а  вместе   с   ней   некое
стихотворение. Оно было свернуто вчетверо, так  что  она  еле  нашла  его  в
неразрезанных листках второй главы.
   ...Так вот, когда Керн собралась спрятать  в  шкатулку  листок  бумаги  с
текстом, Пушкин неожиданно судорожно выхватил его и попытался уничтожить.  И
девушке стоило  многих  трудов  выпросить  подаренный  текст,  и  с  большой
неохотой и подозрительностью он его отдал.
   И неизвестно, что бы произошло с листочком, если бы она не сохранила этот
поэтический шедевр для "благодарных потомков".
   Горят рукописи.
   Следите, кстати, за вашими рукописями, уважаемый "Достоевский".
   Пройдет еще немного лет, и ваш роман, который вы тут скрупулезно  пишете,
будет выкраден. Скажу даже точно: апрель 1989 года, город Москва, автомобиль
"Жигули" восьмой модели, заднее сиденье. Вижу человека, берущего его оттуда,
он вас давно и хорошо знает.
   Следы романа затеряются, и надолго.
   ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
   Кинга не знаю, но чем, чем это кончится?!
   НЕБО. ВОРОН
   Ну, это отдельная история, для другого романа.  А  нам  с  вами  уж  надо
довести героев вашей летописи до того финала, что предписала им  судьба.  Вы
готовы к работе? Давайте же,  это  единственная  ваша  возможность  спастись
здесь от безумия и создать сказание.
   ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
   Да, я знаю и использую ее. Мне иногда кажется, что на меня давит огромный
тысячетонный пресс...
   И  нельзя  вздохнуть...  и  ничто  не  может  мне  помочь  стряхнуть  это
сплющивающее страшное ощущение несвободы.
   Оно со мной каждую  секунду,  каждый  миллиметр  земли,  по  которой  иду
сейчас, вопит мне - ты несвободен, ты - пленник... И дабы заглушить вопль, я
должен писать, править, размышлять на  бумаге.  Это  и  спасает  мне  жизнь.
Погружаясь в рукопись, я словно ныряю в чистый омут: ничего не  слышу  и  не
вижу, забываю трагедию своего плена, он становится фактом литературы, но  не
реальной жизни, сознание так и воспринимает  его,  и  становится  несравнимо
легче; обманываю себя и спасаюсь...
   У каждого здесь, в Зоне, свой способ выживания. Наркотики, работа, мечты,
карты - есть целый перечень  утех  и  деяний,  дающих  возможность  уйти  от
действительности.
   Мой способ - не из худших, да и какая разница -  худший  он  или  лучший,
главное - он делает жизнь вокруг  для  меня  фантасмагорией,  ирреальностью,
видением. И это помогает сохранить себя, не отупеть,  не  стать  зверем,  не
пасть в грязь.
   Я - голый нерв... как голый провод высокого напряжения. Опасен - не трожь
грязными лапами, могу испепелить. Если замкнет - сам могу сгореть.
   Но во мне полыхает и летит могучая энергия, которая способна работать  на
созидание в будущем мире свободы и зажечь кому-то путеводный свет  во  мраке
зла. Я верю, что способен подняться после стольких лет зоны; я  посажу  свое
дерево, воспитаю сына и напишу эту книгу...
   НЕБО. ВОРОН
   И спасет его эта духовная работа...
   "Борись и, умирая - борись!" - сказал ослепший в тайге эвенк Улукиткан  и
вышел к людям за сотни верст... Это и мое сказание любой живой душе...
   А "Достоевский" выйдет из этой проклятой Зоны и останется  живым.  А  это
очень много... Это сотни верст пути во тьме...
   ЗОНА. БАНЯ. ДОСТОЕВСКИЙ
   После ПКТ обязательная баня, этот ритуал неведомо кем заведен в колониях.
Выход Воронцова как раз совпал с банным  днем,  и  он  отправился  со  своим
отрядом попариться и смыть грязь изолятора.
   Разделись... Для  вновь  прибывших  в  Зону  баня  становилась  картинной
галереей, они долго ходили  по  ней  с  разинутыми  ртами.  Чего  только  не
выколото на телах зэков! У одного карты, скрещенные кости,  нож,  бутылка  с
рюмкой и шприц, а ниже предостережение: "Вот что нас губит!" У воров - орлы,
тигры, львы и прочий зверинец.  Купола  церквей  и  кресты,  причем  столько
куполов, сколько у хозяина наколки было ходок  в  тюрьму.  Бабы  и  русалки,
крейсера и ракеты, олени и змеи, красные вожди с рогами и клыками.  Кинжалы,
погоны с черепами вместо  звездочек,  карикатуры  на  кровожадных  ментов  в
зверином обличье... У Крохи во  всю  грудь  выколота  "Сикстинская  мадонна"
Рафаэля, на ягодицах два черта с лопатами. Только Кроха пойдет,  они  шустро
начинают кидать ему уголь промеж ягодиц. Во всю спину наколка паспортухи,  а
на нем надпись: "Бог создал вора, а черт прокурора".
   У Квазимоды на спине искусно  выколот  разноцветной  тушью  храм  Василия
Блаженного. Кроха давно ревновал эту красивую наколку  и  опять  подвалил  к
Воронцову поглазеть.
   - А хто это был, Василий Блаженный? Это не наш отрядный...  Медведев?  Он
ведь тоже Василий, и Блаженный...
   - Ты что, сдурел! - расхохотался  всезнающий  бич  Гамлет.  -  Этот  храм
построил сам Иван Грозный и где-то зарыл под ним свою знаменитую библиотеку.
А Василий Блаженный был юродивый... бомж, по нынешним понятиям, вроде  меня.
Ходил босой  и  раздетый  всю  зиму  с  огромным  крестом  на  шее  и  резал
правду-матку царям в лицо. Обладал даром молитвенного прозрения и  причислен
к лику святых.
   - Не загибай, бичара стал святым... Может, и ты метишь туда же? -  заржал
Кроха.
   - Как выйдет, мне-то не потянуть... А вот  мастерам,  кто  воздвиг  такую
лепоту, храм этот, выкололи глаза, чтобы еще краше где не возвели...
   - Айда в парную! - вдруг встрял в разговор сам Кваз.
   В парной тоже определенный порядок, на верхней полке  воры  -  шушера  на
нижних. Все  как  в  государстве  СССР.  Клюнь  ближнего,  обхезай  нижнего.
Маленький  срез  общества.  Зная,   как   Батя   парится,   многие   заранее
ретировались, чтобы не спариться. Он поддал кипяточку на раскаленные камни и
залез на самый верх с шайкой и веником.
   - А ну, Сынка, отхлещи-ка меня за все грехи... - И лег животом на полку.
   Лебедушкин от души нахлестал его веником.
   - Переворачивайся, Батя. - Огромный двуглавый  орел  на  груди  Воронцова
напомнил ему недавнее  событие.  -  А  ты  знаешь,  Бать,  американца-то  мы
изукрасили всего.
   - Как изукрасили?
   - На груди выкололи ему ихнего одноглавого орла-курицу, в  когтях  держит
надпись: "Век свободы не видать!" По-русски и по-аглицки накололи. На  спине
он попросил выколоть Ленина. Классно получился Ильич, дюже похож.
   - Вот чудики, а зачем это ему?
   - Каким-то нерусским словом назвал - шарм. А я думаю,  что  хочет  опосля
смерти шкуру свою загнать в музей, они дюже мудреные, мериканцы...  во  всем
выгоду ищут. А вот еще один Ленин! Эй, Кроха, затвори дверь, пар упустишь! -
Крохалев умостился на нижней полке, подслеповато хлопая глазками.  -  Чей-то
твоя "Аврора", товарищ Ленин, пушку повесила... - не унимался  Лебедушкин  и
заржал, как жеребец.
   Крохалев глянул вниз и пробурчал:
   - На  таком  харче  шибко  не  постреляешь...  а  вот  раньше...  марьяны
разбегались в ужастях...
   И понесло шута горохового... И понесло по городам и весям, по  кабакам  и
малинам... Послушай  его,  так  знаменитый  Дон  Жуан  покажется  неразумным
котенком на мартовской крыше.
   - Не гони порожняк! - вдруг жестко  оборвал  его  Кваз.  -  Не  все  бабы
такие... средь них и матери бывают. Пшел вон...
   ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
   Квазимода даже заснуть не мог  первую  ночь  после  "помещения  камерного
типа", так до утра и проходил вокруг барака. Бодрил еще зимний  морозец,  но
уже явственно пахло зарождающимся вместе с весной новым миром, и  в  новизне
этой впервые коснулась его души великая правда созидания жизни, ради которой
стоило бороться и страдать.
   И  впервые  зэк  Квазимода  постиг  знакомое  каждому  вольному  человеку
чувство, но  позабытое  напрочь  им:  весеннюю  сладость  жизни,  что  сулит
перемены...
   У него-то годами неволи перемен этих не было, потому и весны были  похожи
на осени и зимы. Иногда что-то шевелилось в  душе,  какие-то  смутные  грезы
детства и юности: первые проталины, игра с  мальчишками  в  лапту,  ощущение
постоянного голода... ели дикий лук, побеги крапивы, купыри... Это все  было
как в другой судьбе, на другой планете...
   А вот теперь - впервые - весна стала  не  календарным  временем  года,  а
предвестником великого доброго праздника, и  он  ясно  это  чуял,  и  боялся
спугнуть это ощущение, и забыть его до утра.
   Душа очнулась  после  долгих  лет  спячки,  и  рецидивист  Иван  Воронцов
недоуменно озирался... Как он попал сюда? Зачем? По глазам били  прожектора,
утробно квакала сигнализация... колючая проволока... запретка... скворечни с
автоматчиками...  вонючие  бараки...  смрад  параши  в  тюрьмах...  этапы...
суды... разборки... драки... как скот табуном на работу... Боже... Где я!
   ВОЛЯ. МЕДВЕДЕВ
   Понедельник - день тяжелый...
   Я давно уже понял, что легких дней почти не было в  моей  жизни,  она  до
краев наполнена службой... Вот скоро выгонят на пенсию, и тогда отдохну... И
вдруг сознание пронзил липкий страх, что до конца жизни осталось мало... что
вернулся на работу, в привычный ритм службы, спасаясь не только от безделья,
но и от этих смертных  дум.  После  инфаркта  они  все  чаще  мучили  скорым
концом... И хотелось что-то сделать полезное, большое  и  памятное  людям  и
стране.
   Шел на работу и поравнялся с самосвалом, в кабине вихрились  русые  кудри
знакомого шофера Сереги, которого допрашивал после смерти Чуваша.
   Вот и смерть  эта  канула  в  Лету,  списали  все  на  нарушение  техники
безопасности. Нет человека. Да сколько раз так было?
   А веселый Серега тряхнул мне в знак приветствия кудрями, что вылезали  из
куцей заячьей шапчонкой... живой, молодой. Вот и жизнь. А Чувашу  оставалось
до выхода на свободу всего ничего. Вот так бы уже ездил.
   А вот еще типаж... в другой  машине,  стоящей  в  веренице  пробки...  ну
вылитый мой Крохалев, только без дурацких наколок на  веках.  А  так,  копия
нашего шута - рябенький, личико детское... но усохшее. Опустил стекло, мигая
подслеповатыми совьими глазками, выдохнул пар  сквозь  редкие  и  желтые  от
курева зубы и вдруг, сложив губы  трубочкой,  призывно  кому-то  свистнул  и
помахал рукой. Я невольно оглянулся  и  узнал  соседскую  Райку,  идущую  по
тропинке вдоль трассы. Услышав знакомый свист, прямо зашлась вся от радости,
паскудница, тоже замахала ручкой и побежала к желтозубому хмырю.
   Угадав меня, сбавила шаг и приосанилась, молчком кивнула. Я кивнул тоже и
прошел мимо, а за спиной услышал:
   - Где ж ты пропадала, Раенька?
   И пауза. Та, видать, показывает ему - язык прикуси,  дурак,  сосед  майор
рядом.
   Ну а хмырю хоть бы что, шипит:
   - Ты что, старикана этого испугалась?
   Приехали. Не боятся, значит, грозного уже Мамочку. Ладно. Может, и  правы
они...
   А эта-то, профура... Из-за таких кобелей сбежала из дому, живет сейчас  в
общаге текстильного комбината.  Говорят,  еще  пуще  загуляла.  Домой  и  не
заглядывает.
   Отец  -  нормальный  человек,  трудяга,  хозяин.  Работает  на   железке,
обходчиком, дома почти не бывает. Вот и запустил ее, а  мать-то  не  слушает
халда давно. Она в свои двадцать шесть уже и к водке пристрастилась, и курит
как  мужик,  огрубела,  истаскалась.  Теперь  без  удержу  краситься  стала,
накладывает на рожу слой краски, прямо Дед Мороз красномордый какой-то. Ну а
зэки со стажем, ворье таких шалав и любят, чтобы они  и  выглядели,  как  их
"марьяны" - подруги по-ихнему.
   Убежала Райка первый раз из дому в шестнадцать лет.  Поймали  на  юге,  в
Сочи, привезли. Перед матерью с отцом так и не повинилась за свой  поступок,
а когда при встрече я постарался укорить девку, она вдруг нагло заржала:
   - Спешу, спотыкаюсь аж... просить родительского прощенья.  За  что,  дядь
Вась? За то, что я в свои шестнадцать хоть жизнь увидела, а не  вашу  работу
за гроши по попку в мазуте? Да я в таких кабаках на море была, что маме моей
не снилось, таких мужиков имела... А вы - извиняйся... За что? За  то,  что,
слушай я их, ничего этого никогда бы в  жизни  не  узнала?  Ага,  извиняюсь,
дорогие родители, завтра пойду с батей шпалы таскать да  котлету  столовскую
жевать. Дядь Вась, ты лобио по-аджарски ел когда-нибудь, а? - спрашивает.
   - В лоб бы тебе дать, Райка... лобио... -  говорю  я  ей,  -  да  нельзя.
Ремнем уже поздно бить, а что с тобой делать, не знаю...  На  месте  отца  -
вломил бы...
   - А ничего ты со мной не  сделаешь,  дядь  Вась,  пионерский  галстук  не
завяжешь, я уже столько мужиков видела... если меня ихними... утыкать  -  на
ежа буду похожа...
   Я аж дара речи лишился...
   ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
   Не доходя еще до вахты, Медведев увидел через  распахнутые  ворота  Зоны,
как панелевоз осел задним колесом в узкую смотровую яму контрольной  службы.
Возле него хлопотали цыган  Грачев  и  Серега-водитель  -  подложили  доску,
поставили домкрат. И пока он дошел, "МАЗ" взвыл и преодолел  провал.  Грачев
оттащил смятую доску в  сторону  и  подошел  к  майору,  униженно  заскорбев
взглядом:
   - Гражданин майор, а как насчет представления о  досрочном  освобождении?
Попаду в список?
   Мамочка улыбнулся такому доброму тону еще вчера полублатного Грачева, что
в иерархии отрицаловки шел по разряду "порчаков" - малюсенький вор,  уже  не
фраер, но и не блатной - так, серединка на половинку. И вот уже от "порчака"
он стремительно приблизился к активисту. А ведь недавно разговаривал  только
вызывающе-дерзко...
   - Знаешь же, что комиссия только  раз  в  полгода,  -  усмешливо  говорит
Мамочка. - Что ж, ради тебя по новой ее назначать? В мае вот и попадешь... в
список. Ты теперь активист, замечаний нет?
   - Никак  нет!  -  вытягивается  во  фрунт,  ну  прямо  солдат  отдельного
цыганского драгунского полка, куда там.  -  Говорят,  кто  на  химию  пойдет
сейчас, под Стерлитамак направят, - вновь просительно начинает. - А я оттуда
родом...
   - А забрали откуда?
   - Забрали? Из Архангельска забрали. Там табор стоял. Жена. Была.
   - Ничего, будет, ты вот какой парень, - ободрил его Мамочка. -  Сличенко.
"Спрячь  за  высоким  забором  девчонку..."  -  тихо  пропел  он,  подмигнув
оторопевшему цыгану, - придется  потерпеть.  Надо  было  раньше  думать  про
актив. Как пришел в Зону. Все под блатного косил...
   Цыган развел руками:
   - Не учел всего, гражданин майор...
   - Не учел... - передразнил Мамочка. - А ты чего небритый? -  вгляделся  в
темное лицо перевоспитавшегося. -  Опять  траур?  На  воле  последнего  коня
украли? - опять удачно пошутил майор, и цыган расплылся в улыбке. - Или  усы
отпускаешь?
   - Национальная гордость... - несмело пожал плечами Грачев.
   - Это только к кавказцам относится, - перебил его майор.
   - А цыгане? - обиженно развел руками Грачев.  -  Вы  видели  хоть  одного
цыгана без усов, гражданин майор?
   - Сбрить! Насчет вас распоряжения не было.
   -  Нас  вообще  никто  не  любит...  -  серьезно-зло  бросил  Грачев.   -
Дискриминация!
   - Ладно... репрессированных из себя строить...
   - А что? Гитлер бил, свои - тоже...
   - Убьешь вас... - беззлобно  покачал  головой  майор.  -  Давай  сбривай,
активист... - показал на усы.
   И  поспешил  дальше,   а   Грачев   остался   -   маленький,   тщедушный,
сгорбатившийся от холода, никак не похожий  на  грозного  убийцу,  каким  он
проходил по решению суда. Просунув руки в рукава телогрейки, елозил ими там,
словно одолевал его зуд несусветный.
   Просто на свободу хотелось вольному человеку, до чесотки хотелось...
   ЗОНА. ГРАЧЕВ
   Все зудилось по воле... Двенадцать лет мне дали - это не шутка... еще три
осталось. Говорят, что они-то самые тяжкие...
   А получилось все в горячке, как раз свежевал барана,  ну  и  выскочил  со
двора  с  ножом  окровавленным...  да  и  омыл  его  невинной   человеческой
кровушкой, как потом оказалось. Всадил нож в спину  молоденькому  цыганенку,
которого приревновал к своей Земфире. Неожиданно мои, из  табора,  не  стали
делать самосуд, а отдали меня в руки закона. А сколь  я  их  просил  -  сами
накажите...
   Ну, и пошел гулять по тюрьмам убийца Грачев, а цыганка моя молодая  -  по
рукам, только юбки цветастые шуршат...
   Хрен тебе, начальничек, я же артист  и  под  законы  подстроюсь.  Я  свою
досрочную волю получу, а потом пошлю всех перед уходом... Как Филин отмочил.
Он хоть и сам сука порядочная, нажаловался на меня оперу,  и  тот  весь  мои
"табор" на десять суток в ПКТ засадил... но вот  последний  его  поступок...
Сдать Волкова-гада - это по-нашему.
   А мне сейчас что? У меня тут трое  молодых  цыганят  шестерят,  я  у  них
барон, руковожу своим маленьким коммерческим народом. Течет с  воли  ручеек:
сигареты, анаша, чай, спиртик, денежки цыганского  общака...  Выйду  -  коню
своему коронки золотые на весь рот вставлю... Хитро шустрят  цыганята,  толк
будет на воле... Защищаю их, как могу, пользуя начальничков, я  ж  теперь...
"активист".
   ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
   И было воскресенье, и Володька  потащил  Батю  в  кино.  Квазимода  пошел
неохотно, стояла в душе благодать, и так боязно было ее разрушить, что почти
не разговаривал,  старался  не  встревать  ни  во  что,  молчал,  неся  свою
сокровенную тайну о новой жизни.
   Он понимал, что все это - Надя,  ее  существование,  данная  ею  надежда.
Надежда... Надежда Косатушкина...
   Надеждина надежда...
   Катал он теперь на разные лады имя ее и все с нею  связанное  и  тихонько
умилялся...
   Вот и сейчас, сидя в битком набитом зале, провонявшем табачищем и тяжелым
мужским потом, Иван пытался сопоставить судьбы героев фильма  не  только  со
своей, но с их будущей судьбой - себя и Надежды...
   Аж дух от мыслей таких захватывало...
   Началась тут на экране интимная сцена у реки, и впереди  сидящий  молодой
хмырь со смешком подсказал робкому герою на экране:
   - Да че ты, пацан, зажми ее покрепче!
   - У-у.. бикса, на лоха напоролась! - поддержал его кто-то.
   И понеслось.
   Зажегся вдруг свет, вышел в проход дежу