только тем и занимается, что ворует у своего государства?  Да,  тут
мне донесли, как он относится  к  сегодняшнему  укладу  общества.  Нет,  это
разговор серьезный...
   - С вами, Гагарадзе, разговор особый... - говорю,  а  сам  чувствую,  что
прямо на ходу засыпаю. - Вы человек  образованный,  но  во  многих  вопросах
запутались. Чем еще объяснить, что вы  несете,  откровенно  говоря,  ахинею?
Например, об этой частной собственности...
   - Донэсли уже... - зло усмехнулся Гагарадзе.
   - Да не донос это, весь отряд об этом говорит. И офицеры. Объясните...
   ЗОНА. ЗЭК ГАГАРАДЗЕ
   Ты ж засыпаешь,  политинформатор  хренов.  "Объясните..."  Хорошо,  кукла
старая, объясняю. Для таких тупых, как ты, погонник.
   Итак, человек имеет два основных рефлекса. Первый направлен на выживание,
да? Да. Второй - на продолжение рода. Первый сильнее, чем второй. Ему сродни
эгоизм, а второму - доброта, сердечность. Вот  потому  строй  под  названием
"капитализм", в  котором  сильнее  эгоистическое  чувство,  менее  подвержен
доброте, имеет определенные недостатки.
   Но он - слушай, чмо, не спи! - имеет  и  неоспоримые  преимущества  перед
социализмом,  я  имею  в  виду  нынешний  уровень  нашего   социализма.   Не
марксовский, а - ленинско-сталинский.
   Путь к человеку  ведь  лежит  не  через  мозг,  как  вы  пытаетесь  здесь
доказать, а через желудок. Да, да,  уважаемый  тупица,  через  какой-то  там
желудочно-кишечный тракт. И никакие здесь твои надстройки на хрен не  нужны,
пожрал человек - вот он и твой.
   Что из этого следует? Из этого следует, что все хозяйство надо  перевести
на хозрасчетную систему кооперативов, усекаешь, дурила? Зарплату  себе  сами
будут устанавливать  члены  кооператива  с  учетом  расширения  возможностей
производства, будущих пенсий и так далее. И все время инициатива будет  идти
снизу, а не сверху, как сейчас у нас. В этом и ключик,  чудило  сверлильное.
Материальная заинтересованность будет рассчитываться не по  изготовлению,  а
по реализации, не будет  перепроизводства  с  дурным  качеством.  Кооператив
будет сознавать, что вылетит в трубу, если качество хреновое, и  станет  его
добиваться. И он не назначит себе высокую зарплату, потому что  туда  же,  в
трубу, и вылетит  тогда.  Сечешь  поляну,  шкура?  И  легкая  промышленность
подтолкнет тяжелую, а не наоборот, как у нас...
   А  что  сейчас?  Дотации,  гонки  за   выработкой   ублюдочных   товаров,
фиксированная, непонятно из чего берущаяся  зарплата.  Ужас!  Ну  какая  это
экономика? Маразм это социалистический, вот...
   ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
   Так и просидели они  друг  против  друга,  молча.  Майор  уснул,  неловко
подвернув  подстреленную  свою   руку,   а   Гагарадзе,   глядя   на   него,
жестикулировал, о чем-то немо споря со  спящим...  А  потом  завыла  сирена,
залетела в зону пожарная машина... размотали шланги, но в бочке не оказалось
воды...
   Рубленый домик-морг в издальке от больнички сгорел за час дотла. Жар  был
настолько сильный, что от Лифтера осталась пара обугленных костей. И ни одна
экспертиза теперь не узнает... Ничего...
   Проснувшийся майор поглядел в темное окно на зарево, зевнул и сказал:
   - Пора домой, чей-то там народ суетится?
   - Нэ знаю, у нас желэзное алиби. Тут сидэли.
   ИЗОЛЯТОР. ВОРОНЦОВ
   Сидел и я, ждал своей участи. Познакомился здесь с тараканом, назвал  его
Васькой в честь моего подранка и ожидал его сегодня к ужину; он чуял,  когда
я после харчеванья оставлю крошку-другую на стуле, и выходил всегда кстати.
   Утречко забрезжило из окон чахоточное,  неживое.  Как  раз  к  настроению
моему... Тут, слышу, вызывают.
   Все, думаю, за Волкова сволочного  повели  мозги  промывать.  Хорошо  еще
"ласточку" какую-нибудь здесь не делают за такие вольности да  в  пресс-хату
не тащат. А то за дерзость свою я уже такое получал.
   НЕБО. ВОРОН
   "Ласточка"... Нет, не птичка нежная, что вместе со  мной  несет  вахту  в
небе, ближе к воде, легкая и неуловимая, пилит воздух  красиво  и  неслышно;
она - аристократка неба, его маленький баловень.
   Люди  окрестили  ласковым  этим  именем   одно   из   своих   дьявольских
изобретений, которым увлеченно пользуются за решеткой: в  лежачем  положении
арестованному стягивают руки с ногами за спиной как можно ближе. Раньше  это
называлось дыбой, теперь название приятнее. Прогресс. При таком  допросе  во
времена Чингисхана сознавались люди во всем, что у них  спрашивали.  Сегодня
места таких допросов следователи называют пресс-хатами - там ломаются  кости
и отлетают органы у пытаемых... Ничего в общем-то не изменилось.  Невиновный
охотно рассказывает о несуществующих дичайших по  жестокости  преступлениях,
берет на себя вину, за которую затем платит сполна.
   И правда навсегда остается тайной.
   Люди часто уносят ее с собой в могилу, не  выдерживая  издевательств  над
собой, и смерти эти будут множиться и дальше. Уже через десять лет в тюрьмах
этой страны погибнет за время так называемой  "перестройки"  около  двадцати
тысяч человек. Много это или  мало?  Для  времен,  когда  здесь  погибали  в
концлагерях миллионы, - "мало", для мирного строительства  того  строя,  что
придет вскоре на смену нынешнему социализму, - много.  Хотя  кто,  на  каких
весах может соизмерить - много или мало гибнет на Земле людей?  Эта  людская
проблема для Неба не значит ровным счетом ничего, там своя арифметика.
   Никто и никогда не понесет ответственности за эти смерти в многочисленных
Зонах страны России, ибо люди за решеткой - отторгнутые, а значит,  лишенные
права на сожаление и защиту, изгои...
   ЗОНА. ВОРОНЦОВ
   Вхожу в кабинет - отлегло, майор Мамочка сидит, не  Волков,  уже  теплее.
Рожа, правда, у него мрачная, ничего хорошего не будет, это видно.
   - Дело хреновое, - говорит.
   Киваю - ясно, не на курорт отправят после  всего,  что  натворил  за  эти
дни... Готов ко всему.
   - Но... вроде выкрутились. Шесть месяцев ПКТ.
   Я аж дара речи лишился - как шесть... а суд, срок?
   - Все теперь от тебя  зависит,  -  гутарит,  -  некоторые  настаивали  на
тюремном режиме...
   Говорит что-то, а я не слышу, только цифра это бьет  в  голову  -  шесть,
только шесть... радость-то какая!
   - ...что скажешь в свое оправдание, Воронцов? -  вернул  он  меня  в  эту
жизнь.
   - Не знаю даже... Конечно, сорвался. Надо было  сразу  отогнать  от  себя
ворона, как только выздоровел он. Пожалел...
   - А я тебя, да более птицу пожалел, - горько вздохнул Мамочка. -  Вот  вы
мне за то подарок и сделали...
   - Для души она была, - говорю. - Да что - виноват кругом.
   Оглядел он меня, видит, правду говорю, без дураков.
   - Помогу я тебе досрочно освободиться.  Но  ты  должен  дать  сейчас  мне
слово, что нарушений не будет больше. Все  -  каюк!  Не  будешь  огрызаться,
пьянки устраивать, чифирить и все подобное. Понял меня?
   - Но за что? Что я вам сделал хорошего?
   - Я тебя просчитал по документам... звонил своим  друзьям  пенсионерам  в
Зоны, где ты сидел, и разобрался. Ты  жертва  ложного  геройства...  ложного
воровского братства.
   - Начальник!
   - Молчи! И послушай старших... Мне терять нечего, скоро на  пенсию.  Ведь
ты не сделал за четверть века отсидки  ни  одного  серьезного  преступления,
даже ювелирный брал с муляжем пистолета. Ну, и поехало... бунт,  побег,  еще
бунт... сроки  набавляют...  А  ведь  тебе  просто  было  неудобно  подвести
"друзей", отпетых воров, и лез с ними  вместе  на  рожон.  Дурак!  Обезьянья
психология у тебя, дружок... Делать, как все. Ты о себе хоть разок подумай!
   ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
   Воронцов почуял, что его лицо залила  краска,  как  у  школьника.  Словно
застигли его голым. С ним еще никто так откровенно и по-отечески не  говорил
за всю жизнь. Он долго испытующе смотрел на Медведева, еще сомневаясь,  нет,
уже веря ему. Диагноз майор  поставил  точный.  Поразивший  его  до  глубины
души... "Обезьянья психология..." А ведь действительно, срисовывал  воров...
походку, злобу, истеричность...
   ЗОНА. ВОРОНЦОВ
   Боже, а сам-то я где? И вдруг говорю твердо:
   - Хорошо.... это я могу обещать... Но не до конца...
   - Началось... - занервничал майор.
   - Все, кроме чая, - повышаю голос. - Все остальное - отрубил.
   И прямо легкость какая-то наступила, надо же.
   - Пусть только не пытают, где водку брал... - тихонько добавляю.
   - Хорошо. Но не обещаю. Еще. Почему ты тогда, давно,  примкнул  к  бунту?
Мог просто выйти на вахту.
   - Товарищи все ж, как уйти...
   - Вот-вот, о чем я только и говорил... Кенты до гроба, клятвы, а завтра в
побег берет тебя бычком и съедает... Проходили... Шесть месяцев ПКТ - это не
один день. Кому-то, может, и ничего, а с тебя сразу голова полетит, за любое
нарушение, понял? Не лезь ни во что! Если б ты активистом был, другое  дело.
А пока на тебя другими глазами смотрят, и в это слово, что ты мне дал, никто
сейчас и не поверит.
   - А вы? - спрашиваю главное.
   - А я - верю. Молчи и работай.
   И пошел я в ПКТ - молчать и работать.
   ВОЛЯ. ДРЕВО
   Ворон, ты зачем в клюве ивовый прут тащишь?
   ВОЛЯ. ВОРОН
   Гнездо совью у тебя на вершине. Бездомным я стал, друга земного  заточили
в темницу. У меня никогда не было своего гнезда... как и у хозяина моего.
   ВОЛЯ. ДРЕВО
   Вей, вей, ворон... Мне одиноко и скучно... Только  кто  же  в  зиму  вьет
гнезда? Вольные птицы тебя засмеют...
   ВОЛЯ. ВОРОН
   Птицы знают Законы Любви... Это не смешно... Слышишь, как дышат  Земля  и
Небо, слышишь, как журчит ручей времени... и мы  несемся  в  кромешной  тьме
мироздания... и будет мое гнездо лететь с  нами  вместе...  и  каждый  день,
проходя колонной мимо тебя и видя гнездо, мрачные  зэки  станут  осветляться
душой в мыслях о доме, о Любви и о детях... Я строю из прутьев Добро...
   ВОЛЯ. ДОСТОЕВСКИЙ
   И прошло два месяца, а казалось, вдвое и втрое дольше для  зэков;  а  для
вертухая или погонника - деньки слетают, как листья,  незаметно:  дежурство,
смена, сон, выпивка, праздник, снова - дежурство, сон, опять зэки...
   Земля приняла уже первый снег, как обычно выпавший в этих  местах  ночью.
Проснулись люди утром, а вокруг  -  хмурая,  совсем  уже  по-зимнему  стылая
белизна. Но недолго пригибались от пушистых новых одежд ветки деревьев,  что
не успели подладиться к зиме и сбросить лист; недолго блестели  поля  свежей
ясностью. Опять  оттепель:  лучик  солнца,  дождик,  слякоть,  голая  земля,
изморозь. Талый снег грустно слезился,  не  надеясь  на  мороз,  воздух  еще
наполнен последним теплом, ранним увяданием засыпающей природы. Но  и  исход
осени был скор в этих местах. Через  неделю  разверзлись  небеса,  посыпался
крупными хлопьями настоящий хрусткий и рассыпчатый снег, он уже  не  растает
до весны - а когда она будет и для кого?
   Разлапистые  снежинки  парашютят   смело,   по-хозяйски   укрывая   землю
девственно-белой простыней. В одночасье вдруг потемнеет,  а  потом  завьюжит
так же внезапно, и под  утро  ударит  обжигающий  мороз.  Что  ж,  запахивай
покрепче  полы  телогреечки,  поглубже  надвигай   на   заиндевевшие   брови
шапчонку-дранку да держись, не ровен час унесет  тебя  при  таком  ветре,  и
хорошо бы - на волю, нет, на запретку, под дурную пулю заснувшего там пацана
с автоматом...
   Воронцову же, после закрытых пеналов  особого  режима  соскучившемуся  по
морозной зиме, не видать этой холодной благодати. Сидит он  тридцать  второй
день в помещении камерного типа, надежно спасающего от снежной замети.
   Видит он, как роятся снежинки у большой вентиляционной трубы,  мечутся  в
воздухе головокружительными зигзагами и, вырвавшись  из  внезапной  для  них
бури, устало опускаются, осветляя черный, незамерзающий клочок земли - Зону.
И не замерзнуть ей, потому как отогрета дыханием не  одной  сотни  душ,  что
несут здесь свой крест...
   ЗОНА. ВОРОНЦОВ
   Привыкаешь и здесь.
   Звонок, подъем. Пять утра. Ключ скрежещет, дверь открывают  дубаки.  Люди
встают, заспанные, будто давили их всю  ночь,  как  тараканов.  Редко  слово
услышишь,  разве  что  -  "подсоби...  осторожно...   отойди"   -   это   мы
нары-"вертолеты" пристегиваем. Противно они так пристегиваются, по  душе  аж
скребет.
   Постели выносим в подсобку. Снова ключ проскрежетал, пошли  в  умывальню.
Очередь у единственного крана, и вода ледяная, но она хоть  немного  в  себя
дает прийти. Оживаешь.
   Скрутишь папироску из махорочки, закуришь натощак да садишься за  длинный
деревянный стол. Только что его сделали, еще смолой пахнет,  хорошо.  И  это
единственный запах, от которого не тошнит. А в камере и воняет-то в основном
парашей, портянками да кислым потом... Принюхались, привыкли.
   Стол расположен у дальней стены. Стоящий у окошка принимает инструмент  -
десять ложек. Берет столько же паек хлеба, дымится лента мисок  с  хавалкой.
Потом идет то, что у них чай называется,  -  протягивает  дежурный  желоб  в
ведро, и стекает по нему чуть подкрашенная водичка.
   Стукнет напоследок кормушка, проскрежещет упор, вот и вся связь с  миром.
Сидим, жрем похлебку, которую они ухой  называют.  Тошно,  но  надо.  Пустая
миска,  которую  мы  выпрашиваем  якобы  для  рыбных   отходов,   потихоньку
наполняется набухшей в воде хамсой, которую мы по одной, а то  по  две,  кто
щедрый, вылавливаем из похлебки... Попадется иногда и картофелина - туда же,
если не жалко.
   А еще лежат на столе две нетронутые пайки  хлеба,  которые  оставляют  по
очередности каждые двое - по кругу. И  вот  дежурный  выковыривает  мякиш  в
горбушке, рыбная масса с картошкой укладывается им туда плотно  -  начинкой.
Это - деликатес, который едим тут  же,  но  по  очереди.  Все  же  остальное
съедаем до крошки.
   Вот и завтрак, вот и утро, вот и день проходит, вот и  жизнь  проносится,
как эта уха в кишке - была и нету - ни радости, ни воспоминания...
   ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
   А недалеко отсюда, на вахте, в очередной раз  входили  в  Зону  с  работы
зэки.
   К  вечеру  мороз  становился  уже  настоящим,  зимним,  и  люди  в  куцых
телогреечках и обледенелых кирзачах отчаянно топали по деревянному коридору,
разрывая себе барабанные перепонки этим адским грохотом.
   Останавливались у шлагбаума, переминались в поземке,  некоторые,  нарушая
Устав, рискуя получить в лицо прикладом, приседали  на  корточки,  спиной  к
ветру, не слушая окриков солдат, сохраняли таким образом для себя  несколько
минут  тепла.  Лаяли  собаки,  остро  пахло  зимней  свежестью,   и   черное
беззвездное небо при свете прожекторов казалось бездонным...
   Но вот поднимался шлагбаум, открывались железные ворота  с  транспарантом
"На свободу - с чистой совестью".  Откуда-то  надорвавшийся  голос  Шакалова
выкликал фамилии. Тот, кого называли, проходил мимо прапорщика -  усатого  и
наглого, почему-то веселого, чуть вьпимши, задиристого, как  и  все  стоящие
вокруг  него  компаньоны,  закутанные  в   добротные,   греющие   полушубки,
притопывающие белыми дедморозовскими валеночками.
   После пересчета очередная бригада входила на обыск. Здесь  Шакалов  топал
ногами, стряхивая снег, озорно оглядывал стоящих перед ним хмурых людей.
   В этой бригаде жертвой его, как обычно, становился безответный Поморник -
Поп.
   По  документам  Пантелеймон  Лукич  числился  "служителем  культа",   что
почему-то очень веселило Шакалова, он называл его "культиком".
   - Ну шо, попчик, швидко разоблачайся, тут не богадельня тебе... - Шакалов
был доволен своим остроумием. - Рясу-то сподручнее снимать было,  когда  баб
лечил?
   Поморник не отвечал, только жалко улыбался. Снимал колонийские портки,  и
каждое неловкое движение - а все движения у него в этот  момент  становились
почему-то неловкими - сопровождалось дружным хохотом Шакалова и  примкнувших
к  нему  ротозеев-прапорщиков.  Руки  у  зэка  дрожали,  не  слушались,   он
раздевался, преданно смотря в глаза надзирателю, а тот корчил  ему  рожи,  и
это вызывало новый приступ смеха у всех, кто был одет тепло  и  имел  сейчас
власть.
   - Костоправ, бачишь?  Вправлял  кость,  значит?  -  сквозь  смех  говорил
Шакалов. - Бабам, да?
   И еще пуще смеялась его кодла, да и зэки, имея  возможность  повеселиться
безнаказанно, смеялись всласть. Ходуном ходили клубы холодного  пара  от  их
хохота. Смеялись с оттенком подобострастия, каждый раз втайне  надеясь,  что
за поддержку шуток своих прапорщик не заставит раздеваться донага, а  тогда,
может, и пронесешь в Зону пакетик анаши или рукоделие, что смастерил  тайком
на работе.
   Но никогда почти надежды не оправдывались - дуролом Шакалов, отсмеявшись,
методично обыскивал всех, и находил  скрадки,  и  докладывал  выше,  и  было
наказание, и отдалялась воля...
   - Сымай кальсоны, баб нет... - басил Шакалов. - А то черт  не  разглядит,
что ты там в заду припрятал...
   И - очередной взрыв хохота.
   Однажды дерзкий, веселый зэк положил в карман кусок подсохшего дерьма,  и
обрадованный Шакалов, обнаружив набитый чем-то злополучный карман,  запустил
туда руку и вынул искомое. Недоуменно разглядел, ничего не понимая, понюхал.
Тогда единственный раз смеялись все, кроме прапорщика...
   Лебедушкин в эти минуты шмона всегда пританцовывал  на  цыганский  манер,
отогревая, несмотря на пару шерстяных носков и  теплые  рукавицы,  замерзшие
руки и ноги. Он буквально оглушал всех  своим  зычным  хохотом.  И  в  такие
минуты Лукичу казалось, что слышит он звук трехпудового колокола из далекой,
за тридевять земель отсюда, своей церкви...
   Стоял он, прикрывая руками  срамоту,  глядя  невидяще  в  одну  точку,  а
прапорщик, пялясь мефистофельской воистину улыбкой на крестик  на  его  шее,
колебался. Будто родимое пятно,  навечно  приставший  к  впалой  груди  зэка
крестик  будоражил  его,  но  крестьянское  происхождение   всегда   властно
останавливало: не трожь, нельзя, грех! И он махал рукой, разрешая одеться. И
старик - а именно в  него  превратился  здесь  пятидесятилетний  мужчина,  -
посиневший, трясущийся, натягивал суетливо и быстро свою одежонку.
   Выходил, крестился, вздыхал полной грудью. И пока стоял, ждал  остальных,
успевал подумать что-нибудь хорошее. А хорошее у него было связано только  с
Высшим. И скоро в душе, несмотря на холод, наступало успокоение...
   И  потом  уже  шел  строем  в  барак,  оттуда  -  в  столовую,  а  там  с
удовольствием хлебал в окружении мрачных людей баланду и благодарил Господа,
что он послал ему ее сегодня, и, как все, прятал в  карман  кусочек  черного
хлеба - птюху.
   Удавалось вынести из столовой птюху не каждому.  Отобранные  же  у  зэков
кусочки хлеба летели в отходы, на откорм свиней для офицерской  столовой,  и
жирные свиньи не ведали, что отбирали для них еду у людей...
   ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
   В этот день Квазимода получил через дубака очередной подогрев - махорочку
с запиской внутри. Уселся на корточки в углу у  пристегнутых  нар  и  прочел
ксиву:
   "Батя! Передаю чай, конфеты. Завтра выхожу  на  работу,  с  ногой  все  в
порядке. Может, прийти к тебе? Хочу на этой неделе избить руководителя  СПП,
достал. На днях снова подогрею. Сынка".
   Перечитав Володькины каракули, Квазимода в сердцах выругался:
   - Достали... А как здесь потом тебя достанут, дурака...
   Долго искал в камере карандаш, бумагу - дефицит все это  здесь,  не  Союз
писателей все же, а помещение камерного типа,  тюрьма.  Еще  дольше  царапал
ответ, с непривычки делая много ошибок. В итоге получилось:
   "Сынка! Не дури. Пападеш суда, башку тибе сверну. За чай молодец. У  миня
все нормалек. Один из нас должен быть в  зоне  обезательно,  а  то  сдохнем.
Батя".
   Сынкину записку изодрал в клочья да  бросил  в  парашу.  Дремавший  рядом
Цесаркаев-Джигит открыл один глаз, спросил лениво:
   - Чего пишут, Бать? Живы там?
   -  Дурью  маются,  -  неохотно  бросил   Квазимода.   -   Сюда,   видать,
захотелось... Приключений на свою голову ищут.
   Джигит глубокомысленно пожал плечами:
   - Места всем хватит. А то... скучно, анекдото