и  и  не
сладить, не сладить. Она кряхтела, сипела. Захлопнула дверь.  Повернула  в
замке ключ, и дом остался запертый, замкнутый, тихий, один-одинешенек.



        "9"

   Дом был брошен; дом был оставлен. Был - как пустая мертвая раковина  на
песке, покрывающаяся соляной сыпью. Будто долгая  ночь  воцарилась;  будто
шалые ветерки, липкие веяния победили.  Сковороды  заржавели,  и  прогнили
ковры. По  комнатам  ползали  жабы.  Праздно,  бесцельно  болталась  шаль.
Чертополох пробился между плитами  в  погребе.  Ласточки  свили  гнезда  в
гостиной; по полу валялась солома; комьями  падала  штукатурка;  оголились
стропила; крысы рыскали за добычей и рвали  ее  за  панелями;  крапивницы,
вылупившись из хризалид, до смерти бились об оконные  стекла.  Мак  взошел
среди  далий;  лужок  колыхался  высокой   травой;   гигантские   артишоки
громоздились меж роз; махровая гвоздика росла  вперемешку  с  капустой;  а
вместо робкого постука кустов, зимними ночами  в  окно  барабанили  мощные
ветки и колкий терновник; и летом вся комната теперь стояла зеленая.
   Какая сила удержит нерасчетливое буйство природы? Привидевшаяся  миссис
Макнэб  дама?  Ребеночек,  тарелка  молочного  супа?  Солнечным   зайчиком
проскользнули они по стене - и исчезли. Она  заперла  дверь;  ушла.  Одной
женщине с этим не сладить, говорила она. Не писали. Не посылали. По ящикам
сколько пропадает добра - надо же, как все побросали, говорила она. Все  в
негодность пришло. Только луч маяка заглядывал в комнату, бросал взгляд на
кровать, на ослепшую зимнюю  стену,  равнодушно  оглядывал  чертополох,  и
ласточек, крыс, и солому. С ними уже не было сладу; им уже не было удержу.
Пусть задувает ветер, обсыпается мак, пусть гвоздика растет  вперемешку  с
капустой. Пусть ласточки гнездятся в гостиной, чертополох душит  плиты,  а
на выцветшем ситчике кресел загорают репейницы.  Пусть  осколки  стекла  и
фарфора валяются на кухне, опутанные сорной травой.
   Потому что пришел тот миг, когда зябко дрожит неуверенная  заря,  когда
ночь застывает, когда одно перышко может все перевесить. Одно-единственное
перышко - и  дом,  обветшалый,  осевший,  рухнул  бы,  канул  во  тьму.  В
ободранных  комнатах  распивали  бы  чаи  пикникующие,  любовники  бы  там
находили приют, обнимаясь на голых досках;  пастух  бы  полдничал  там  на
кирпичиках; и бродяга бы спал на полу, от стужи закутавшись в плащ. А  там
- провалилась бы крыша; терновник  и  болиголов  заглушили  бы  тропки,  и
ступени, и окна, так окутав курган, что  заплутавший  прохожий  только  по
выглянувшим из крапивы факельным лилиям, по осколку фарфора,  мелькнувшему
в болиголове, догадался бы, что тут жили когда-то; был дом.
   Упади это перышко, надави оно на чашу весов, и дом бы  рухнул  в  пески
забвенья. Но нашлась одна сила; вовсе уж не такая разумная; она кренилась,
косилась;  не  вдохновлялась  на   подвиги   торжественными   обрядами   и
песнопениями. Миссис  Макнэб  стонала;  миссис  Бэст  кряхтела.  Обе  были
старухи; неповоротливые; у  обеих  болели  ноги.  Они  наконец  явились  с
ведрами, швабрами; и принялись за работу. Не взглянет ли миссис Макнэб,  в
каком состоянии дом? -  ни  с  того  ни  с  сего  одна  барышня  собралась
написать. Пожалуйста, сделай им то; пожалуйста, сделай им се.  И  главное,
поскорей. Возможно, они летом приедут; оставили все до последнего; думали,
как бросили, так и застанут. Медленно, тяжко, с ведром, со шваброй  миссис
Макнэб, миссис Бэст терли, скребли - и отвели запустенье и гибель;  спасли
из реки времен, сомкнувшейся было над ними, там миску,  там  шкаф;  как-то
утром выудили из забвенья все Уэверлеевы романы и  чайный  сервиз;  как-то
под вечер вытащили на волю, на солнышко медную каминную решетку и железные
каминные приборы. Джордж, сын миссис  Бэст,  ловил  крыс  и  косил  лужок.
Призвали плотников. Будто принимались мучительно трудные роды,  когда  под
скрип петель, скрежет  болтов,  стук,  треск,  гул,  старухи  разгибались,
тянулись, кряхтели, пыхтели,  пели,  шлепали  вверх-вниз,  в  погреба,  на
чердак. Ну, говорили они, работенка!
   Чай пили когда в спальне, когда в кабинете; в полдень прерывали  труды,
с перепачканными лицами, тиская швабры в старых сведенных руках, плюхались
в кресла и праздновали блистательную  победу  над  ваннами,  кранами;  или
более трудное, более сомнительное торжество над долгими  рядами  книг,  из
черных, как сажа, ставших бледно-пятнистым рассадником плесени  и  лукавым
укрытием пауков. К глазам миссис Макнэб, согретой чайком, снова приладился
телескоп, и она увидела в светлом  кружке  тощего,  как  кочерга,  старого
господина, он тряс головой, когда она проходила с  бельем,  видно,  сам  с
собой разговаривал на лужке. Ни разу ее не заметил. Кто говорил - он умер;
а кто говорил - она. Поди разберись. Миссис Бэст  тоже  толком  не  знала.
Молодой господин - тот умер. Это она знала точно. В газете прочла.
   А  еще  кухарка  была  -  Милдред,  Мэрион  -  как-то  похоже;   рыжая;
раскричится, бывало, что с рыжей возьмешь, но добрая, если  к  ней  подход
иметь. Ох, и смеху у них бывало. И всегда сбережет  тарелочку  супа,  мол,
ешь; а то ветчины кусок; ну, что уж останется. Хорошая тогда  жизнь  была.
Что душе угодно - все было (бойко, весело, согретая чайком, сидя в  кресле
перед камином в детской,  она  разматывала  клубок  воспоминаний).  Работы
хватало, в доме, бывало, гости живут, человек по двадцать за стол садятся,
посуду, бывало, за полночь моешь.
   Миссис Бэст (она их не  знала;  в  Чикаго  тогда  жила),  ставя  чашку,
подивилась, зачем это они голову  кабана  тут  повесили?  В  чужих  краях,
видно, его подстрелили.
   -  И  свободно  может  быть,  -  подтвердила   миссис   Макнэб,   давая
воспоминаниям волю; у них друзья были по разным восточным странам;  и  тут
господа гостили, дамы в вечерних платьях; она один раз в столовую в  дверь
заглянула, а  они  за  столом.  Человек  двадцать,  не  меньше,  и  все  в
драгоценностях, а ее позвали с посудой помочь, так она ее за полночь мыла.
   Ах, сказала миссис Бэст, -  увидят  они:  все  тут  стало  другое.  Она
высунулась из окна. Посмотрела, как ее сын Джордж косит траву. Спросят еще
- как же так, мол? Ведь старый Кеннеди должен бы приглядеть за  садом;  да
вот, как свалился тогда с телеги, совсем у него нога никуда; и целый  год,
не то почти целый, никого не было; а там - Дэви Макдональд,  и  семена-то,
может, и слали, да поди теперь докажи,  садили,  нет  ли?  Все  тут  стало
другое.
   Она смотрела, как ее сын косит траву.  Таких  работа  любит,  спокойных
таких. Ну, видно, пора опять за шкафы приниматься, -  постановила  она.  И
обе, кряхтя, поднялись.
   Наконец после долгой уборки в доме, косьбы и вскопки в саду  окна  были
отмыты, закрыты, все задвижки защелкнуты, заперта парадная дверь; все было
готово.
   И тогда-то из-под говора ведер и швабр, из-под  стрекота  газонокосилки
высвободилась тихая мелодия, зыбкие  звуки,  которые,  едва  ухватив,  ухо
сразу роняет; блеянье, лай; неверные, рваные - связанные; жужжанье  жуков,
дрожь  подкошенных  трав  -  разлученные  и  все-таки   сродные;   дребезг
навозника, визг колеса; громкие, тихие, но загадочно соотнесенные, которые
ухо тщится связать и, кажется, вот-вот сложит в музыку,  но  они  остаются
всегда неразборчивыми, в музыку не слагаются и потом, уже вечером,  гаснут
один за другим; распадаются; и падает тишина.
   На закате уходила отчетливость, и падала, как туман, тишина,  и  тишина
расползалась, и стихал  ветер;  мир,  потянувшись,  укладывался  на  ночь,
укладывался спать, темный, не озаренный ничем, кроме зеленого, натекавшего
сквозь листья сиянья да бледности белых цветов под окном.
   (Как-то поздно вечером в сентябре Лили Бриско помогли добраться до дома
с поклажей. Тем же поездом приехал и мистер Кармайкл.)



        "10"

   Ведь настал настоящий мир. Море несло весть о  мире  на  берег.  Спать,
спать, оно говорило, все сбудется, что снилось сновидцам - святые,  мудрые
сны, - а что же еще говорило берегу море? -  когда  Лили  Бриско,  положив
голову  на  подушку  в  чистой  тихой  комнате,   услышала   его.   Сквозь
растворенное окно  краса  вселенной  упрашивала  так  тихо,  что  слов  не
разобрать, - да и надо ли, когда смысл без того ясен? - упрашивала шепотом
спящих (дом снова был полон; приехали миссис Бекуиз  и  мистер  Кармайкл),
если уж  не  хочется  им  спускаться  на  берег,  хоть  откинуть  шторы  и
выглянуть. И они бы увидели порфироносную ночь; в короне; и скипетр  усеян
алмазами; и ребенок ей может смотреть в глаза. Но раз все равно не хочется
(Лили устала с дороги и заснула, едва положила голову на подушку, а мистер
Кармайкл еще почитал  при  свече),  раз  все  равно  они  говорят  -  нет,
великолепие ночи химера, больше прав у росы, и важнее поспать; что  ж,  не
споря, не жалуясь, голос пел свою  песню.  И  тихо  катились  волны  (Лили
слышала их сквозь сон); лился ласковый свет (натекая под веки).  И  все  в
точности так же, думал мистер Кармайкл, закрыв книгу и  засыпая,  так  же,
как когда-то давно.
   Да, голос спокойно пел свою песню, покуда складчатая тьма смыкалась над
домом, над миссис Бэкуиз,  мистером  Кармайклом  и  Лили  Бриско,  слоями,
слоями черноты им завязывала глаза, голос пел  -  отчего  не  принять,  не
понять, не смириться, не  угомониться?  Вздохи  разом  всех  волн,  в  лад
бежавшие на острова, их утешали; ночь их окутывала; и  ничто  не  нарушало
сна, покуда не запели птицы, и рассвет вплел в свою белизну эти  тоненькие
голоса, и проскрипела  телега,  где-то  собака  залаяла,  солнце  откинуло
занавес, черноту прорвало, и Лили Бриско во сне ухватилась за край одеяла,
как, сверзаясь с кручи, хватаются за траву. Она широко раскрыла глаза. Вот
я и здесь опять, подумала она, торчком  садясь  на  постели,  окончательно
просыпаясь.




        "ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. МАЯК"


        "1"

   Что происходит, что с нами происходит? - спрашивала себя  Лили  Бриско,
раздумывая, следует ли ей, раз она  осталась  одна,  сходить  на  кухню  и
налить себе  еще  чашечку  кофе  или  лучше  тут  посидеть.  "Что  с  нами
происходит?" - затычка,  просто-напросто  фраза,  подобранная  в  какой-то
книжке, очень неточно передавала мысли Лили, но не  могла  же  она  в  это
первое утро у Рэмзи собраться с чувствами, и любая фраза годилась,  только
б прикрыть пустоту в душе, только б опомниться. Ведь, ей-богу, ну что  она
чувствовала, возвратясь сюда после всех этих лет, когда  миссис  Рэмзи  уж
нет в живых? Ничего, ничего - решительно ничего, о чем бы можно сказать.
   Она приехала накануне, поздно, и все было загадочное и темное. А сейчас
вот проснулась, встала и сидит на своем прежнем месте за  завтраком  -  но
только одна. И рано еще - нет  восьми.  Да,  эта  экспедиция  -  они  ведь
собрались на маяк - мистер Рэмзи, Кэм и Джеймс. Должны бы уже отправиться,
хотели застать прилив, словом, что-то в этом роде. Но Кэм была не  готова,
Джеймс не готов, а Нэнси забыла распорядиться насчет бутербродов, и мистер
Рэмзи вскипел, выскочил из-за стола и бросился вон.
   - Теперь какой смысл вообще?..
   Он бушевал.
   Нэнси исчезла. Вот он  -  мечется  взад-вперед  по  садовой  террасе  -
возмущенье само. По всему дому, кажется,  хлопают  двери,  летают  голоса.
Нэнси  вбежала,  спросила,  окинув  комнату  странным,  диким,   отчаянным
взглядом: "Что посылают на маяк?", будто принуждала себя делать что-то, на
что заведомо неспособна.
   Да, действительно, что посылают на маяк?  В  любое  другое  время  Лили
присоветовала бы трезво - чай, газеты, табак. Но сегодня все  казалось  до
того странно, что вопрос Нэнси "Что посылают  на  маяк?"  толкал  какую-то
дверцу  в  душе,  и  она  хлопала,  билась  и  заставляла   переспрашивать
ошарашенно: что посылают? Что делают? И я-то чего тут сижу?
   Она сидела одна (Нэнси снова исчезла) среди  чистых  чашек  за  длинным
столом и чувствовала себя от всех отрезанной, ни на что не годной - только
дальше смотреть, и спрашивать, и удивляться. Дом, сад, утро -  все  стояло
на себя непохожее. Все было чужое и чуждое, она чувствовала -  что  угодно
может произойти, и все, что происходило: шаги под окном, голос ("Да  не  в
шкафу же,  на  лестнице!"),  отдавало  вопросом,  будто  не  стало  крепи,
державшей привычные вещи, и все сместилось, поддалось и  рассыпалось.  Как
все бесцельно, путано, как непонятно,  думала  она,  заглядывая  в  пустую
кофейную чашечку. Миссис Рэмзи умерла; Эндрю  убит;  Пру  умерла  тоже,  -
повторяй не повторяй - в душе никакого отклика. А мы вот снова тут вместе,
в таком доме, в такое утро, - сказала она и выглянула в окно, и был  ясный
и тихий день.
   Вдруг мистер Рэмзи, проходя, поднял голову и глянул прямо на нее  своим
диким, застланным  взглядом,  который,  однако,  видел  тебя  насквозь,  в
секунду, будто впервые и навсегда; и она отпила из пустой чашки,  чтоб  от
него  уклониться,  уклониться  от  его  требовательности,  отвратить   это
властное посягательство. И он тряхнул головой и зашагал дальше  ("одинок",
- услышала она, и "гибли" - услышала она) [отрывистые, отдельные слова  из
стихотворения  "Отверженный",  написанного  английским   поэтом   Уильямом
Купером (1731-1800) после смерти любимой женщины], и как все вообще в  это
странное утро, слова стали символом, написались на серо-зеленых стенах,  и
если бы только сложить их, выписать в связную фразу, она добралась  бы  до
сути вещей. Старый мистер Кармайкл тихонько  прошлепал  мимо,  налил  себе
кофе,  взял  чашку  и  отправился  греться   на   солнышке.   Удивительная
нереальность пугала, но все было до того волнующе! Экспедиция на маяк. Что
посылают на маяк? Гибли! Одинок!  Серо-зеленый  свет  на  стене  напротив.
Пустые места. Все - отдельно, и как собрать воедино?  От  малейшей  помехи
рухнуло бы хрупкое сооружение, которое она возводила перед собой на столе,
и она отвернулась от окна, чтобы мистер Рэмзи ее не видел. Надо  укрыться,
спрятаться, надо побыть одной. Вдруг она вспомнила. Когда она  десять  лет
назад тут сидела, был какой-то листочек, не то кустик в плетении скатерти,
и на него она глянула в миг озарения.  Насчет  фона  картины.  Передвинуть
дерево к центру, тогда сказала она себе. И вот - картину так и не кончила.
И все годы это гвоздем сидело в душе. Теперь-то она  кончит  картину.  Где
краски? Краски - ах да. Она же вчера их в прихожей  оставила.  И  пора  за
работу. Она поскорее встала, пока мистер Рэмзи не повернул.
   Она себе вынесла стул. По-стародевичьи аккуратно поставила мольберт  на
краю лужка, не слишком близко  к  мистеру  Кармайклу,  но  и  не  чересчур
далеко, чтоб быть у него под крылышком. Да, кажется, именно тут она десять
лет назад и стояла.  Стена;  изгородь;  дерево.  Соотношение  масс.  Мысль
гвоздила все эти годы. И вот, кажется, решение найдено; итак - за работу.
   Но на нее несся мистер Рэмзи, и невозможно было работать.  Всякий  раз,
когда он надвигался - он  ходил  взад-вперед  по  террасе,  -  надвигалось
разрушение, хаос. И  невозможно  было  писать.  Уж  она  наклонялась,  она
отворачивалась;  хваталась  за  тряпку;  выжимала  краску.  Чтобы   только
отразить его натиск. При нем невозможно было работать. Дай  она  ему  хоть
чуточную зацепку, на секунду покажись ему праздной,  только  глянь  в  его
сторону - и ведь он же накинется, он скажет, как сказал вчера вечером: "Мы
теперь, как видите, далеко не те". Вчера вечером он  встал,  застыл  перед
нею и это сказал. И хоть  шестеро  детей  (их,  было  дело,  еще  прозвали
когда-то  на  манер  английских  королей  и  королев:  Рыжий,  Прекрасная,
Непослушная, Беспощадный...) ни звука не проронили, видно  было,  что  они
негодуют. Миссис Бекуиз, добрая старушка, что-то сказала, как-то  нашлась.
Но в доме бурлили скрытые страсти, весь вечер Лили чувствовала  -  в  доме
неладно. И в довершение всего мистер Рэмзи встал, сжал  ей  руку,  сказал:
"Вы, разумеется, видите, мы теперь далеко не те", - и никто  ни  звука  не
проронил, никто не шелохнулся, но по лицам было видно, какая для них  мука
это выслушивать. Только  Джеймс  (без  сомнения,  Хмурый)  грозным  взором
наградил лампу; а Кэм наматывала на палец  платочек.  Далее  мистер  Рэмзи
обоим напомнил, что завтра они собрались  на  маяк.  Им  надлежит  быть  в
прихожей, в полной готовности, ровно  в  половине  восьмого.  И  -  замер,
держась за дверную ручку, и опять повернулся. Так хотят они  на  маяк  или
нет? - спросил он. Попробуй они ответить "нет" (у него  были  свои  резоны
нарываться на это), и он бы рухнул трагически  в  горькие  воды  отчаяния.
Редкий талант позированья. Король в изгнании -  да  и  только.  Но  Джеймс
упрямо сказал: "Да". Кэм более жалостно выдавила:  ах,  ну,  да,  оба  они
будут готовы. И Лили подумалось - вот вам трагедия - не пелены, не прах  и
не склепы; насилие над детьми,  над  их  душами.  Джеймсу  уже,  наверное,
шестнадцать  исполнилось.  Кэм,  надо  думать,  семнадцать.  Кэм  поискала
глазами кого-то, кого не было в комнате, миссис Рэмзи,  по-видимому.  Нет,
только старая миссис Бекуиз шелестела под лампой своими  акварельками.  Но
уже побеждала усталость, мысли вздувались  и  опадали  вместе  с  волнами,
одолевали знакомые запахи, какими всегда все  места  нас  встречают  после
долгой  разлуки,  и  дрожало  пламя  свечей,  и  она   растворилась,   она
провалилась. Была дивная ночь; вызвездило; море шуршанием их провожало  по
лестнице; месяц, странно огромный, бледный, подстерегал подле  лестничного
окна. Заснула она мгновенно.
   Она твердой рукой водрузила на  мольберт  чистый  холст,  как  экран  -
зыбкую, но, она надеялась, достаточную защиту от  мистера  Рэмзи,  от  его
посягательств. Она изо всех сил старалась, когда он ей поворачивал  спину,
вглядываться в картину; в эти линии; эти цвета. Но - какое! Положим, он  в
двадцати шагах, положим, с тобою не разговаривает, даже на тебя не  глядит
- а все равно подавляет, гнетет, наседает.  При  нем  все  иначе.  Она  не
видела красок; не видела линий; даже когда он ей  поворачивал  спину,  она
только и думала: сейчас подойдет. И будет вымогать что-то, чего она  не  в
силах ему дать. Она откладывала кисть; хватала другую. Когда уж явятся эти
дети? Когда уж они все отбудут? Она дергалась. Этот человек, думала она  с
накипающей злостью, никогда не дает; он берет. А ее вот заставляет давать.
Миссис Рэмзи - та вечно давала. Давала, давала  -  и  умерла;  и  все  это
оставила. Хороша же и миссис Рэмзи. Кисть дрожала в руке  у  Лили,  и  она
смотрела на изгородь, на окно, на стену. А все  миссис  Рэмзи.  Умерла.  А
Лили, в свои сорок четыре, теряет тут время, совершенно не может работать,
стоит и играет в живопись, в то единственное играет, во что не  играют,  и
все виновата миссис Рэмзи. Умерла. Ступеньки,  на  которых  она  сиживала,
пусты. Умерла.
   Но что толку повторять одно и то же, снова и  снова?  Что  толку  вечно
ворошить чувства, которых нет в тебе? Ведь это, в  общем,  кощунство;  все
иссохло; увяло; расточено. И зачем  они  ее  пригласили?  Зачем  она  сюда
притащилась?  Когда  тебе  сорок  четыре,   нечего   время   терять.   Это
отвратительно - играть в живопись. Кисть -  единственно  надежная  вещь  в
мире  раздоров,  разрушения,  хаоса  -  и  нельзя  ею  играть,  тем   паче
сознательно. Просто противно. А он заставляет. Он будто говорит, несясь на
тебя: не прикасайся к холсту, пока не дала мне того, что  мне  необходимо.
Вот он - снова тут как тут - жадный, дикий. Ладно,  подумала  Лили,  роняя
правую руку вдоль тела, уж проще отделаться. И  неужто  нельзя  по  памяти
воспроизвести то сиянье, тот пыл, растворенность, которых  она  на  многих
женских лицах понавидалась (например, на лице миссис Рэмзи), когда  они  в
подобных случаях воспламенялись - она помнила лицо миссис  Рэмзи  -  жаром
сочувствия, предвосхищеньем той высшей, блаженной награды,  которая,  х