о  всем
вероятиям,  печальные последствия.  Если угодно,  я дам вам возможность быть
свидетелем всего,  что произойдет".  Он принимает мое предложение,  и я веду
его в ложу,  закрытую решеткой, откуда ему видна сцена, которую он принимает
за  покой дворца султана.  Неужели вы  думаете,  что,  невзирая на  всю  мою
деланную серьезность, иллюзия у этого человека будет длиться хоть минуту? Не
согласитесь ли вы, наоборот, что натянутая поступь актеров, причудливость их
костюмов,  экстравагантность их  жестов,  напыщенность их  речи,  необычной,
рифмованной и размеренной, и тысячи других диссонансов, которые его поразят,
заставят его расхохотаться мне в  лицо уже во  время первой сцены и  заявить
мне,  что  или  я  потешаюсь над  ним,  или  же  государь и  весь  его  двор
помешались.
   - Признаюсь,  -  сказал Селим, - ваша аналогия меня поразила; но нельзя
ли  вам  возразить,  что  на  спектакль идут,  зная заранее,  что увидят там
воспроизведение события, а не само событие?
   - Разве должна эта предпосылка,  - возразила Мирзоза, - помешать самому
естественному изображению события.
   - Я  вижу,  сударыня,  -  прервал ее  Мангогул,  -  что вы  -  во главе
фрондеров.
   - Если вам поверить,  -  заметил Селим, - то нам угрожает упадок вкуса,
возвращение  варварства,  и  мы  вернемся  к  невежеству  времен  Мамурры  и
Орондадо.
   - Сударь,  не  опасайтесь ничего  подобного.  Я  ненавижу пессимистов и
никогда не  присоединяюсь к  ним.  К  тому  же  я  слишком дорожу славой его
высочества,  чтобы пытаться омрачить блеск его царствования. Но согласитесь,
господин Рикарик,  если бы  прислушивались к  нашим советам,  то  литература
достигла бы еще более пышного расцвета, - не так ли?
   - Как!  -  воскликнул Мангогул. - Неужели вы собираетесь представить на
этот счет доклад моему сенешалу?
   - Нет,  государь, - отвечал Рикарик. - Но, поблагодарив ваше высочество
от имени всех литераторов за нового инспектора, назначенного вами, я со всем
смирением  поставлю  на  вид  сенешалу,  что  выбор  ученых  для  пересмотра
рукописей -  дело весьма ответственное;  что эти обязанности поручают людям,
которые,  как мне кажется, не на высоте положения, отчего мы имеем множество
таких плохих последствий, как искажение прекрасных трудов, подавление лучших
талантов,  которые,  не  имея возможности писать,  как им хочется,  не пишут
вовсе  или  же  переправляют  свои  труды  за  границу,  нанося  им  большой
материальный ущерб;  прививку дурного мнения о предметах,  которые запрещают
затрагивать,  -  и  тысячи других неприятностей,  перечислить которые вашему
высочеству было бы  слишком долго.  Я  посоветовал бы  сократить пенсии иным
литературным пиявкам,  которые без  толку  и  без  умолку попрошайничают;  я
говорю о глоссаторах,  знатоках античности,  комментаторах и других в том же
роде,  которые были бы весьма полезны,  если бы хорошо делали свое дело,  но
которые имеют  печальную привычку обходить темные места  и  объяснять и  без
того понятные вещи.  Мне хотелось бы,  чтобы добились упразднения почти всех
посмертных трудов и  чтобы  не  допускали поругания памяти великого писателя
из-за алчности издателя,  собирающего и выпускающего в свет, через много лет
после смерти человека, произведения, которые он при жизни обрек забвению.
   - А я,  -  заметила фаворитка, - назову ему несколько выдающихся людей,
подобных господину Рикарику,  которых  вы  могли  бы  осыпать милостями.  Не
удивительно ли,  что у бедного малого нет ни гроша,  между тем как почтенный
хиромант Манимонбанды получает тысячу цехинов в год из вашей казны?
   - Ну,  хорошо,  мадам,  - отвечал Мангогул, - я назначаю такую же сумму
Рикарику из моих личных средств, принимая во внимание чудеса, которые вы мне
про него рассказали.
   - Господин Рикарик,  -  сказала фаворитка,  - я тоже должна сделать для
вас кое-что:  я  жертвую в  вашу пользу маленьким уколом своего самолюбия и,
ради  той  награды,  которую вам  пожаловал по  заслугам Мангогул,  согласна
забыть нанесенную мне обиду.
   - Разрешите спросить у  вас,  мадам,  что это за обида,  -  осведомился
Мангогул.
   - Да,  государь,  вы сейчас узнаете.  Вы сами вовлекли нас в разговор о
литературе,  вы начали с чтения образчика современного красноречия,  который
отнюдь не был прекрасен,  и  когда,  чтобы вам угодить,  мы начали развивать
печальную мысль,  брошенную вами,  -  на  вас  нападают скука и  зевота,  вы
вертитесь в  своем кресле;  вы  сто раз меняете положение,  никак не  находя
удобного,   наконец,  устав  от  такого  скверного  времяпрепровождения,  вы
внезапно принимаете какое-то  решение,  встаете и  исчезаете.  И  куда же вы
направились? Может быть, слушать еще одно сокровище?
   - Все это так,  мадам, но я не вижу в этом ничего оскорбительного. Если
человеку случается скучать,  слушая прекрасные вещи,  и забавляться,  слушая
дурные,  -  тем  хуже  для  него.  Ею  несправедливое предпочтение ничуть не
обесценивает того,  чем  он  пренебрег;  он  только  доказывает себя  плохим
судьей. Могу еще к этому прибавить, мадам, что пока вы были заняты беседой с
Селимом,  я  почти столь же безрезультатно пытался доставить вам возможность
получить дворец.  И  вот  раз  уж  выходит,  что  я  провинился,  а  вы  это
утверждаете, - заявляю вам, что вы отомщены.
   - Каким же образом? - спросила фаворитка.
   - А  вот  как,  -  отвечал  султан.  -  Чтобы  немного развлечься после
академического заседания,  которое  мне  пришлось  вытерпеть,  я  отправился
допрашивать кое-какие сокровища.
   - Ну, что же, государь?
   - Ну,  что же?  Мне еще не приходилось встречать таких нелюдимых, какие
мне сегодня попались.
   - Это чрезвычайно радует меня, - заявила фаворитка.
   - Они оба принялись болтать на каком-то непонятном языке,  я  прекрасно
запомнил все,  что  они  говорили,  но  пусть  я  умру,  если  я  понял хоть
что-нибудь.


ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

ВОСЕМНАДЦАТАЯ И ДЕВЯТНАДЦАТАЯ ПРОБЫ КОЛЬЦА.
   СПЛЮЩЕННЫЙ СФЕРОИД И ПУТАНАЯ БОЛТОВНЯ ЖИРЖИРО.
   РАЗУМЕЙ, КТО МОЖЕТ

   - Странное дело,  -  продолжала фаворитка,  -  до сих пор я думала, что
если можно в чем-нибудь упрекнуть сокровища,  так это в слишком ясной манере
говорить.
   - Черт возьми!  -  заметил Мангогул,  -  эти два сокровища не похожи на
прочие; попробуйте-ка их понять.
   Знаете ли вы эту маленькую кругленькую женщину, у которой голова словно
растет из  самых плеч  и  едва  можно разглядеть руки;  у  которой ноги  так
коротки и живот так отвис, что ее можно принять за китайского болванчика или
за огромный уродливый эмбрион;  ее прозвали Сплющенным Сфероидом;  она вбила
себе в  голову,  что Брама призвал ее к  изучению геометрии,  потому что она
создана им в  форме шара;  впрочем,  она вполне могла бы избрать артиллерию,
ибо благодаря присущей ей  форме должна была выйти из  чрева матери природы,
как ядро вылетает из жерла пушки.
   Мне  захотелось  узнать  новости  о   ее  сокровище,   и   я  стал  его
расспрашивать;  но  этот  новоявленный вихревик  стал  изъясняться  в  таких
специальных геометрических терминах, что я ничего не понял и подозреваю, что
оратор и сам себя не понимает.  Речь все время шла о прямых линиях, вогнутых
поверхностях,  данных  величинах,  длине,  ширине,  глубине,  твердых телах,
действующей  и  потенциальной  энергии,   конусах,   цилиндрах,   конических
сечениях, кривых, эластических кривых, замкнутой кривой с центром приложения
силы...
   - Довольно!  Пощадите меня,  ваше  высочество!  -  горестно воскликнула
фаворитка, - у вас безжалостная память. Вы можете уморить человека. Теперь у
меня обеспечена мигрень на добрую неделю.  Скажите,  между прочим, неужели и
второе сокровище так же забавно?
   - Предоставляю вам самим судить,  - отвечал Мангогул. - Клянусь большим
пальцем Брамы,  я  совершил прямо-таки чудо.  Я  запомнил весь этот вздор от
слова до слова,  хотя там не было ни тени смысла и ни капли ясности;  и если
вы   мне   дадите   тонкое   критическое  истолкование,   вы   сделаете  мне
очаровательный подарок, сударыня.
   - Как вы сказали,  государь?!  -  воскликнула Мирзоза.  - Пусть я умру,
если вы не похитили у кого-то эту фразу!
   - Не  знаю,  как это случилось,  -  отвечал Мангогул,  -  ибо сегодня я
никому не  давал  аудиенции,  кроме этих  двух  сокровищ.  Когда я  направил
перстень на последнее из них,  оно помолчало с  минуту,  а затем заговорило,
как бы обращаясь к какому-то собранию:
   "Господа!
   Я  не стану выискивать,  пренебрегая моим собственным разумом,  образцы
мышления и  выражений.  И если мне удастся высказать нечто новое,  в этом не
будет  никакой аффектации;  оно  явится  следствием моей  темы;  если  бы  я
повторяло то,  что уже высказывалось по этому поводу,  это значило бы, что я
мыслю, как другие.
   Пусть не вздумают иронизировать над моим вступлением и  обвинять меня в
том,  что я ничего не читало или же читало без толку,  - сокровище, подобное
мне, не создано ни для чтения, ни для того, чтобы употреблять его на пользу,
ни  для  того,  чтобы  предвидеть возражения,  ни  для  того,  чтобы на  них
отвечать.
   Я   не   могу   отказаться  от   замечаний   и   словесных   украшений,
соответствующих моей теме,  тем  более,  что  сама по  себе она  чрезвычайно
скромна и  не разрешит мне напыщенного многословия;  но я  не стану касаться
мелких, ничтожных подробностей, которые являются достоянием пустого болтуна;
я было бы в отчаянии, если бы меня заподозрили в пустословии.
   Теперь, когда я сообщило вам, господа, о том, чего вы должны ожидать от
моих открытий и от моей риторики,  будет достаточно нескольких ударов кисти,
чтобы обрисовать мой характер.
   Вы знаете не хуже меня, господа, что существует две категории сокровищ:
сокровища гордые и  сокровища скромные;  первые хотят всегда быть  впереди и
занимать  высшее  положение;  вторые,  напротив,  на  все  согласны и  имеют
покорный вид. Эти противоположные наклонности обнаруживаются в их замыслах и
заставляют тех и других действовать согласно руководящему ими духу.
   Я считаю,  будучи во власти предрассудков,  внушенных мне воспитанием в
юности,  что обеспечу себе более прочную,  легкую и  приятную карьеру,  если
возьму на себя роль смиренницы;  и  я отдавалось с ребяческой стыдливостью и
кроткими мольбами всем тем, кого имело счастье встретить.
   Но какие ужасные времена!  Мои услуги были приняты лишь после того, как
я выслушало множество всяких "но",  "если" и "как", которые могли бы вывести
из терпения самое праздное из сокровищ.
   Увы!  Счастье было непродолжительно.  Мой первый обладатель, стремясь к
новой, льстившей его самолюбию победе, бросил меня, и я снова оказалось не у
дел.
   Я  потеряло  драгоценность и  не  льстило  себя  надеждой,  что  судьба
вознаградит меня за эту потерю;  в  самом деле,  вакантное место вскоре было
занято,  но не все целиком,  одним шестидесятилетним старцем,  страдавшим не
столько недостатком доброй воли, сколько отсутствием данных.
   Старик  изо  всех  сил  старался  заставить меня  позабыть прошлое.  Он
обращался со  мной со  всей учтивостью и  обходительностью,  какие приняты в
нашем кругу,  но,  несмотря на все усилия,  не мог устранить мои сожаления о
потерянном.
   Правда, искусство, которое ни перед чем не останавливается, открыло ему
в  сокровищнице даров природы некоторые средства смягчить мою печаль,  -  но
эта  компенсация показалась  мне  недостаточной;  и  мое  воображение тщетно
пыталось  найти  новые  формы  отношений  и   даже  создать  фантастические.
Преимущество первенства так  велико,  что  оно  овладевает мыслью  и  ставит
преграды всему,  что  впоследствии пытается предстать перед  нами  в  других
формах; и так велика неблагодарность сокровищ, - скажу это к нашему стыду, -
что для них добрая воля никогда не заменяет факта.
   Это замечание кажется мне столь справедливым, что, - хотя я и никому не
обязано этой мыслью,  - я полагаю, что она приходила в голову не мне одному;
но если она поражала кого-нибудь и до меня,  тем не менее, господа, я первое
решаюсь высказать ее вслух и тем самым дать вам оценить все ее значение.
   У меня нет ни малейшей склонности вменять в вину говорившим до меня тот
факт,  что они опустили столь важное обстоятельство,  и мое самолюбие вполне
удовлетворено тем,  что  мне  удалось после стольких ораторов предложить вам
мое наблюдение как нечто совершенно новое"...
   - Ах,  государь,  -  воскликнула Мирзоза,  -  мне кажется,  что я слышу
хироманта Манимонбанды.  Обратитесь к этому человеку,  и вы получите от него
тонкое критическое истолкование,  приятный дар,  за которым вы тщетно будете
обращаться ко всякому другому.
   Африканский  автор  сообщает,   что  Мангогул  улыбнулся  и   продолжал
говорить.  "Но я  остерегаюсь,  -  прибавляет он,  -  приводить остаток речи
сокровища.  Ибо если ее начало не было так занимательно, как первые страницы
повести о  фее Топ,  то продолжение ее еще скучнее последних страниц истории
феи Мусташ"{529}.


ГЛАВА СОРОКОВАЯ

СОН МИРЗОЗЫ

   Когда  Мангогул окончил  пересказ академической речи  путаника Жиржиро,
было уже поздно, и все легли спать.
   В эту ночь фаворитка могла ожидать,  что крепко уснет,  но во время сна
ей  припомнился  вчерашний  разговор,  вызванные  им  мысли  перемешались  с
другими,  и  ее  мучил причудливый сон,  который она не преминула рассказать
султану.
   - Я  только что  заснула,  -  говорила она,  -  как  почувствовала себя
перенесенной в огромную галерею,  всю уставленную книгами. Не скажу вам, что
это были за книги;  я отнеслась к ним так,  как относятся многие наяву: я не
прочла ни одного названия, моим вниманием завладело нечто более интересное.
   На некотором расстоянии друг от друга,  между книжными шкафами,  стояли
на  пьедесталах прекрасные мраморные  и  бронзовые бюсты.  Безжалостная рука
времени пощадила их,  и,  если не считать кое-каких мелких повреждений,  они
были в полной сохранности;  на них лежал отпечаток благородства и изящества,
какие античность умела придавать своим творениям; у большинства была длинная
борода, высокий лоб, подобный вашему, и значительное выражение лица.
   Мне  захотелось узнать их  имена и  заслуги,  и  вот некая женщина{530}
вышла из амбразуры окна и  приблизилась ко мне;  у  нее был прекрасный рост,
величавая поступь и благородная осанка; ее взгляд был кроток и в то же время
горделив,   а  голос  обладал  проникающим  в  душу  очарованием;  наряд  ее
составляли шлем, броня и развевающаяся юбка из белого атласа.
   "Я вижу ваше недоумение, - сказала она мне, - и сейчас удовлетворю ваше
любопытство.   Люди,  изображения  которых  так  вас  поразили,  были  моими
любимцами;  они  посвящали дни  и  ночи усовершенствованию изящных искусств,
изобретательницей которых я  являюсь.  Они жили в самых просвещенных странах
мира,  и  их  сочинения,  доставлявшие наслаждение  современникам,  вызывают
восхищение и поныне.  Подойдите поближе,  и вы увидите на пьедесталах бюстов
барельефные изображения на  различные интересные темы;  из них вы почерпнете
указания относительно характера произведений".
   Первый  бюст,  который  я  стала  рассматривать,  изображал  величавого
старца,  показавшегося мне слепым{530};  по  всей вероятности,  он  воспевал
битвы, так как они были изображены по бокам пьедестала; переднюю сторону его
занимала одна фигура,  -  это был молодой герой;  он положил руку на рукоять
меча,  и  видна была женская рука,  которая схватила его за  волосы,  как бы
обуздывая его гнев.
   Против  этого  бюста  стоял  бюст   молодого  человека{530};   он   был
воплощением скромности;  его глаза внимательно смотрели на старца;  он также
воспевал войну и сражения;  но это не было единственным предметом его песен,
ибо на боковых барельефах были изображены с одной стороны пахари,  согбенные
над плугами и обрабатывающие землю, а с другой - пастухи, лежащие на траве и
играющие на свирели посреди баранов и собак.
   Несколько поодаль от бюста старца находился бюст, изображавший человека
со  смятенным  взглядом{531}:   казалось,  он  следил  глазами  за  каким-то
удаляющимся предметом,  внизу  были  изображены брошенная лира,  рассыпанные
лавры, разбитые колесницы и бешеные кони, несущиеся по широкой равнине.
   Напротив этого бюста стоял другой,  сильно меня  заинтересовавший;  мне
кажется,  я и сейчас еще вижу его; у него было хитрое выражение лица, острый
огромный  нос,   внимательный  взгляд  и  лукавая  усмешка{531}.  Барельефы,
украшавшие пьедестал, изобиловали фигурами, и вздумай я вам их описать, я бы
никогда не кончила.
   Рассмотрев  еще  несколько  бюстов,   я   принялась  расспрашивать  мою
водительницу.
   "Кто  этот  человек,  -  спросила я,  -  у  которого на  устах написана
правдивость и в чертах - честность?"
   "Он был,  -  отвечала она,  - другом и жертвой обеих этих добродетелей.
Всю свою жизнь он  старался просветить своих соотечественников и  сделать их
добродетельными; а они, неблагодарные, лишили его жизни{531}".
   "А этот бюст, стоящий ниже?"
   "Какой?  Тот, который словно поддерживают грации, изображенные по бокам
пьедестала?"
   "Да, именно этот".
   "Это   ученик,   унаследовавший  мудрость   и   принципы   злополучного
добродетельного мужа{531}, о котором я вам говорила".
   "А этот толстощекий, увенчанный виноградом и миртами?"
   "Это  веселый  философ,  единственным занятием  которого было  пение  и
наслаждение. Он умер в объятиях сладострастия{531}".
   "А этот слепец?"
   "Это..." - начала она отвечать.
   Но  я  не  стала ждать ее  ответа.  Мне  показалось,  что я  нахожусь в
знакомой мне стране,  и я поспешно подошла к бюсту, стоявшему напротив{531}.
На  его  пьедестале были  изображены трофеи  -  различные  атрибуты  наук  и
искусств. На одной стороне пьедестала среди этих трофеев резвились амуры. На
другой  стороне изображены были  гении  политики,  истории и  философии.  На
третьей -  две  армии  в  боевом порядке,  на  лицах у  воинов написаны были
изумление и ужас, а также можно было прочесть восхищение и благоговение. Эти
чувства были,  по-видимому,  внушены зрелищем, к которому были прикованы все
взгляды.  Это  был  умирающий молодой человек и,  рядом с  ним,  воин  более
зрелого возраста,  обращавший оружие против самого себя.  Все в этих фигурах
было  необычайно  прекрасно:   и  отчаяние  одного,   и  оцепенение  смерти,
овладевшее  членами  другого.   Приблизившись,  я  прочла  наверху  надпись,
начертанную золотыми буквами:
   "Увы! То сын его!"{532}
   В  другом месте  был  изображен египетский султан,  в  ярости вонзавший
кинжал в  грудь молодой женщины в  присутствии толпы народа.  Одни отвращали
взоры, другие плакали. Вокруг изображения были выгравированы такие слова:
   "Не вы ли это, Нерестан?.."{532}
   Я  хотела перейти к  другим бюстам,  когда внезапный шум  заставил меня
обернуться.   Его  производила  толпа  людей  в   длинных  черных  одеяниях,
устремившаяся в  галерею.  У  одних в  руках были кадила,  откуда вырывались
клубы  густого дыма,  у  других  -  гирлянды из  бархатных гвоздик и  других
цветов, сорванных без разбора и безвкусно подобранных. Они сгрудились вокруг
бюстов и стали на них кадить, распевая гимны на непонятных мне языках. Клубы
дыма цеплялись за  бюсты,  которым украсившие их  гирлянды придавали нелепый
вид.  Но  вскоре античные бюсты обрели прежний вид;  на моих глазах гирлянды
увяли  и  осыпались  на  пол  сухими  лепестками.  Среди  варваров  поднялся
спор{532} о том, почему некоторые из них не преклонялись достаточно низко, в
угоду другим,  и дело,  казалось, было готово дойти до рукопашной, когда моя
водительница рассеяла  их  одним  взглядом  и  восстановила тишину  в  своей
обители.
   Не  успели они  исчезнуть,  как из  противоположной двери вошла длинная
вереница пигмеев; эти человечки не достигали и двух локтей в вышину, но зато
у них были весьма острые зубы и длинные ногти{532}.  Разб