то".  Ей  в  щеку
дохнуло жаром любви, ее жестокостью и бесстыдством. Лили ожгло, и,  глядя,
как Минта на дальнем  конце  стола  чарует  мистера  Рэмзи,  она  пожалела
бедняжку, попавшую в страшные когти, и возблагодарила судьбу. Слава  Богу,
подумала она, переводя взгляд на свою солонку, ей-то замуж не надо. Ей это
унижение не грозит. Ее эта пошлость минует. Ее  дело  -  подвинуть  дерево
ближе к центру.
   Вот как все сложно. Потому что вечно она - а в гостях у Рэмзи  особенно
- ощущает мучительно две  противоположные  вещи  сразу:  одно  -  то,  что
чувствуешь ты, и другое - что чувствую я, - и они  у  ней  сталкиваются  в
душе, вот как сейчас. Она так прекрасна, так трогает, эта  любовь,  что  я
заражаюсь, дрожу, я суюсь, совершенно вопреки своим  правилам,  искать  на
берегу эту брошку; но она и самая глупая, самая варварская из  страстей  и
превращает милого юношу с профилем тоньше  камеи  (у  Пола  восхитительный
профиль) в громилу с ломом (он дерзит, он хамит) на большой дороге. И  все
же, говорила она себе, от начала времен  слагались  оды  любви;  слагались
венки и розы; и спросите вы у десятерых, и ведь девять ответят, что ничего
не  знают  желанней;  тогда  как  женщины,  по  ее  личному  опыту   судя,
непрестанно должны ощущать - это не  то,  не  то;  ничего  нет  заунывней,
глупее, бесчеловечней любви;  и  -  вот  поди  ж  ты  -  она  прекрасна  и
необходима. Ну  -  и?  Ну  -  и?  -  спрашивала  она,  будто  предоставляя
продолжение спора другим, как в подобных случаях выпускают свою  маленькую
стрелу заведомо наобум и оставляют поле другим. Так и она снова  принялась
их слушать в надежде, что прольют какой-то свет на вопрос о любви.
   - А еще, - сказал мистер  Бэнкс,  -  эта  жидкость,  которую  англичане
именуют "кофе".
   - Ох, кофе! - сказала миссис Рэмзи. Но куда важнее проблема (тут ее  не
на  шутку  разобрало,  Лили  Бриско  заметила,   она   очень   возбужденно
заговорила),  проблема  свежего  масла  и  чистого  молока.  С   жаром   и
красноречием она описала ужасы английского молочного хозяйства, и в  каком
виде доставляют к дверям молоко, и хотела еще подкрепить  свои  обвинения,
но  тут  вокруг  всего  стола,  начиная  с  Эндрю  посередине  (так  огонь
перескакивает с пучка  на  пучок  по  дроку),  рассмеялись  все  ее  дети;
рассмеялся муж; над ней смеялись; она была в огневом кольце; и пришлось ей
трубить отбой, выводить из боя орудия и наносить ответный удар,  выставляя
перед мистером Бэнксом это подтрунивание примером того, чему  подвергаемся
мы, атакуя предрассудки английской публики.
   Но видя, что Лили, которая так ее выручила с мистером Тэнсли, чувствует
себя за бортом, она ее нарочно вытащила; сказала: "Лили, во всяком случае,
со  мной  согласится",  и  вовлекла   ее,   слегка   растерянную,   слегка
всполошенную (она думала о любви) в разговор. Они оба  чувствуют  себя  за
бортом, думала миссис Рэмзи, Лили и Чарльз Тэнсли. Оба страдают  в  сиянии
тех двоих. Он, это ясно, скис совершенно;  да  и  какая  женщина  на  него
глянет, когда в  комнате  Пол  Рэйли.  Бедняга!  Но  у  него  же  эта  его
диссертация, влияние кого-то на что-то; ничего,  обойдется.  Лили  -  дело
другое. Она померкла в сиянии Минты; стала еще незаметней,  в  своем  этом
маленьком сереньком  платье,  -  личико  с  кулачок,  маленькие  китайские
глазки. Все у нее маленькое. И однако, думала миссис Рэмзи, сравнивая ее с
Минтой и призывая на помощь (пусть Лили подтвердит, она  говорит  о  своем
молочном хозяйстве не больше, чем муж о своих ботинках, он часами  говорит
о ботинках), в сорок лет Лили будет лучше, чем Минта. В Лили есть  основа;
какая-то искорка, что-то такое  свое,  что  она  лично  ужасно  ценит,  но
мужчина едва ли поймет. Куда там. Разве что мужчина  гораздо  старше,  как
вот Уильям Бэнкс. Но ведь ему, ну да, миссис  Рэмзи  казалось  порою,  что
после смерти жены ему сама она нравилась. Ну, не "влюблен", конечно;  мало
ли этих неопределяемых чувств. Ах, да что в самом деле за  чушь,  подумала
она; пусть Уильям женится на Лили. У них же так  много  общего.  Лили  так
любит цветы. Оба холодные, необщительные, каждый, в сущности, сам по себе.
Надо их отправить вдвоем в дальнюю прогулку.
   Сдуру она их усадила по разным концам стола. Ничего-ничего, завтра  все
можно уладить. Если погода хорошая - можно устроить пикник.  Все  казалось
осуществимо, все казалось чудесно. Наконец-то (но такое не может  длиться,
думала она, выпадая из мгновенья, покуда они  разговаривали  о  ботинках),
наконец-то она в безопасности; она как ястреб парит в  вышине;  реет,  как
флаг, вздутый радостным ветром, и  плеск  неслышный,  торжественный,  ведь
радость идет, думала она, оглядывая их всех за едой, - от мужа, от  детей,
от друзей; и, поднявшись в глухой тишине (она выуживала для Уильяма Бэнкса
еще крохотный кусочек и заглядывала в глубины глиняного горшка), отчего-то
такое вдруг застывает туманом, стремящимся кверху дымком, и всех караулит,
всех оберегает. Ничего не надо говорить; ничего и не скажешь. Здесь она  -
всех обволакивает. И это как-то связано, думала она, тщательно выбирая для
Уильяма Бэнкса особенно нежный кусочек, - с вечностью; нечто  похожее  она
уже чувствовала сегодня по  другому  поводу;  все  связано;  непрерываемо;
прочно; что-то не подтачивается переменами и сияет (она глянула  на  окно,
струящее отраженья свечей) как рубин,  наперекор  текучему,  скоротечному,
зыбкому, - и опять нашло на нее давешнее - чувство покоя, покоя и  отдыха.
Из таких мгновений и составляется то, что навеки останется. Это останется.
   - Да-да, - уверяла она Уильяма Бэнкса, - здесь еще бездна, всем хватит.
   - Эндрю, - сказала она, - держи тарелку пониже, чтоб мне  не  накапать.
(Boeuf en Daube был  совершенный  шедевр.)  Вот,  она  чувствовала,  кладя
ложку, вот он - островок тишины, какой не бывает на свете; и теперь  можно
было обожать (она уже всех оделила), можно  было  послушать,  как  ястреб,
вдруг низринуться с высоты, кануть  вниз,  легко  спланировать  на  хохот,
поймать, схватить то, что в дальнем конце стола муж говорил про квадратный
корень от числа  тысяча  двести  пятьдесят  три,  которое  ему  выпало  на
железнодорожном билете.
   Что такое? Вот уж она не могла усвоить.  Квадратный  корень?  Что  это?
Сыновья - те знали. Она на них полагалась; на  квадратный,  на  кубический
корень; на всякое такое перешел разговор; на Вольтера, мадам де Сталь;  на
характер Наполеона; на французскую  систему  земельной  аренды;  на  лорда
Розбери  [Розбери  Арчибальд  Филипп  Примроуз  (1847-1929)  -  английский
государственный деятель и писатель; в 1894-1895 гг. был  премьер-министром
Англии]; на мемуары Криви [Криви Томас (1768-1838) -  член  парламента  от
партии вигов;  в  1903  г.  были  опубликованы  его  письма  к  падчерице,
интересный документ эпохи] - она, не раздумывая, полагалась на это дивное,
сложное, непонятное сооружение мужского ума, которое  все  возводилось,  и
как железные стропила держат постройку, держало весь мир;  и  держало  ее;
целиком ему вверясь,  она  могла  даже  на  мгновенье  закрыть  глаза,  на
мгновенье зажмуриться, как ребенок жмурится, глядя с подушки на  несчетные
пласты расколыхавшихся листьев. Но тут  она  встрепенулась.  Строительство
шло. Уильям Бэнкс расхваливал романы автора Уэверли  [в  1814  г.  Вальтер
Скотт издал первый из  своих  исторических  романов  -  "Уэверли";  далее,
анонимно он выпустил еще ряд романов; авторство свое он раскрыл  только  в
1827 г.; весь этот цикл романов иногда  принято  и  до  сих  пор  называть
"романами автора "Уэверли"].
   Он непременно раз в полгода один из  них  перечитывает,  сказал  он.  И
отчего же так вскинулся Чарльз Тэнсли? В совершенно расстроенных  чувствах
(а все потому, что Пру на него любезного слова  жалко)  он  напустился  на
этого Уэверли, хоть ничего в нем не  смыслил,  решительно  ничего,  думала
миссис Рэмзи, разглядывая его и не слушая, что такое он мелет. Она  и  так
все видела: ему надо за себя постоять, и  так  будет  вечно,  пока  он  не
сделается профессором, не подыщет жену, когда уж не нужно  будет  твердить
без конца "Я, я, я". Вот к чему его недовольство  бедным  сэром  Вальтером
(или это Джейн Остен?) и сводится. "Я, я, я". Он думает  о  себе,  о  том,
какое впечатление он производит,  она  все  понимала  по  его  голосу,  по
взвинченности, запальчивости. Ему пойдет на пользу успех. Но ничего. Опять
говорят, говорят. Уже можно не слушать. Это  пройдет,  не  останется,  она
знала, но сейчас у нее был такой ясный взгляд, что,  обводя  всех  сидящих
вокруг стола, он высвечивал без труда их мысли и чувства; так крадется луч
под водой и врасплох застигает волны и водоросли, плеск  пескарей,  сонный
промельк форели, и все колышется, повисает, насквозь пробитое этим  лучом.
Она все видела; она все слышала; но то, что говорили они, было как  трепет
форели, сквозь который видишь волны, и дно, и что поправей,  полевей;  все
это одновременно; и если в обычной жизни она запустила бы сети,  выуживала
бы то одно, то другое; сказала бы, что обожает эти романы Уэверли или  что
их не читала; бросилась бы вперед;  сейчас  она  ничего  не  сказала.  Она
колыхалась, повиснув.
   - Ну, и надолго ли, вы полагаете, это останется? -  спросил  кто-то.  У
нее словно работали щупальца,  выхватывая  отдельные  фразы,  настораживая
вниманье. Вот и сейчас.  Она  учуяла  опасность  для  мужа.  Вопрос  почти
неминуемо  повлечет  какое-нибудь  замечание,  которое  ему   напомнит   о
собственной несостоятельности. Он сразу подумает -  долго  ли  его  самого
будут  читать.  Уильям  Бэнкс  (совершенно  свободный  от  всякого  такого
тщеславия) засмеялся и сказал, что колебания  моды  его  не  волнуют.  Кто
скажет с уверенностью, что надолго останется  -  в  литературе,  как  и  в
прочем во всем?
   - Давайте же получать удовольствие  от  того,  что  его  доставляет,  -
сказал он. Миссис Рэмзи ужасно нравилась  эта  его  цельность.  Уж  он-то,
конечно, не думает: "А каким боком это коснется  меня?"  Но  если  у  тебя
характер другой, если ты нуждаешься в похвалах,  нуждаешься  в  поощрении,
ясно, ты сразу почувствуешь (и конечно,  мистер  Рэмзи  уже  почувствовал)
недовольство; захочешь, чтоб кто-то сказал: "О, но ваша-то работа,  мистер
Рэмзи, надолго останется", или что-то в подобном духе. Он  уже  совершенно
ясно выказывал свое недовольство, с некоторым даже вызовом  объявляя,  что
по крайней мере Скотт (или это  Шекспир?)  с  ним  лично  до  конца  жизни
останется. Он говорил с вызовом. Всем, она  чувствовала,  стало  отчего-то
неловко.
   Но тут Минта Доил (со своим тонким инстинктом)  бодро,  безапелляционно
бухнула, что не верит, будто кому-то в самом деле доставляет  удовольствие
Шекспир. Мистер Рэмзи сказал мрачно (зато хоть снова отвлекся), что  очень
немногие наслаждаются им  так,  как  принято  делать  вид.  Но,  с  другой
стороны, добавил он, в некоторых  вещах  есть  тем  не  менее  неоспоримые
достоинства; и тут миссис Рэмзи поняла, что пока,  слава  Богу,  пронесло;
сейчас он будет трунить над Минтой, и  та,  сообразив,  какая  его  гнетет
забота, по-своему за ним приглядит, утешит, уж как-то похвалит.  Жаль,  но
без этого не обойтись.  Что  ж,  думала  миссис  Рэмзи,  все  сама  небось
виновата. Во  всяком  случае,  покамест  можно  было  со  спокойной  душой
выслушать, что пытался рассказать Пол Рэйли о книгах,  которые  читаешь  в
детстве. Они остаются, сказал он. Он вот в школе еще читал  Толстого,  так
одна вещь ему навсегда запала, только  он  названье  забыл,  там  фамилия.
Русские фамилии невообразимы, сказала миссис Рэмзи. "Вронский",  -  сказал
Пол. Уж эту-то он запомнил, он  все  думал  -  в  самый  раз  фамилия  для
негодяя. "Вронский... - сказала миссис Рэмзи. - А-а, "Анна  Каренина",  но
дальше как-то застопорилось; книги были не по их части. О,  Чарльз  Тэнсли
мог в два счета их просветить насчет книг, но  все  настолько  мешалось  с
Верно ли я говорю? и хорошее ли  я  произвожу  впечатление?  что  в  конце
концов вы больше узнавали о нем, нежели о  Толстом,  тогда  как  Пол  ведь
говорил не о себе, а именно о предмете. Как у всех глупых  людей,  была  у
него известная скромность, внимание к вашим чувствам, а это тоже иной  раз
не лишнее. И сейчас он думал не о себе и не о Толстом, а о том, не холодно
ли ей, не дует ли, не хочется ли ей грушу.
   Нет, сказала она, груши не надо. Она  стерегла  блюдо  с  фруктами  (не
отдавая себе  отчета),  надеялась,  что  никто  его  не  тронет.  Блуждала
взглядом по теням, по изгибам, по налитой лиловости гроздьев, всползала на
гребень раковины, сопрягала с желтым лиловое, с выпуклым полое,  не  зная,
зачем это нужно и отчего так отрадно; пока наконец - ах, ну какая жалость!
- чья-то рука протянулась, грушу взяла и все разрушила.  Она  сочувственно
поглядела на Розу. Поглядела на Розу, сидевшую между Пру и Джеспером.  Как
странно, что твой ребенок может сварганить такое.
   Как странно: сидят тут рядком, - твои детки, Джеспер, Роза, Пру,  Эндрю
и, в общем, помалкивают, но по губам же видно - чему-то своему усмехаются.
Это не имеет отношения к общему разговору; что-то  они  припасают,  копят,
чтоб потом у себя уже в комнатах нахохотаться. Только б не над отцом. Нет,
думала она, нет. Но что  же  это  у  них,  гадала  она,  огорчаясь,  и  ей
казалось, не будь ее здесь, они бы давно уже прыснули.  Что-то  такое  там
копится,  копится,  за  тихими,  почти  застывшими  лицами-масками;  и  не
подступиться; они как надсмотрщики, как соглядатаи, выше, что ли, не то  в
сторонке от взрослых. Но, глядя на Пру, она видела, что по отношению к той
это сегодня не  вполне  справедливо.  Она  только-только  расшевеливается,
встает, еще и не подступает к черте. Слабый-слабый свет лег  на  ее  лицо,
как отблеск сияния Минты, восхищенным предчувствием счастья; словно солнце
любви мужчины и женщины всходило над  скатертью  и  она,  неведомому,  ему
поклонялась. Она все поглядывала на Минту, робко,  но  с  любопытством,  и
миссис Рэмзи, переводя взгляд с одной на другую, в душе говорила Пру:  "Ты
будешь такой же счастливой. Ты будешь даже гораздо счастливей, ведь ты моя
дочь" (разумела она); ее дочь должна быть счастливей, чем чья-то  еще.  Но
ужин кончился. Надо идти. Они только кожурой на  тарелках  играются.  Надо
обождать, пока отсмеются над историей, которую рассказывает муж; у  них  с
Минтой свои шуточки, про какое-то их пари. А там она встанет.
   А ведь ей нравится Чарльз Тэнсли, подумала она вдруг; нравится, как он"
смеется. Нравится, что он так сердится на  Пола  с  Минтой.  Нравится  его
нелепость. Безусловно, в нем что-то есть. Ну, а милую Лили, подумала она и
положила салфетку рядом с тарелкой, всегда выручит чувство юмора. И нечего
о Лили волноваться. Она ждала. Она сунула салфетку углом под  тарелку.  Ну
как они - кончили? Нет. Та история потащила за собою другую. Муж сегодня в
невероятном ударе, и, желая, наверное, загладить перед  стариком  Августом
эпизод по поводу супа, он втянул  и  его  в  разговор  -  они  друг  другу
рассказывали про кого-то, кого знали по колледжу. Она смотрела в окно, где
свечи горели жарче на совсем уже черных стеклах, смотрела в то заоконье, и
голоса доходили оттуда странно, как церковная служба, потому  что  она  не
вникала в слова. Потом вдруг взрыв хохота и голос, единственный  (Минтин),
ей напомнили  о  мужских  и  мальчишеских  возгласах  на  латыни  в  одном
католическом храме. Она ждала. Муж заговорил. Он  говорил  что-то,  и  она
догадалась, что это стихи - по ритму и еще по высокой печали в голосе:

   Пройди тропой крутою в сад,
   Луриана, Лурили.
   О том, что розы расцвели, нам уши прожужжат шмели
   [из стихотворения англ. поэта Чарльза Элгона (1778-1853)].

   Слова (она смотрела в окно) плыли, как лилии по  водам  за  окном,  ото
всех отделенные,  будто  их  и  не  произносит  никто,  будто  сами  собою
рождаясь:

   Все жизни, те, что впереди, те, что давно прошли,
   Как лес шумят, как листопад.

   Она не понимала значения слов, но, как музыка, они  будто  говорили  ее
собственным голосом, помимо нее, легко и  просто  говорили  то,  что  весь
вечер было у нее на душе, покуда она всякое произносила. Не глядя  вокруг,
она знала, что все за столом слушают голос:

   Не знаю, думаешь ли ты,
   Луриана, Лурили

   с той же радостью, легкостью, что и  она,  будто  наконец-то  подыскали
самое нужное и простое; будто это их собственный голос.
   Но вот голос смолк. Она поглядела вокруг. Она  себя  заставила  встать.
Август Кармайкл поднялся и, так держа салфетку, что она обвисала у него  в
пальцах длинной белой робой, стоя, он выпевал:

   И по ромашковым лугам
   Верхами мимо короли
   В сверканье лат спешат назад,
   Луриана, Лурили,

   и когда она проходила мимо, слегка к ней оборотясь, повторил:

   Луриана, Лурили

   и склонился перед нею в глубоком поклоне.  Почему  неизвестно,  но  она
догадалась, что сейчас он к  ней  лучше  относится;  и  с  облегчением,  с
благодарностью она поклонилась в ответ и прошла в дверь,  которую  он  для
нее придержал.
   Теперь надо было все продвинуть еще на один шаг. Стоя  на  пороге,  она
мгновение  медлила  участницей  сцены,  которая  уже  распадалась  под  ее
взглядом, и потом, когда она снова  двинулась  и,  взяв  под  руку  Минту,
выходила из комнаты - изменилась, очертилась по-новому;  уже,  она  знала,
прощально оглядываясь через плечо, - стала прошлым.



        "18"

   Как всегда, думала Лили. Вечно что-то надо сделать именно сию  секунду,
что-то миссис Рэмзи по каким-то резонам решает сделать безотлагательно,  и
пусть все еще стоят, острят, вот как сейчас,  не  в  силах  разобраться  -
перейти ли в курительную, в  гостиную  или  разбрестись  по  мансардам.  И
посреди этого гама вы видите вдруг, как миссис Рэмзи с  Минтой  под  ручку
заключает: "Да-да, пора"  и  тотчас  с  таинственным  видом  удаляется  по
собственным надобностям. И  стоило  ей  уйти,  все  распалось;  слонялись,
бродили без цели; мистер Бэнкс взял под руку Чарльза Тэнсли, и  они  вышли
на террасу оканчивать дискуссию о политике, затеянную за столом, разом все
сдвинув и повернув, будто,  думала  Лили,  глядя  им  вслед  и  выхватывая
словцо-другое относительно политики  лейбористов,  взошли  на  капитанский
мостик и определили  курс  корабля;  такое  на  нее  произвел  впечатление
переход  от  стихов  к  политике;  итак,  Чарльз  Тэнсли  и  мистер  Бэнкс
удалились, прочие же смотрели, как  миссис  Рэмзи,  одна,  поднимается  по
ступенькам в озарении ламп. И куда, удивлялась Лили, она поспешает?
   Нет, она не то чтобы торопилась, взбегала; она, в общем, даже  медленно
шла. Ей хотелось минуточку постоять после всей этой  кутерьмы  и  выделить
главное; единственно важное; отделить от  всего  остального;  очистить  от
мусора чувств, шелухи слов, предъявить конклаву судей, ею же созванных для
разбирательства. Пусть решат. Хорошо это, плохо, это  верно  или  неверно?
Куда мы держим путь? [перефразированные детские стишки: "Куда  ты  держишь
путь, красавица моя?"] И прочее. Так она приходила в себя после развязки и
неосознанно, несообразно звала ветки вяза за окнами стать  ей  опорой.  Ее
мир менялся;  они  оставались  на  месте.  Ей  казалось,  что  все  теперь
сдвинулось, стронулось. Все теперь будет прекрасно.  Надо  только  кое-что
уладить, думала она, механически отмечая недвижное достоинство веток, а то
величавый их взмыв (как корабля над волной), когда вспыхивал ветер. А было
ветрено (она остановилась на лестнице - поглядеть). Было ветрено, и  ветки
вдруг обметали звезды, и звезды кидало в дрожь, и они  отряхивали  лучи  и
прошивали  иглами  листья.  Да,  дело  сделано,   кончено   и,   как   все
завершившееся, стало торжественным, и уже казалось, что так и было всегда,
только все теперь очистилось от шелухи, от  мусора  чувств,  очистилось