перенести  его  в  дом  и
водрузить на место. В  добавление  к  имени  Глории,  затейливо  вырезанному
Ноблом Уорреном, Куэйд украсил его еще орнаментом из  цветов  и  листьев.  С
первого взгляда было видно, что комод сработан умелой и любящей рукой.
   Положив последний мазок, Куэйд отошел на несколько шагов и осмотрел  свою
работу. Не подвел он Нобла? Вроде, нет. Все сделано аккуратно,  на  совесть.
Осмотрев комод со всех сторон, он  опустился  на  колени,  чтобы  ничего  не
пропустить.
   - Лучше не бывает, - услышал он за спиной голос Глории.
   Не вставая с колен, Куэйд обернулся и посмотрел на нее. Он мог бы  то  же
самое сказать о ней самой. Все пять дней,  что  он  работал,  она  частенько
забегала к нему, приносила попить или просто улучала минутку посмотреть, как
он работает. Иногда она вела себя как шаловливая девчонка. Играла с  кошкой,
загадывала ему загадки, делала кукол из соломы. А то  вдруг  превращалась  в
благовоспитанную барышню,  тихо  усаживалась  на  стул  и,  сложив  руки  на
коленях, смотрела на него так, что один раз он  даже  выгнал  ее,  чтобы  не
потерять над собой контроль.
   - Старался,  как  мог,  -  ответил  он.  -  Надеюсь,  твоей  матери  тоже
понравится.
   Моди-Лэр только однажды пришла посмотреть, как подвигается  работа,  хотя
каждый день подробно расспрашивала его. Вдова Уоррена была хорошей хозяйкой,
и в доме у нее все подчинялось раз и навсегда заведенному порядку. Все,  что
надо было сделать по дому, делалось без проволочек, и о еде  для  гостя  она
тоже не забывала. Куэйд питался, как король, и слал, как принц. По  вечерам,
когда они сидели у огня и беседовали, она шила ему зимнюю куртку.
   Глория же связала ему носки и  варежки.  Неделя  пролетела  незаметно,  и
Куэйд мог бы остаться подольше, однако он решил, что  покинет  гостеприимный
дом на другой день вечером, когда  солнце  скроется  за  горами.  По  правде
говоря, он боялся, что если задержится  еще  немного,  то  станет  таким  же
послушным, как когда-то вольный ворон, с радостью подчинявшийся  приказаниям
Глории Уоррен.
   - Маме нравится, - сказала она и, встав рядом, тоже наклонилась так,  что
ее черные кудри щекотали его руку, а теплое дыхание касалось щеки.
   От Глории искусительно пахло жимолостью, и Куэйд, чтобы не  поддаться  ее
чарам, встал с колен и принялся закрывать банки с краской.
   -  А  твоему  жениху?  -  спросил  он  нарочито  грубовато,  когда   она,
восхищаясь, затанцевала вокруг комода.
   Глория замерла на месте, и ее брови изумленно поползли вверх.
   Куэйд отвел глаза от красок.
   - Комод входил в твое приданое, - сказал он. - Вот я и подумал, что жених
уже есть.
   Глория рассмеялась. Она еще не задумывалась о замужестве. Она даже еще не
понимала, что так влекло ее к охотнику и почему она видела его во сне  и  ей
нравилось повторять его имя.
   - Нет, - тихо сказала она, - жениха нет.

***

   С мешком, полным  подарков  от  Моди-Лэр,  Куэйд  покидал  дом  Уорренов,
подгоняемый привычным для охотника азартом. Однако на сей раз он  уносил  на
губах сладостный поцелуй Глории.
   Солнце еще не скрылось за горизонтом, и  когда  он,  подойдя  к  лесу,  в
последний раз оглянулся на дом, то увидел смотрящих ему вслед двух женщин. И
хорошо, что он не мог увидеть слезы на глазах Глории. - Мама,  он  вернется?
Она уже привыкла слышать смех Куэйда и внимать по вечерам его  рассказам  из
охотничьей жизни, и, хотя с первого дня знала, что он не останется, с трудом
удержалась, чтобы не броситься ему вслед и не вернуть его назад. Она сама не
знала, что с ней творится, но хорошо понимала, что вечерами, сидя с  матерью
у огня, будет думать только о нем.
   Моди-Лэр в отличие от дочери не плакала и не сожалела.  Она  усмехнулась,
словно ей была известна самая главная тайна человеческой жизни.
   - Успокойся, доченька, - сказала она, ласково обняв Глорию за плечи. - Он
обязательно вернется.

Глава 3

1692

   Уильям Кук, которого местные ребятишки в самый добрый час обычно называли
придурком, а в припадке злобы как только над ним ни измывались, теперь лежал
на спине в пыли. Его руки и ноги, зажатые в колодки, уже давно онемели.  Все
тело Вилли было заляпано  тухлыми  яйцами  и  гнилыми  помидорами,  которыми
осыпали его бессердечные мальчишки. Он лежал  так  уже  много  часов,  и  ни
одному человеку в Сили-Гроув  не  пришло  в  голову  хотя  бы  принести  ему
напиться.
   Вероятно, наказание не показалось бы ему слишком жестоким, если бы Уильям
был наказан за  дело.  Но  ведь  это  те  самые  мальчишки,  которые  теперь
забрасывали страдальца тухлятиной, послали его заглянуть в окно Мэри  Принс,
когда она  надевала  нижние  юбки.  Придурковатый  Уильям  имел  обыкновение
исполнять все приказания,  и  когда  ему  сказали,  что  благочестивая  Мэри
позвала его к окну, покорно пошел на зов.
   Глория Уоррен, проходившая с матерью мимо, даже  не  задумалась  на  тем,
виноват он или нет. Она просто не могла не принести воды, чтобы напоить  его
и не смочить обожженное солнцем лицо подростка.
   - Мама, иди без меня, - попросила она мать, - а я сначала посмотрю, что с
Уильямом, а потом зайду к Саре. Мальчику, вроде, совсем плохо.
   Моди-Лэр взяла у дочери корзинку  с  травами  и  лечебными  настойками  и
одобрительно кивнула ей. У нее тоже заныло  сердце  при  виде  Уильяма,  тем
более  что,  зная  его  безобидный   характер,   она   тоже   усомнилась   в
справедливости выпавшей на его долю кары.
   - Посмотри, чтобы он не пил слишком много,  -  сказала  она.  -  И  пусть
завтра приходит к нам ужинать.
   Проводив мать глазами, Глория набрала воды в ковш и осторожно понесла его
Уильяму, стараясь не расплескать по дороге.
   Уильям был всего на год моложе ее, но у него не было ни отца, ни  матери.
Он был высок ростом и  очень  силен,  но  дурашлив  с  младенчества.  Лет  с
четырнадцати он зарабатывал себе на жизнь всякой тяжелой и грязной  работой,
да еще был поденщиком у Асы Дугласа,  который  арендовал  поле  Уорренов.  У
Глории защемило сердце, когда  она  подошла  к  парню.  Он  выглядел  совсем
одиноким и несчастным, как  большой  ребенок,  с  которым  любимые  им  люди
обошлись слишком жестоко.
   Бедняжка Уильям. Он был совсем одинок в этой жизни.  Дуглас,  правда,  не
притеснял его, но и не обращал на него особого внимания.  Жалость-то  какая.
Глория не ошиблась, когда решила, что Уильям хотел поиграть  с  мальчишками,
которые довели его до беды.
   - Уильям, они жестокие, - Глория дала ему попить. И вода, и  ее  ласковый
голос сделали свое дело. Краска немного сошла с  его  лица,  особенно  после
того как Глория обтерла его концом передника, смоченного в воде. - Сейчас  я
найду твою шапку и принесу тебе,  -  пообещала  она  в  ответ  на  неуклюжую
благодарность Уильяма. - Надо тебе  надеть  ее,  если  ты  еще  долго  здесь
пробудешь.
   Потрескавшиеся губы Уильяма сложились в слабую улыбку.
   - Ты добрая, Глория. Ты не мучаешь меня, как другие.
   Она тоже улыбнулась ему и от души пожалела беднягу,  который  хотел  всех
любить, а в итоге только набивал себе шишки.
   - Ты тоже хороший, Уильям, и не  заслуживаешь  такого  обращения.  Хорошо
было бы, если бы ты не всегда беспрекословно выполнял то, что прикажут  тебе
другие. Тебе это только пойдет на пользу.
   Глория вздохнула, зная, что напрасно говорит все это. По виду Уильям  был
старше мальчишек, издевавшихся над ним, а вот по уму явно не  дотягивал.  Он
все сделает, что они скажут, чем бы это ни грозило ему  самому.  Значит,  на
следующей неделе быть ему опять в колодках или с исполосованной спиной.
   Поднявшись с колен, Глория отряхнула пыль с платья.  Уильяму  было  очень
плохо. Как же так случилось, что  собрание,  выносящее  приговор,  пошло  за
кучкой негодяев и  назвало  это  безобразие  справедливостью?  Взволнованная
увиденным, она припомнила одного подлеца, которому неплохо было бы побыть на
месте Уильяма.

***

   Преподобный Джосия Беллингем стоял неподалеку и одобрительно  разглядывал
Глорию Уоррен. Девушка необыкновенно красива и, что еще удивительнее, у  нее
доброе сердце. Он, правда, не  сомневался,  что  Уильям  Кук  заслужил  свое
наказание,  но  его  тронуло  милосердие  Глории  Уоррен.  Она  была  словно
великолепно ограненный бриллиант между скромными жемчужинами.
   Вечно озабоченный тем, как он выглядит со стороны, Беллингем  осмотрелся.
Никто не обращал на него внимания, и он вновь  перевел  голодный  взгляд  на
очаровательную девушку, позволяя себе то, на что никогда  не  решился  бы  в
присутствии паствы.
   Глядя на это прекрасное творение природы, Беллингем ничего не упустил  из
виду. Ни черных, как вороново крыло, волос, блестевших на солнце, ни  нежной
оливковой кожи, ни румяных щек, говоривших о завидном  здоровье  Глории.  Во
время службы он часто замечал, что брови и длинные ресницы у  нее  такие  же
черные, как волосы, и такие же густые. Особенно завораживали священника губы
Глории, напоминавшие спелые вишни. И он отлично  помнил  сверкающие  голубые
глаза, которые не раз уводили его мысли далеко от молитвы к Богу.
   При взгляде на ее тонкую талию, пышную грудь под повязанным крест-накрест
платком и округлые бедра у священника забурлила в жилах кровь и ему пришлось
побороться с самим собой, чтобы никто  ничего  не  заметил.  Несомненно,  он
видел перед собой самую красивую девушку в здешних местах и даже,  возможно,
в целой колонии.
   Беллингем вспомнил, что уже прошел почти год после  того,  как  его  жена
умерла в родах. Этот год был для него тяжелым. Он не привык жить без женской
заботы и тем более без женщины в постели. Если бы не кумушки, ухаживавшие за
Эстер и пустившие слух, будто все могло быть в порядке, если бы он не спал с
ней чуть ли не до самых родов, он бы уже подыскал себе невесту.
   Беллингем тяжело вздохнул. Чего только он ни делал, чтобы  замолить  свой
грех. И постился, и молился, стоя на коленях по многу часов. Откуда ему было
знать, что это может ей повредить, ведь это законное право мужа -  спать  со
своей женой. Правда, жена жаловалась на боли, но она жаловалась и раньше, до
того как забеременела.
   Что было, то прошло. Год он оплакивал Эстер и ребенка, и это  был  долгий
год. Кстати, за это время и кумушки нашли себе другую пищу  для  разговоров.
Теперь их, к счастью, занимали гораздо  более  волнующие  дела.  С  марта  в
Сили-Гроув все только и говорили, что о ведьмах в Салеме. Чуть ли не  каждую
неделю приходили слухи о новых жертвах черной магии.
   Беллингем был одним из  первых,  кого  призвали  допросить  подозреваемых
девиц. Опираясь на  этот  свой  опыт  и  еще  кое-что  почитав,  он  написал
несколько трактатов о сверхъестественном и дьявольском, которые были  хорошо
приняты, по крайней мере их даже сравнивали с писаниями  одного  признанного
знатока в таких делах.
   Теперь ему не о чем было беспокоиться. Вскоре он  опять  женится,  и  дай
Бог, чтобы его будущая жена не меньше него любила супружеские утехи и  чтобы
у нее хватило приданного заплатить его бесчисленные долги. Приход бедный,  и
жалованья не хватает, особенно если живешь без жены и любишь пофорсить.
   Глория улыбнулась Уильяму Куку, и  Беллингем  заметил,  как  преобразился
несчастный парень, отчего  плоть  его  опять  восстала  против  вынужденного
поста.
   - Добрый день, преподобный отец. Улыбаясь,  чтобы  скрыть  свои  нечистые
помыслы,  Беллингем  круто  повернулся,  боясь,  как  бы  кто  не  распознал
что-нибудь по его лицу. Придется ему сегодня  вечером  подольше  помолиться,
чтобы Господь укрепил его во вдовстве.
   - Господь с тобой, матушка Уоррен. Вот  смотрел,  как  твоя  дочь  жалеет
сироту, - он приподнял шляпу и поклонился. - Доброе сердце у девицы.
   Моди-Лэр, хотя ей нравилось, когда хвалили дочь, все  же  удивилась,  что
это нашло на сурового Беллингема. К тому же ее порадовало, что Беллингем  не
разделяет мнение некоторых в Сили-Гроув,  считавших,  будто  Глория  слишком
своевольна для девицы.
   - Она моя радость, сэр, да и другого такого доброго ребенка на  свете  не
сыщешь.
   Про себя Беллингем  удивился,  как  такая  красавица  могла  уродиться  у
простушки Моди-Лэр. За что Господь наградил ее  подобной  дочерью?  Прищурив
глаза,  он  вертел  в  руках  шляпу  и,  вечно  занятый   лишь   собственным
благополучием, думал о том, что Глория позднее дитя у Моди-Лэр Уоррен.
   Лицо матери все в морщинах, волосы давно уже поседели, узкие плечи начали
сгибаться под тяжестью прожитых лет,  хотя  походка  у  нее  еще  оставалась
по-молодому легкой. Тем не менее, недалеко то время, когда большое хозяйство
окажется ей не по силам.
   Взгляд  священника  вновь  обратился  на  Глорию,  когда  она   торопливо
двинулась прочь от колодника, словно  впереди  у  нее  было  какое-то  очень
важное дело. На нее было приятно  смотреть,  и  священнику  стоило  большого
труда вновь обернуться к ее  матери,  отогнав  от  себя  грешные  мысли,  за
которые он постановил себе еще и пост в добавление к строгим молитвам.
   - Она уже не ребенок, госпожа Уоррен. Сколько ей лет?
   У священника был красивый голос, которым он умел ласкать, словно  песней,
и стегать, словно бичом, и он знал,  как  им  пользоваться  ради  достижения
своих целей. Глория, несомненно,  красавица,  но  и  ему  нечего  стыдиться.
Ростом в добрых шесть футов, с красивыми, пшеничного цвета, густыми волосами
и  карими  глазами,  опушенными  светлыми  ресницами,  с   аристократической
горбинкой на носу и сильным подбородком, он производил впечатление  сильного
человека, который много чего может добиться тяжелой работой, хотя  на  самом
деле  тяжелой  работы  он  не  знал  и  руки  у  него  были  нежные,  как  у
какого-нибудь богатого бездельника.
   Моди-Лэр не замедлила с ответом.
   - В прошлом месяце исполнилось восемнадцать, преподобный отец.
   Беллингем остался доволен ее ответом. Чтобы она не прочитала  его  мысли,
он прикрыл глаза. Итак, девушке пора  замуж.  А  ему  нужна  жена.  У  Нобла
Уоррена других наследников нет. Треть всего - вдовья часть,  значит,  ферма,
может, и не самая большая в округе, но одна из самых прибыльных  принадлежит
дочери или будет принадлежать, когда она выйдет замуж. Он глубоко вздохнул и
медленно выпустил воздух. Кажется, Господь не оставил его своей заботой.
   - Разве ей еще не пора замуж? - спросил он.
   Моди-Лэр Уоррен едва заметно усмехнулась. Эта мысль уже  приходила  ей  в
голову, и она понимала, что только  из-за  нежелания  расстаться  с  дочерью
всегда старалась отогнать ее подальше.
   - Успеется, - ответила она. - Глория у меня одна, и  я  хочу,  чтобы  она
подольше оставалась со мной.
   - Ну, ну, госпожа Уоррен, - попенял ей Беллингем, - не собираетесь же  вы
в самом деле дожидаться, когда она станет старой девой?
   Моди-Лэр не оставила слова Беллингема без внимания, тем более что и  сама
часто думала об этом. Нобл  Уоррен  был  обеспеченным  и  добрым  человеком,
однако ей было известно, что далеко не всем женщинам так  повезло  в  жизни.
Десять - двенадцать лет замужней жизни и постоянные беременности сокрушали и
самое крепкое здоровье. Хорошо еще, если женщина доживала до  того  времени,
когда ее дети становились взрослыми, а чаще всего их воспитывали  вторые,  а
порой и третьи жены отцов. Не  будь  у  нее  всего  одна-единственная  дочь,
неизвестно еще, прожила бы она сама так долго.
   Она размышляла о женской  доле,  совершенно  забыв,  что  священник  ждет
ответа. Нет, торопить Глорию с замужеством она не будет. Ей  нужен  человек,
похожий на Нобла, а такой есть только один. Однако она приняла  к  сведению,
что если Беллингем обратил внимание на то, что ее дочь  выросла,  то  другие
тоже скоро это заметят и захотят завладеть Глорией и ее наследством.
   - Я хочу, чтобы она хорошо подумала сначала, - ответила  в  конце  концов
Моди-Лэр. - Пусть выберет себе мужчину, который умеет заботиться о женщине.
   Беллингем покраснел, не зная, не относятся ли  ее  слова  к  нему  лично.
Однако он понял, что ему придется быть очень осторожным с  Моди-Лэр  Уоррен,
если он хочет получить руку ее дочери.
   Не желая, чтобы она заранее разгадала его намерения, он сделал  вид,  что
торопится по делам.
   - Я принадлежу к тем людям, которые  считают,  что  выбор  должны  делать
родители.
   Господь с вами, - попрощался он и пошел прочь.

***

   Моди-Лэр пришлось немного задержаться в доме Томаса Леонарда, у  которого
болела  жена.  Никаких  лекарей  в  Сили-Гроув  никогда  не  было,  так  что
приходилось лечиться домашними средствами,  секрет  которых  передавался  из
поколения в поколение. Моди-Лэр знала многие  тайны  трав  и  помогала  даже
тогда, когда другие умывали руки. Бедняжка Рашель Леонард  обожгла  руку,  и
она воспалилась так, что пришлось бы ее отрезать, не пошли  она  вовремя  за
Моди-Лэр Уоррен.
   - Как ты сегодня, Рашель?
   Четверо ребятишек, старшей из которых было  около  восьми,  сгрудились  у
кровати матери. Малыш лет двух  все  время  старался  натянуть  простыню  на
измученное лицо Рашели.
   - Слава Богу, лучше, -  еле  слышно  ответила  Рашель,  блеснув  усталыми
глазами. Это была сильная женщина с резкими чертами лица, и,  хотя  ее  щеки
были мертвенно бледны, она уже сидела в подушках, а не лежала,  безразличная
ко всему, как несколько дней назад. - Лучше ли рука, этого я  не  знаю,  но,
кажется, я начинаю ее ощущать. Надеюсь, мне удастся ее сохранить, а  то  как
мне с четырьмя малышами? Хорошо еще, старшая  старается  все  делать.  Томас
ведь не может бросить поле.
   Моди-Лэр сняла  проваренную  и  промасленную  кору  тсуги  и  с  радостью
отметила, что Томас Леонард все-таки выбрал время еще раз смазать ее маслом,
которое она дала ему, чтобы повязка не засохла. Рана действительно выглядела
гораздо лучше, воспаление  сошло  почти  полностью,  лишь  кое-где  остались
кровавые подтеки, хотя раньше вся кожа была в багровых полосках, словно паук
оплел рану паутиной.
   Рашель тоже посмотрела на руку и  обрадовалась  перемене.  Опухоль  почти
спала, и она даже смогла немного подвигать пальцами.
   -  Просто  чудо,  -  прошептала  Рашель,  только  теперь  позволив   себе
заплакать. - Спасибо тебе.
   - Не меня благодари, - сказала Моди-Лэр, обмывая рану и накладывая на нее
раскрошенную кору ольхи. - Чудо сотворили Бог и его творения.
   - Правда, - согласилась Рашель. - Но я никогда  не  забуду,  как  ты  мне
помогла. Если бы я могла хоть чем-то отплатить тебе...
   Моди-Лэр зашикала на нее.
   - Вот еще. Мы же подруги.
   Через полчаса Моди-Лэр, заново перевязав руку Рашель и оставив  примочки,
распрощалась с благодарной  хозяйкой  и  ее  детьми  и  направилась  к  дому
Колльеров, где рассчитывала найти Глорию. От Сили-Гроув до их фермы было  не
меньше двух миль, и ей хотелось управиться до захода солнца.

***

   Глория и Сара Колльер вышли из дома Колльеров, с  трудом  отвязавшись  от
двух Сариных сестричек. Всего их было три брата и три сестры, и Сара,  самая
старшая, была счастлива, если ей удавалось ненадолго вырваться из  дома.  Со
своими светлыми волосами и веснушками она  была  очень  хорошенькой,  но  ее
красота меркла, стоило  ей  оказаться  рядом  с  Глорией.  Правда,  Сара  не
обращала на это внимания, потому что Глория была  ей  гораздо  ближе  родных
сестер и только с ней она  могла  делиться  своими  желаниями  и  надеждами,
поэтому самыми счастливыми для нее были дни, когда Глория приходила в  город
или ей разрешали навестить мать и дочь Уорренов на их ферме.
   - У меня тайна, - взволнованно прошептала Сара, - и я умру,  если  никому
не расскажу о ней.
   Глория придвинулась поближе к подруге.
   - Скажи мне, - шепнула она в ответ. Какие тайны могли  быть  в  маленьком
городке, где все друг друга знали, как самого себя?
   - Папа говорит, что скоро я, может быть, выйду замуж.
   Лицо Сары сияло гордостью.
   Глория с трудом сдержалась, чтобы не  выдать  св