и.
   - Ну  да,  -  отвечало сокровище,  -  благодаря секрету Альсины,  вашей
близкой подруги.
   - Это нелепость,  такая смешная и такая грубая, - сказала Исмена, - что
ее незачем даже опровергать.  Я не знаю, - продолжала она, - сокровище какой
из  этих  дам  обнаруживает  такую  осведомленность в  моих  делах.  Но  оно
рассказало такие вещи, о которых мое не знает ничего.
   - Сударыня,   -  сказала  Сефиза,  -  уверяю  вас,  что  мое  сокровище
ограничилось тем, что слушало.
   Другие женщины повторили то же самое, и все принялись за игру, так и не
дознавшись,  кто был собеседником Исмены в  разговоре,  который я только что
передал.


ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

ПЯТАЯ ПРОБА КОЛЬЦА.
   КАРТЕЖНИЦЫ

   Большая часть партнерш Манимонбанды играла с остервенением,  и не нужно
было иметь проницательности Мангогула,  чтобы это заметить.  Страсть игроков
труднее всего скрыть.  Она обнаруживается и  при выигрыше,  и  при проигрыше
резкими симптомами.
   "Откуда у  них это неистовство?  -  спрашивал он себя.  -  Решаются они
проводить целые ночи за столом, увлекаясь фараоном и трепеща в ожидании туза
или семерки?  Это безумие портит их здоровье и красоту, если она у них есть.
Не говоря уже о распутстве, на которое, я уверен, оно их толкает".
   - У меня сильное желание,  -  тихо шепнул он Мирзозе, - выкинуть сейчас
одну шутку.
   - Что же это за шутка, которую вы задумали? - спросила фаворитка.
   - Направить перстень  на  самую  яростную  из  картежниц,  допросить ее
сокровище и  при  помощи этого  органа дать  добрый совет безмозглым мужьям,
которые позволяют своим  женам  рисковать честью и  состоянием за  карточным
столом или за игрой в кости.
   - Мне  очень  нравится эта  мысль,  -  сказала Мирзоза,  -  но  знайте,
государь,  что Манимонбанда поклялась своими пагодами,  что у  нее не  будет
больше собраний, если она еще раз будет терпеть бесстыдство энгастримиток.
   - Как вы сказали, услада моего сердца? - прервал ее султан.
   - Я  привела,   -  ответила  фаворитка,  -  название,  какое  стыдливая
Манимонбанда дает всем, чьи сокровища умеют говорить.
   - Это  придумал  глупец  брамин,  который  хвастается  тем,  что  знает
греческий язык и не знает конгского языка,  -  сказал султан. - Тем не менее
нравится ли это или нет Манимонбанде и  ее капеллану,  я  хотел бы допросить
сокровище Маниллы,  и было бы уместно составить на этот раз протокол допроса
в назидание ближним.
   - Государь, если вы меня послушаетесь, - сказала Мирзоза, - вы избавите
от неприятностей старшую султаншу,  -  это вам легко сделать без того, чтобы
пострадало ваше или мое любопытство. Почему не перенестись вам к Манилле?
   - Я отправляюсь туда, раз вы этого хотите, - сказал Мангогул.
   - Но в котором часу? - спросила фаворитка.
   - В полночь, - ответил султан.
   - В полночь она играет, - заметила фаворитка.
   - Тогда я подожду до двух часов, - сказал Мангогул.
   - Государь,  -  возразила Мирзоза, - вы не подумали о том, что сказали.
Это самое прекрасное время для игры. Поверьте, ваше высочество, вы застанете
Маниллу только что уснувшей между семью и восемью часами утра.
   Мангогул последовал совету  Мирзозы  и  посетил Маниллу в  семь  часов.
Прислужница  собиралась  уложить  ее  в  постель.  Он  увидел,  судя  по  ее
печальному  лицу,   что   она  проигралась;   она  ходила  взад  и   вперед,
останавливалась,  подымала глаза к  небу,  топала ногой,  прижимала кулаки к
глазам  и  что-то  бормотала сквозь зубы,  чего  султан не  мог  расслышать.
Прислужницы,  которые ее  раздевали,  с  трепетом следили за  ее движениями.
Наконец,  они ее  уложили,  но  это не обошлось без грубостей и  даже худших
вещей с ее стороны.
   И  вот  Манилла  в  постели;  вместо  вечерней молитвы  она  произнесла
несколько проклятий тузу, который вышел семь раз, отчего она и проиграла.
   Она только что сомкнула глаза, когда Мангогул направил на нее кольцо. В
ту же минуту ее сокровище горестно воскликнуло:
   - Вот так раз! У меня девяносто и ни одной взятки.
   Султан улыбнулся,  увидя, что в Манилле все дышит картежной игрой, даже
ее сокровище.
   - Нет,  - продолжало оно, - я никогда не буду играть против Абидула; он
вечно плутует.  Не  говорите мне  о  Даресе:  с  ним рискуешь всегда сделать
несчастный ход.  Измаил -  сносный игрок,  но  его  не  так  легко залучить.
Мазулиму не было цены,  пока он не попался в  руки Криссы.  Я  не знаю более
капризного игрока,  чем  Зульмис.  Рика  менее капризен,  но  бедный мальчик
проигрался в  пух и  прах.  С  Лазули ничего не поделаешь.  Самая прекрасная
женщина в Банзе не заставит его играть по большой. Неважный игрок и Молли. В
самом деле, игрокам есть от чего прийти в отчаяние, и скоро не будешь знать,
с кем составить партию.
   После этой иеремиады сокровище перешло к тем особым случаям, свидетелем
которых оно было,  и  начало изливаться относительно стойкости его хозяйки и
средств, какими она пользовалась в трудных обстоятельствах.
   - Не  будь меня,  -  сказало оно,  -  Манилла уже  двадцать раз была бы
разорена.  Все богатства султана не могли бы покрыть долгов,  какие уплатило
я.  Однажды, играя в брелан, она проиграла финансисту и аббату больше десяти
тысяч дукатов.  Ей оставалось только прибегнуть к  своим драгоценностям.  Но
они совсем недавно были выкуплены ее  мужем из  заклада,  и  было рискованно
пускать их  в  ход.  Тем не  менее она взялась за карты,  и  ей выпала такая
соблазнительная игра,  какие посылает судьба,  когда хочет вас погубить.  От
нее ждали ответа. Манилла посмотрела на свои карты, опустила руку в кошелек,
откуда -  она это хорошо знала - ничего нельзя было вынуть, снова обратилась
к игре и стала в нее всматриваться, не зная, на что решиться.
   "Ставит ли сударыня, наконец?" - спросил ее финансист.
   "Да, ставлю... ставлю, - пролепетала она, - мое сокровище".
   "В какую сумму?" - спросил Тюркарес.
   "В сто дукатов", - сказала Манилла.
   Аббат  не  стал  играть,  -  сокровище показалось ему  слишком дорогим.
Тюркарес согласился на ставку; Манилла проиграла и уплатила.
   Тюркареса   соблазнило   тщеславное   желание   обладать   титулованным
сокровищем;  он  предложил моей хозяйке снабжать ее  деньгами для игры,  при
условии, чтобы я служило его удовольствиям. Дело было тут же улажено. Но так
как Манилла играла по большой,  а  средства финансиста не были неисчерпаемы,
мы скоро увидели дно его сундуков.
   Моя хозяйка затеяла у себя блистательный вечер с игрой в фараон; вся ее
компания  была  приглашена,   предполагались  ставки  не  ниже  дуката.   Мы
рассчитывали на  кошелек Тюркареса,  но  утром знаменательного дня этот плут
написал нам,  что  у  него не  осталось ни  гроша,  и  поверг нас  в  полное
замешательство:  нужно было как-нибудь выпутаться,  и  нельзя было терять ни
минуты.  Мы  снизошли до старого главы браминов,  и  за весьма дорогую плату
оказали несколько любезностей,  которых он  домогался целый век.  Этот сеанс
стоил ему двухгодового дохода от его бенефиций.
   Однако  Тюркарес вернулся через  несколько дней;  он  был  в  отчаянии,
говорил он,  что сударыня поймала его врасплох,  все же он рассчитывал на ее
доброту.
   "Но вы ошиблись в расчете,  -  отвечала Манилла,  - я никак не могу вас
принять.  Когда вы были в состоянии давать взаймы,  свет знал,  почему я вас
терпела.  Теперь же,  когда вы  никуда не  годны,  вы  нанесли бы ущерб моей
чести".
   Тюркарес был задет этой речью, и я тоже, потому что он был, может быть,
наилучший из молодых людей Банзы.  Он потерял обычную сдержанность и  сказал
Манилле,  что она ему обошлась дороже трех оперных актрис, которые доставили
бы ему удовольствий больше, чем она.
   "Ах,  - воскликнул он печально, - почему я не держался за мою маленькую
белошвейку!  Она  безумно  любила  меня.  Сколько  радостей  я  доставлял ей
каким-нибудь куском тафты!"
   Манилла,  которой не понравилось это сравнение, прервала его так резко,
что его бросило в дрожь,  и велела ему сейчас же выйти вон. Тюркарес знал ее
и предпочел мирно спуститься по лестнице, чем вылететь в окно.
   Манилла сделала после этого заем у другого брамина,  который пришел, по
ее  словам,  утешить ее  в  горе;  святой муж занял место финансиста,  и  мы
заплатили ему за  утешение той же монетой,  что и  первому.  Она проигрывала
меня еще  несколько раз.  Известно,  что  игорные долги единственные,  какие
уплачиваются в свете.
   Когда Манилле везет в игре,  это самая добропорядочная женщина в Конго.
Если не  считать игры,  ее  поведение не выходит из должных рамок.  Никто не
слышит ее  проклятий,  она  платит модистке,  прислуге,  одаряет прислужниц,
выкупает из  заклада тряпки и  ласкает своего дога и  мужа.  Но  она рискует
тридцать раз в месяц хорошими наклонностями и деньгами, ставя их на пикового
туза.  Вот жизнь,  какую она вела и какую будет вести.  И бог знает, сколько
раз еще я буду ставкой в ее игре.
   Тут сокровище умолкло,  и  Мангогул пошел спать.  Его разбудили в  пять
часов вечера,  и  он отправился в оперу,  где обещал фаворитке встретиться с
нею.


ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

ШЕСТАЯ ПРОБА КОЛЬЦА.
   ОПЕРА В БАНЗЕ

   Из всех театров Банзы на высоте был только оперный.
   Утмиутсоль{428} и Уремифасолясиутутут{428},  знаменитые музыканты, один
из  которых уже  начал стареть,  а  другой только что народился,  поочередно
владели  сценой.  Каждый  из  этих  двух  оригинальных  авторов  имел  своих
приверженцев. Невежды и хрычи стояли за Утмиутсоля: молодежь и виртуозы - за
Уремифасолясиутутута;  люди же со вкусом,  и молодые и старые, высоко ценили
их обоих.
   Уремифасолясиутутут,  говорили  последние,  превосходен,  когда  он  на
высоте,  но  время от  времени он  засыпает.  С  кем же  этого не случается?
Утмиутсоль более выдержан, более ровен; у него много прелести. Но у него нет
ничего такого,  чего нельзя найти,  и даже в более совершенной форме,  у его
соперника,  у  которого есть черты,  только ему  свойственные и  какие можно
встретить  лишь  в  его  трудах.   Старый  Утмиутсоль  прост,   естественен,
однообразен,   даже  слишком  иногда,   -   это   его  недостаток.   Молодой
Уремифасолясиутутут причудлив,  блестящ,  сложен,  учен,  даже  слишком учен
иногда,  но это, быть может, надо поставить в вину его слушателям. У первого
- только одна увертюра,  действительно превосходная, но возглавляющая каждую
из его пьес;  у второго -  столько увертюр,  сколько пьес.  И все они слывут
шедеврами.  Природа вела Утмиутсоля путями мелодии.  Изучение и опыт открыли
Уремифасолясиутутуту  источники  гармонии.   Кто   так   владел   искусством
декламации и  будет владеть,  как  старые авторы?  Кто,  как не  современные
авторы,  создают легкие арии, полные сладострастия, и оригинальные симфонии?
Утмиутсоль один знает толк в  партитурах.  До  Уремифасолясиутутута никто не
различал  тонких  оттенков,  которые  отделяют  нежность  от  сладострастия,
сладострастие от  страсти,  страсть от  томности.  Некоторые приверженцы его
утверждали даже,  что,  если партитуры Утмиутсоля выше,  чем у него,  то это
объясняется не столько неравенством талантов,  сколько различием поэтических
текстов, какими они пользовались.
   - Прочтите,  прочтите, - кричали они, - сцену из "Дардануса"{429}, и вы
убедитесь,  что,  если дать хороший текст либретто Уремифасолясиутутуту,  он
создаст не менее очаровательные сцены, чем в операх Утмиутсоля.
   Что бы там ни было,  в  мое время весь город сбегался на оперы одного и
задыхался от смеха на балетах другого.
   В   Банзе  ставилось  превосходное  произведение  Уремифасолясиутутута,
которое исполняли бы  спустя рукава,  если бы  фаворитка не заинтересовалась
им:  периодическое нездоровье,  которому подвержены сокровища,  было на руку
мелким  сошкам,   завистникам  композитора,  и  вызвало  отсутствие  главной
примадонны;  у той,  которая заменяла ее,  голос был хуже,  но,  так как она
возмещала его  недостатки игрой,  ничто  не  помешало  султану  и  фаворитке
почтить спектакль своим присутствием.
   Мирзоза уже пришла.  Султан входит.  Занавес поднят, спектакль начался.
Все шло великолепно.  Шевалье заставила забыть Мор, и шел уже четвертый акт,
когда во время пения хора, которое затянулось настолько долго, что фаворитка
уже  два  раза  зевнула,  султану вздумалось направить кольцо  на  хористок.
Никогда театр не видел более странной и комической картины. Тридцать девушек
сразу онемели;  широко раскрыв рот,  они  сохраняли свои прежние театральные
позы.  В  то  же  время  их  сокровища надрывали глотку,  распевая,  одно  -
простонародную песню, другое - шаловливую уличную песенку, третье - какие-то
фривольные куплеты.  Все эти сумасбродства соответствовали их характерам.  С
одной стороны слышалось:  "Да,  да,  милая кума!",  с другой:  "Как, неужели
двенадцать раз?.." Здесь:  "Кто меня поцеловал? Ах, нахал!" Там: "Вам проход
свободный дан, добрый дядя Киприан!.."
   Голоса эти, становясь все громче и безумнее, образовали чудовищный хор,
самый шумный и  самый смешной,  какой когда-либо слышали с  тех пор,  как...
да... но... (рукопись оказалась в этом месте испорченной).
   Между тем оркестр продолжал играть свое,  и хохот партера, амфитеатра и
лож, присоединившись к его музыке и к пению сокровищ, дополнял какофонию.
   Некоторые из актрис,  боясь, что их сокровища устанут напевать глупости
и  начнут их  рассказывать,  бросились за  кулисы,  но  они отделались одним
страхом.  Мангогул,  убедившись,  что публика не  услышит уже ничего нового,
повернул кольцо в  обратную сторону.  В  то  же мгновение сокровища смолкли,
смех прекратился, спектакль вошел в рамки, пьеса продолжалась и благополучно
дошла до конца.  Занавес опустился; султан и султанша удалились, и сокровища
актрис отправились туда,  где  их  ожидали для  иных  занятий,  -  отнюдь не
пением.
   Это  происшествие наделало много шуму.  Мужчины смеялись,  женщины были
встревожены,  бонзы - скандализованы, у академиков голова шла кругом. Что же
говорил об этом Оркотом?  Оркотом торжествовал.  Он предсказывал в  одном из
своих докладов,  что сокровища непременно запоют. Они запели, и это явление,
сбившее с  толку его собратьев,  было для него новым лучом истины и блестяще
подтверждало его теорию.


ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

ОПЫТЫ ОРКОТОМА

   15  числа,  месяца...  Оркотом делал в  Академии доклад,  в  котором он
высказывал свой  взгляд на  болтовню сокровищ.  Так  как  он  сообщал весьма
уверенно о непогрешимых опытах, повторенных неоднократно, и каждый раз с тем
же успехом,  большинство слушателей было ошеломлено. Некоторое время публика
сохраняла  благоприятное впечатление  о  его  докладе,  и  в  течение  целых
полутора месяцев считали, что Оркотом сделал замечательные открытия.
   Для  полноты  его  триумфа  нужно  было  только  на  заседании Академии
повторить опыты,  которыми он  так гордился.  Собрание,  созванное по  этому
случаю,  было  блестящим.  На  нем  присутствовали министры,  и  сам  султан
соблаговолил явиться туда, оставаясь, однако, невидимым.
   Мангогул  был  большим  искусником в  монологе,  пустота  болтовни  его
современников развила в нем привычку говорить с самим собой,  - и вот как он
рассуждал:
   "Одно  из  двух  -  или  Оркотом  продувной шарлатан,  или  гений,  мой
покровитель,  -  набитый дурак.  Если академик, который, конечно, не колдун,
может  заставить  говорить  мертвые  сокровища,   то   гений,   который  мне
покровительствует,  сделал  большую  ошибку,  заключив договор с  дьяволом и
продав ему душу, с тем чтобы наделить душой сокровища, полные жизни".
   Погруженный в  размышления,  Мангогул не  заметил,  как  очутился среди
академиков.  Аудиторию Оркотома,  как  мы  видели,  составляли все обитатели
Банзы,  сколько-нибудь сведущие в  вопросах о  сокровищах.  Он мог бы вполне
быть довольным своей аудиторией, если бы смог ее удовлетворить; но опыты его
не имели ни малейшего успеха.  Оркотом брал сокровище, приближал его ко рту,
дул в  него до потери дыхания,  оставлял его и  снова брался за него,  потом
начинал производить опыт над другим, ибо он принес сокровища всех возрастов,
всех размеров,  всевозможных состояний и  цветов;  но  тщетно он дул на них,
слышались только нечленораздельные звуки,  совсем не похожие на те, какие он
обещал.
   Вокруг поднялся ропот,  который на  минуту смутил его,  но  он  овладел
собой  и  заявил,  что  такие  опыты не  проходят удачно перед столь большим
количеством публики, и был прав.
   Мангогул в  негодовании встал,  вышел и в ту же минуту очутился у своей
любимой султанши.
   - Ну что ж,  государь,  -  спросила она,  как только увидела его, - кто
прав  -  вы  или  Оркотом?  Ведь его  сокровища творили чудеса.  В  этом нет
сомнения.
   Султан прошелся несколько раз по комнате, не отвечая ей.
   - Мне  кажется,   -   сказала  фаворитка,   -  ваше  высочество  чем-то
недовольны.
   - Ах,  мадам,  -  ответил султан, - дерзость этого Оркотома ни с чем не
сравнима.  Я не хочу слышать о нем. Что скажете вы, будущие поколения, когда
узнаете, что великий Мангогул выдавал пенсию в пять тысяч экю таким людям, в
то время как храбрые офицеры, которые орошали своей кровью лавры, увенчавшие
его чело,  не получали больше четырехсот ливров пенсии!  Ах,  черт возьми, я
прихожу в ярость! Я потерял расположение духа на целый месяц.
   Тут Мангогул замолчал и продолжал шагать по апартаментам фаворитки.  Он
ходил с опущенной головой взад и вперед,  останавливался и по временам топал
ногой.  На  минуту он присел,  но тотчас же вскочил,  простился с  Мирзозой,
забыл ее поцеловать и удалился в свои покои.
   Африканский автор,  обессмертивший себя историей возвышенных и чудесных
деяний Эргебзеда и Мангогула, продолжает в следующих выражениях:
   Судя по плохому настроению Мангогула,  все думали,  что он изгонит всех
ученых из своего царства. Отнюдь нет. На другой день он встал веселый, утром
покатался на карусели с  кольцами,  вечером ужинал со своими фаворитками и с
Мирзозой в великолепном шатре,  разбитом в садах сераля, и казался ничуть не
озабоченным государственными делами.
   Умы,  настроенные пессимистически,  фрондеры Конго и новаторы Банзы, не
преминули осудить его поведение. К чему только не придерутся эти люди!
   - И это называется,  -  говорили они на прогулках и в кафе, - управлять
государством!  Целый день  не  выпускает копья из  рук,  а  ночи проводит за
столом.
   - Ах,  если бы я был султаном! - вскричал маленький сенатор, разоренный
игрой,  расставшийся с  женой  и  давший своим детям прескверное воспитание.
Если бы  я  был султаном,  я  гораздо лучше него привел бы Конго в  цветущее
состояние.  Я хотел бы быть грозой моих врагов и любимцев подданных. Меньше,
чем в полгода,  я восстановил бы во всей силе полицию, законы, армию и флот.
У  меня  было  бы  сто  линейных  кораблей;  наши  ланды  превратились бы  в
плодородные поля,  и  дороги были бы  исправлены.  Я  уничтожил бы  или,  по
крайней  мере,  уменьшил  наполовину налоги.  Что  касается пенсий,  господа
остроумцы, даю слово, вы не получали бы и на понюшку табаку. Бравые офицеры,
Понго  Сабиам!   -   бравые  офицеры,  старые  солдаты,  судьи,  вроде  нас,
посвятившие труды и досуг на то, чтобы чинить правосудие - вот люди, которых
я осыпал бы милостями!
   - Разве  вы  не  помните,  господа,  -  прибавил тоном  знатока  старый
беззубый политик с прилизанными волосами, в камзоле с протертыми локтями и в
обтрепанных  манжетах,   -   нашего   великого  императора  Абдельмалека  из
абиссинской династии,  который царствовал две тысячи триста восемьдесят пять
лет тому назад?  Разве вы  не  помните,  как он  велел посадить на  кол двух
астрономов за то,  что они ошиблись на три минуты в  предсказании солнечного
затмения,  и  четвертовал своего хирурга и придворного врача,  предписавшего
ему некстати манную кашу?
   - А затем,  -  продолжал другой,  -  спрашивается, на что нужны все эти