ую
особу,  пичкает знаниями ее голову,  пренебрегая сердцем и моралью,  -  душа
быстро устремляется к  голове,  останавливается на  языке  или  помещается в
глазах, и ее ученица становится докучной болтуньей или кокеткой. Подобным же
образом,  сладострастная женщина  -  это  та,  у  которой душа  обретается в
сокровище, никогда его не покидая.
   Женщина легкомысленная -  та, душа которой находится то в сокровище, то
в глазах.
   Добродетельная женщина -  та,  чья душа -  то в  голове,  то в сердце и
больше нигде.
   Если   душа   сосредоточена   в   сердце,    она   созидает   характеры
чувствительные,   сострадательные,   правдивые,   великодушные.   Если   она
безвозвратно покинет  сердце,  она  поднимается в  голову  и  создает людей,
которых мы называем черствыми, неблагодарными, лукавыми и жестокими.
   Весьма обширна категория людей, у которых душа посещает голову лишь как
загородную  виллу,   не  заживаясь  там  подолгу.  Это  петиметры,  кокетки,
музыканты,  поэты,  романисты,  придворные и  все так называемые хорошенькие
женщины. Послушайте, как рассуждает такое создание, и вы тотчас же узнаете в
нем бродячую душу, страдающую от постоянных перемен климата.
   - Если это так, - заметил Селим, - то природа должна была создать много
бесполезного.  Однако наши мудрецы утверждают,  что она ничего не производит
бесцельно.
   - Оставьте в  покое ваших мудрецов с  их высокими словами,  -  ответила
Мирзоза,  -  что касается природы, будем смотреть на нее лишь с точки зрения
опыта,  и  мы увидим,  что она поместила душу в тело человека как в обширный
дворец,  в котором она не всегда занимает лучшее помещение.  Голова и сердце
специально ей предназначены как центр добродетелей и местопребывание истины,
но  чаще  всего  она  останавливается на  пути  и  предпочитает  им  чердак,
подозрительную трущобу,  жалкий постоялый двор, где она дремлет в постоянном
опьянении.  О,  если бы  мне было дано хотя бы  на  одни сутки распоряжаться
вселенной по своему усмотрению, поверьте, я бы вам доставила весьма занятное
зрелище: в один миг я отняла бы у всех душ те части их обиталища, которые им
не  нужны,  и  каждую личность охарактеризовало бы  то,  что выпало бы ей на
долю.  Таким образом,  от танцовщиков остались бы ступни или самое большее -
голени,  от певцов -  горло,  от большинства женщин - сокровище, от героев и
драчунов  -  вооруженный  кулак,  от  иных  ученых  -  безмозглый  череп,  у
картежницы остались бы  лишь кисти рук,  беспрестанно перебирающие карты,  у
обжоры -  вечно жующие челюсти,  у  кокетки -  глаза,  у развратника -  лишь
орудие его страсти; невежды и лентяи обратились бы в ничто.
   - Если только вы оставите женщинам руки,  -  прервал ее султан,  -  они
будут преследовать тех,  кому вы  дадите лишь орудие их  страсти.  Это будет
презабавная охота, и если бы повсюду гонялись за этими птицами так же, как в
Конго, - их порода скоро бы прекратилась.
   - Но чем вы представили бы женщин нежных и  чувствительных,  любовников
постоянных и верных? - спросил Селим фаворитку.
   - Сердцем,  -  отвечала Мирзоза,  -  и я знаю,  -  добавила она,  нежно
взглянув на Мангогула, - с чьим сердцем стремилось бы соединиться мое.
   Султан не  устоял против этой речи;  он вскочил с  кресла и  бросился к
фаворитке;  придворные исчезли,  и  кафедра новоявленного философа сделалась
ареной их наслаждений; он доказал ей неоднократно, что был не менее очарован
ее  чувствами,  чем  ее  речью,  -  и  философское  обмундирование пришло  в
беспорядок.  Мирзоза вернула своим горничным черные юбки, отослала господину
сенешалу его огромный парик и господину аббату - его четырехугольную шапочку
вместе с запиской, где обещала включить его в число кандидатов при ближайших
назначениях.  Чего только бы он не достиг,  если бы был остроумцем.  Место в
Академии было наименьшей наградой,  на  какую он  мог  рассчитывать,  но,  к
несчастью, он знал всего каких-нибудь двести - триста слов, и ему никогда не
удалось сочинить даже пары ритурнелей.


ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ

ПРОДОЛЖЕНИЕ ПРЕДЫДУЩЕЙ БЕСЕДЫ

   Из  всех  присутствующих на  лекции Мирзозы по  философии один Мангогул
прослушал ее  до конца,  ни разу не прервав.  Это обстоятельство удивило ее,
так как он любил противоречить.
   - Неужели султан принимает мою теорию целиком? - спрашивала она себя. -
Нет,  это маловероятно.  Или,  может быть, он нашел ее слишком слабой, чтобы
опровергать? Возможно. Конечно, мои мысли не принадлежат к самым истинным из
всех,  что  были  высказаны до  сих  пор,  но,  с  другой  стороны,  они  не
принадлежат и к самым ложным, и я полагаю, что иной раз выдумывают кое-что и
похуже моего.
   Чтобы разрешить это сомнение, фаворитка решила расспросить Мангогула.
   - Скажите,  государь,  -  обратилась она к нему,  - как находите вы мою
теорию?
   - Она удивительна,  -  отвечал султан,  -  и  я  нахожу в ней лишь один
недостаток.
   - Какой же именно? - спросила фаворитка.
   - Дело в том,  -  сказал Мангогул,  -  что она ложна до основания. Если
следовать вашим рассуждениям,  придется допустить у всех людей наличие души,
а между тем, о услада моего сердца, нет никакого смысла в таком допущении. У
меня есть душа. Вот это животное почти все время ведет себя так, как если бы
у него не было души;  может быть, у него и нет ее, хотя иногда оно действует
так,  как если бы она у него была.  Но у него такой же нос,  как и у меня; я
чувствую,  что имею душу и мыслю;  итак, у этого животного тоже есть душа, и
оно также мыслит.
   Уже тысячу лет строят подобные рассуждения,  им  нет числа,  и  все они
бессмысленны.
   - Сознаюсь,  -  заметила фаворитка,  -  для нас не всегда очевидно, что
другие мыслят.
   - Прибавьте,  -  подхватил Мангогул,  -  что в сотне случаев совершенно
очевидно, что они не мыслят.
   - Не  было бы,  как мне кажется,  слишком поспешно делать отсюда вывод,
что они никогда не мыслили и не будут мыслить,  -  возразила Мирзоза. - Ведь
из  того,  что  человек иногда бывает животным,  не  значит,  что он  вообще
животное, и ваше высочество...
   Боясь оскорбить султана, Мирзоза оборвала речь.
   - Продолжайте,  сударыня, - сказал Мангогул, - я вас понимаю. Не правда
ли, вы хотели сказать, что и мое высочество бывает животным? Я отвечу вам на
это,  что действительно мне иной раз случалось быть животным и  что я прощал
тех,  которые меня считали таковым,  - ведь вы же знаете, что иные держались
такого мнения, хотя и не дерзали мне его высказать.
   - Ах,  государь, - воскликнула фаворитка, - если бы люди стали отрицать
душу у величайшего в мире монарха, то за кем же они признали бы ее!
   - Довольно комплиментов,  - сказал Мангогул. - На несколько мгновений я
сложил корону и скипетр.  Я перестал быть султаном, чтобы стать философом, и
я  могу выслушивать и говорить правду.  Я,  кажется,  достаточно доказал вам
первое,  и вы мне намекнули со свойственной вам непринужденностью, отнюдь не
обижая меня,  что я бывал иногда скотом. Так дайте же мне выполнить до конца
обязанности, вытекающие из моей новой роли.
   - Я далек от того, чтобы допускать вместе с вами, - продолжал он, - что
все,  имеющие подобно мне ноги,  руки, глаза и уши, обладают, подобно мне, и
душой.  И  я  заявляю вам,  что никогда не отступлюсь от убеждения,  что три
четверти мужчин и все женщины не более как автоматы.
   - В  ваших словах,  -  ответила фаворитка,  -  я не вижу ни истины,  ни
вежливости.
   - О,  -  воскликнул султан,  - сударыня сердится! На какого же черта вы
вздумали философствовать,  если вы  не хотите,  чтобы я  говорил вам правду!
Неужели же вы будете искать вежливость в  школах?  Ведь я вам развязал руки,
так предоставьте же и мне свободу выражений.  Итак, я вам сказал, что вы все
животные.
   - Да, государь, - отвечала Мирзоза, - и вам оставалось это доказать.
   - Нет ничего легче, - отвечал султан.
   И  он  стал  говорить всякие  скверные вещи,  которые  уже  тысячи  раз
твердили и повторяли без всякого остроумия и изящества про пол, обладающий в
высокой степени этими качествами.  Никогда терпение Мирзозы не  подвергалось
большему испытанию,  и  на вас напала бы самая злая скука,  если бы я привел
вам все рассуждения Мангогула. Этот государь, не лишенный здравого смысла, в
тот день проявил невообразимую глупость. Вот вам образчик ее.
   - Не подлежит сомнению,  - говорил он, - что женщина только животное, и
я  держу пари,  что  если направлю кольцо Кукуфы на  мою кобылу,  она станет
говорить, как женщина.
   - Вот,  без сомнения,  -  заметила Мирзоза,  -  самый сильный аргумент,
какой когда-либо направляли или будут направлять против нас.
   И она стала хохотать,  как безумная. Мангогул, раздраженный тем, что ее
смеху  не  было  конца,  поспешно  вышел,  решив  проделать  странный  опыт,
пришедший ему в голову.


ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ

ТРИНАДЦАТАЯ ПРОБА КОЛЬЦА.
   МАЛЕНЬКАЯ КОБЫЛА

   Я  не  слишком опытный портретист.  Я  пощадил читателя и  не  дал  ему
портрета любимой жены султана,  но я не могу избавить его от портрета кобылы
султана.  Она была среднего роста,  хороших статей,  ее можно было упрекнуть
лишь  в  том,  что  она  слишком  низко  опускала  голову.  Масти  она  была
золотистой,  глаза голубые,  копыта маленькие,  ноги сухие, крепкий постав и
круп  легкий.  Ее  долго  обучали  танцевать,  и  она  делала  поклоны,  как
председатель  собрания.  В  общем,  это  было  довольно  красивое  животное,
главное, кроткое, хорошо шло под верхом, но вы должны были быть великолепным
наездником,  чтобы она не  выбросила вас из  седла.  Раньше она принадлежала
сенатору Аррону,  но  однажды  вечером  маленькая капризница закусила удила,
швырнула на  землю господина референта вверх тормашками и  помчалась во весь
опор в конюшни султана,  унося на себе седло,  узду, сбрую, дорогой чапрак и
попону -  весьма ценные;  они ей  так шли,  что их  не  сочли нужным вернуть
хозяину.
   Мангогул проследовал в  свои конюшни в  сопровождении верного секретаря
Зигзага.
   - Слушайте внимательно, - сказал он ему, - и записывайте...
   И  он  направил  кольцо  на  кобылу,  которая  принялась  подпрыгивать,
скакать, брыкаться и выделывать вольты с тихим ржанием.
   - О чем вы думаете? - сказал султан секретарю. - Пишите же...
   - О  султан,   -  отвечал  Зигзаг,  -  я  жду,  когда  ваше  высочество
заговорит...
   - На  этот раз  вам будет диктовать моя кобыла,  -  заявил Мангогул.  -
Пишите.
   Зигзаг,  которому это приказание показалось унизительным,  взял на себя
смелость заметить, что всегда почтет за честь быть секретарем султана, но не
его кобылы...
   - Пишите, - говорю я вам, - повторил султан.
   - Государь,  -  возразил Зигзаг, - я не могу, мне неизвестна орфография
этих слов...
   - И все-таки пишите, - настаивал султан.
   - Я в отчаянии,  что не могу повиноваться вашему величеству,  -  сказал
Зигзаг, - но...
   - Но вы болван,  -  прервал его Мангогул,  разъяренный таким неуместным
отказом.  -  Убирайтесь из  моего дворца и  больше не  показывайтесь мне  на
глаза.
   Несчастный Зигзаг удалился,  познав на  опыте,  что  честный человек не
должен входить в  дома большинства великих мира сего или же должен оставлять
за дверьми свои убеждения.  Позвали другого секретаря.  Это был провансалец,
открытый,  честный,  главное,  бескорыстный. Он помчался туда, куда, как ему
казалось,  звали его судьба и долг,  отвесил султану глубокий поклон, другой
еще  более глубокий -  его  кобыле и  записал все,  что  лошади было  угодно
продиктовать.
   Всех,  кто пожелает ознакомиться с ее речью, я считаю долгом отослать в
архивы  Конго.  Государь велел  немедленно же  раздать копии  ее  речи  всем
переводчикам и профессорам иностранных языков как древних, так и новых. Один
из  них  заявил,  что это -  монолог из  какой-то  древнегреческой трагедии,
показавшийся ему весьма трогательным,  другой, ломая голову, открыл, что это
важный  фрагмент  египетской теологии,  третий  утверждал,  что  это  начало
погребальной речи в  честь Ганнибала на языке карфагенян;  четвертый уверял,
что  произведение  написано  по-китайски  и  что  это  весьма  благочестивая
молитва, обращенная к Конфуцию.
   В  то время как мужи науки надоедали султану своими учеными гипотезами,
он вспомнил про путешествия Гулливера и решил,  что этот англичанин, столько
времени  проживший на  острове,  где  у  лошадей свое  государство,  законы,
короли,  боги,  жрецы,  религия, храмы и алтари, и, вероятно, в совершенстве
изучивший их нравы и обычаи,  должен великолепно знать и их язык.  И в самом
деле,  Гулливер свободно прочел и  истолковал слова кобылы,  несмотря на то,
что запись пестрела орфографическими ошибками.  И это - единственный хороший
перевод,  существующий в Конго. Мангогул узнал, к своему удовлетворению, и к
вящей  чести  своей  теории,  что  это  хроника любви старого паши  с  тремя
бунчуками  и  маленькой  кобылы,  которую  до  него  покрывало  неисчислимое
множество ослов,  этот странный анекдот является,  однако,  истинным фактом,
известным султану и  решительно всем при  дворе в  Банзе и  в  остальном его
государстве.


ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ,

БЫТЬ МОЖЕТ, НЕЛУЧШАЯ И НАИМЕНЕЕ ЧИТАЕМАЯ В ЭТОЙ КНИГЕ.
   СОН МАНГОГУЛА, ИЛИ ПУТЕШЕСТВИЕ В СТРАНУ ГИПОТЕЗ

   - Ах, - сказал Мангогул, зевая и протирая глаза, - у меня болит голова.
Пусть никогда не говорят со мной о философии,  эти разговоры вредны. Вчера я
лег в кровать,  с головой,  набитой идеями, и, вместо того, чтобы спать, как
подобает султану,  мой мозг потрудился за  одну ночь больше,  чем мозги моих
министров за целый год.  Вы смеетесь, но чтобы вам доказать, что я ничуть не
преувеличиваю,  и  отомстить  за  скверную  ночь,  которой  я  обязан  вашим
рассуждениям, я заставлю вас выслушать мой сон от начала, до конца.
   Я  начинал забываться,  и  мое  воображение вступало уже в  свои права,
когда я  увидал,  что рядом со мной прыгает какой-то странный зверь.  У него
была голова орла, лапы грифа, туловище лошади и хвост льва.
   Я  схватил его,  несмотря на  прыжки,  и,  уцепившись за  гриву,  легко
прыгнул к  нему на спину.  Тотчас же он развернул длинные крылья,  росшие из
боков, и я почувствовал, что несусь по воздуху с ужасающей быстротой.
   Мы  долго  летели,  наконец  я  заметил в  мутном  пространстве здание,
парившее в воздухе,  словно по волшебству. Оно было велико. Не могу сказать,
чтобы его портил слишком большой фундамент,  ибо оно ни на чем не покоилось.
Колонны   меньше   полуфута   диаметром  поднимались  в   необозримую  даль,
поддерживая своды,  которые можно было  различить лишь  благодаря просветам,
симметрично на них рас положенным.
   Гиппогриф остановился у входа в это здание.  Сперва я колебался,  сойти
ли мне с моего скакуна, ибо мне казалось менее опасным летать на гиппогрифе,
чем  разгуливать под  этим портиком.  Однако,  увидав,  что  здание населяет
множество  людей  и  что  все  лица  удивительно  спокойны,   я  спрыгнул  с
гиппогрифа, замешался в толпу - стал разглядывать составлявших ее людей.
   Это  были старики,  или  безобразно раздутые,  или  тощие,  без всякого
дородства и бессильные, - почти все они отличались каким-нибудь уродством. У
одного была  слишком маленькая голова,  у  другого слишком короткие руки.  У
этого  было  уродливое туловище,  у  того  не  хватало  ног.  У  большинства
недоставало ступней,  и  они ходили на костылях.  От малейшего дуновения они
падали и лежали на полу до тех пор, пока у кого-нибудь из вновь прибывших не
являлось желания их  поднять.  Несмотря на все эти недостатки,  они могли на
первый взгляд понравиться. В их лицах было что-то значительное и смелое. Они
были почти обнажены,  всю  их  одежду составлял лоскуток,  не  закрывавший и
сотой части тела.
   Я  продолжал протискиваться в  толпе и подошел к подножию трибуны,  над
которой была натянута,  как полог, огромная паутина. Впрочем, смелость этого
сооружения гармонировала со  смелостью всего  здания.  Мне  показалось,  что
трибуна словно балансирует на острие иглы.  Я  непрестанно трепетал за жизнь
человека,  находившегося на ней.  Это был старец с длинной бородой, такой же
сухощавый,  как его ученики,  и  еще более обнаженный.  В  руках у него была
соломинка,  он окунал ее в сосуд, полный какой-то прозрачной жидкости, затем
подносил к  губам  и  выдувал пузыри,  посылая их  в  обступившую его  толпу
зрителей, которые старались подбросить пузыри к самым облакам.
   - Где  я?  -  спрашивал  я  себя,  смущенный этим  ребячеством.  -  Как
истолковать  поведение  человека,  выдувающего пузыри,  и  всей  этой  толпы
дряхлых детей, пускающих их в небо? Кто разъяснит мне загадку?
   Меня поразили также лоскутки материи,  и я заметил, что чем крупнее они
были,  тем меньше интересовались пузырями их  носители.  Сделав это странное
наблюдение,  я  решил заговорить с  тем из  стариков,  который покажется мне
наименее раздетым.
   Я  заметил,  что у  одного из них плечи наполовину прикрыты лохмотьями,
так искусно подогнанными друг к другу, что швы были незаметны. Он расхаживал
в толпе,  почти не обращая внимания на то,  что творилось вокруг. Обнаружив,
что у него приветливый вид,  улыбка на губах,  благородная походка и кроткий
взгляд, я направился прямо к нему.
   - Кто вы? Где я? И что это за люди? - спросил я его без церемоний.
   - Я Платон,  -  отвечал он. - Вы находитесь в стране гипотез, и все эти
люди - творцы различных систем.
   - Но  в  силу какой случайности находится здесь божественный Платон?  -
спросил я. - И чем он здесь занят среди этих безумцев?
   - Вербовкой,  - отвечал он. - Поодаль от этого портика у меня небольшое
святилище, куда я и отвожу тех, кто отказывается от своих систем.
   - И что же вы заставляете их делать?
   - Познавать человека, жить, осуществлять добродетели и приносить жертвы
грациям.
   - Это прекрасное занятие,  но что означают лоскутки материи,  благодаря
которым вы скорее смахиваете на нищих, чем на философов?
   - Зачем вы меня об этом спрашиваете?  -  сказал он,  вздыхая.  -  Зачем
вызываете вы  во  мне давние воспоминания?  Этот храм никогда не  был храмом
философии. Увы! Как изменились эти места! Кафедра Сократа стояла вот здесь.
   - Как!  -  прервал я его.  - У Сократа тоже была соломинка и он выдувал
пузыри?
   - Нет!  Нет!  -  ответил Платон.  - Не таким путем заслужил он от богов
название  самого  мудрого  из  людей.  Всю  свою  жизнь  он  занимался  лишь
обработкой умов  и  воспитанием сердец.  Этот  секрет погиб с  его  смертью.
Сократ умер,  и с ним миновала прекрасная пора философии.  Эта клочки ткани,
которыми благоговейно украшают себя творцы систем, - не что иное, как клочки
его  одежды.  Едва  закрыл он  глаза,  как  люди,  претендовавшие на  звание
философа, набросились на его платье и разорвали его на клочки.
   - Понимаю, - заметил я. - И эти клочки послужили этикетками им, а также
их многочисленному потомству...
   - Кто соберет эти лоскутки,  -  продолжал Платон,  -  и восстановит нам
платье Сократа?
   Выслушивая это  патетическое восклицание,  я  заметил  вдалеке ребенка,
направлявшегося  к  нам  медленными,  но  уверенными  шагами.  У  него  была
маленькая головка, миниатюрное тело, слабые руки и короткие ноги, но все его
члены увеличивались в объеме и удлинялись,  по мере того как он продвигался.
В процессе этого быстрого роста он представлялся мне в различных образах:  я
видел,  как он  направлял на небо длинный телескоп,  устанавливал при помощи
маятника   быстроту  падения   тел{501},   определял  посредством  трубочки,
наполненной ртутью,  вес воздуха{501} и  с  призмой в руках разлагал зетовой
луч{501}.  К  этому  времени  он  стал  колоссом,  головой он  поднимался до
облаков,  ноги  его  исчезали  в  бездне,  а  протертые руки  касались обоих
полюсов. Правой рукой он потрясал факелом, свет которого разливался по небу,
озарял до дна море и проникал в недра земли.
   - Что это за гигант на