оть
ей лично этого - увы  -  не  понять,  очевидно,  только  и  дарована  душе
человеческой. Вот он - остановился рядом. И надо выжать из себя  все,  что
возможно.



        "2"

   Она  несколько  скукожилась,  он   подумал.   Чересчур,   может   быть,
субтильная, хлипкая, но,  в  общем,  не  лишена  обаяния.  Вполне  ничего.
Поговаривали одно время, будто она выходит за Уильяма  Бэнкса,  но  как-то
это расстроилось. Жена  ее  любила.  За  завтраком  он,  кажется,  немного
вспылил. Но вот, но вот - настал один из тех  моментов,  когда  неодолимая
сила (он сам не понимал, что такое) толкала его  к  любой  женщине,  чтобы
вынуждать, - уж не важно как, чересчур эта сила была велика, - то,  в  чем
он нуждался: сочувствие.
   Она не очень заброшена? - спросил он. Ни в чем не терпит нужды?
   - О, решительно ни  в  чем,  благодарю  вас,  -  ответила  Лили  Бриско
нервозно. Нет; это не для нее. Ей бы  сразу  ринуться  в  волны  болтливой
отзывчивости. Он так наседал. Но ее парализовало. Последовала  невозможная
пауза. Оба смотрели на море. И зачем, думал мистер Рэмзи,  зачем  смотреть
на море, когда я рядом стою? Она надеется, сказала она, их не будет качать
по пути на маяк. Маяк! Причем тут маяк! - он подумал в сердцах.  И  тотчас
некий первобытный порыв (нет, он не мог  больше  сдерживаться)  исторг  из
души его стон, после которого любая,  любая  бы  женщина  что-то  сделала,
что-то сказала, любая, но только не я, думала Лили, нещадно себя  костеря,
и наверное, я не женщина вовсе, а брюзгливая, вздорная, очерствелая старая
дева.
   Мистер Рэмзи завершил свой вздох. Он ждал. Неужто она так ничего  и  не
скажет? Неужто не видит, чего ему от нее нужно? Далее он сообщил,  что  на
маяк его влечет неспроста. Жена всегда посылала туда разные разности.  Там
был мальчик, бедняжка, с туберкулезом бедра. Сын смотрителя.  Он  вздохнул
глубоко. Вздохнул со значением. Лили об одном мечтала, чтоб этот бездонный
поток тоски, неутолимую  жажду  сочувствия,  эту  потребность  всецело  ее
подмять, отнюдь не расставшись с запасами горя, которых ей по  гроб  жизни
хватило бы, чтоб все это пронесло,  отвело  (она  поглядывала  на  дом,  в
надежде, что им помешают), пока ее не сшибло, не засосало течением.
   - Такого  рода  экспедиции,  -  сказал  мистер  Рэмзи,  носком  ботинка
вскапывая лужок, - ужасно мучительны.
   И опять Лили ничего не сказала. (Льдышка, бревно, думал он.)
   - Они отнимают последние силы, - сказал  он  и  страждущим  взором,  от
которого ее тошнило (он  актерствует,  она  чувствовала,  великий  человек
ломает  комедию),  глянул  на   свои   прекрасные   руки.   Отвратительно.
Неприлично. Когда же наконец они явятся? -  думала  она,  не  в  состоянии
выдерживать груз безмерного горя, тяжкий навес тоски (он принял вдруг позу
немощной дряхлости, буквально пошатывался  чуть-чуть),  нет,  ни  секундой
дольше!
   Но она ничего не могла из себя  выдавить  (до  самого  горизонта  будто
вымело все, за что можно бы уцепиться) и лишь  с  изумлением  чувствовала,
что скорбный взор мистера Рэмзи обесцвечивает сиянье травы, а на румяного,
сонливого, безмятежного мистера  Кармайкла,  устроившегося  с  французским
романом  в  шезлонге,  набрасывает  траурный  флер,  словно   демонстрация
благополучия   посреди   вселенских   скорбей   достойна   самых   мрачных
соображений. Взгляни на него, как бы говорил он, и взгляни на меня;  а  на
самом-то деле в нем все время кипело: думай обо мне, думай обо мне,  думай
обо мне. Ох, если бы эту глыбу  к  ним  притянуло  поближе!  Поставить  бы
мольберт хоть на метр поближе к нему! Мужчина, любой мужчина отвел бы  это
извержение, предотвратил эти сетования. Женщина -  вот  и  навлекла  такой
ужас; женщине - ей бы и знать, как с ним управляться. Стыд  -  позор,  что
она тут стоит и молчит. В таких случаях говорят - да, что говорят?  -  ах,
мистер  Рэмзи,  милый  мистер  Рэмзи!  Благовоспитанная  старая   дама   с
акварельками, эта миссис Бекуиз - та бы в секунду нашлась и  сказала  все,
что положено. Но нет. Они стояли рядом, отрезанные от всего  человечества.
Его  безграничная  жалость  к  себе,  потребность   в   сочувствии   лужей
растекалась у нее под ногами, а она, жалкая грешница, только и делала, что
слегка подбирала юбки, чтоб не промокнуть. Она стояла в полном молчании  и
тискала кисть.
   Вот уж поистине слава благим небесам! В  доме  послышался  шум.  Сейчас
явятся Кэм и Джеймс. Но мистер  Рэмзи,  будто  спохватившись  в  цейтноте,
напоследок изо всех сил обрушил на нее, беззащитную, свое лютое горе; свою
старость; сирость; беспомощность; как вдруг, тряхнув головой в  досаде,  -
ведь в конце концов женщина она или нет! -  он  заметил,  что  у  него  на
ботинке развязался  шнурок.  А  ботинки,  кстати,  у  него  поразительные,
подумала Лили, опуская взгляд: будто изваянные;  колоссальные;  и,  как  и
все, что на мистере Рэмзи, от  протертого  галстука  до  полурасстегнутого
жилета, никому другому принадлежать они не могли. Она так  и  видела,  как
сами собой они удаляются к нему в кабинет, даже в  его  отсутствие  полные
пафоса, брюзгливости, гнева и очарования.
   - Какие чудные ботинки! - выпалила она. И устыдилась. Хвалить  ботинки,
когда тебя призывают целить душу! Когда тебе показали  кровоточащие  руки,
истерзанное сердце и молят о жалости -  вдруг  прочирикать  жизнерадостно:
ах, да какие же чудные ботинки! - за это она заслужила (и уже ожидала -  в
виде раскатов гнева) совершенного уничтожения.
   Мистер Рэмзи вместо этого улыбнулся. Пелены гробовые и немощность - все
как рукой сняло. Да-да, сказал он, задирая  ногу,  чтоб  ей  удобнее  было
смотреть, ботинки первоклассные. Один-единственный человек во всей  Англии
тачает такие ботинки. Ботинки - чуть  не  серьезнейший  бич  человечества,
сказал он. "Сапожники считают своим долгом, - вскричал он,  -  истязать  и
увечить  человеческую  стопу".  К  тому  же  они  -  сама  зловредность  и
упрямство. Лучшие годы юности он убил на то, чтоб ботинки были  ботинками.
Вот, пусть она удостоверится (он задрал правую, потом левую ногу), она еще
не видывала ботинок такого фасона. И вдобавок  превосходная  кожа.  Обычно
ведь это не кожа -  оберточная  бумага,  картонка.  Он  с  удовлетворением
озирал свою все  еще  поднятую  ногу.  Они  достигли,  она  почувствовала,
осиянного  острова,  где  разум  царит,  и  покой,  и  незакатное  солнце,
благословенного острова прекрасных ботинок. Ее сердце смягчилось. "Ну-с, а
теперь поглядим, способны ли вы завязать узел!" - сказал он. Он презрел ее
наивный  способ.  Продемонстрировал  собственное  изобретение.  Если   так
завязывать - в жизни не развяжется. Он трижды зашнуровал ей туфли;  трижды
расшнуровал.
   Но почему же в самый неподходящий момент, когда он  наклонялся  над  ее
туфлей, ее так кольнула жалость, что,  тоже  наклонясь,  вся  покраснев  и
думая о собственном жестокосердии (ведь называла актеришкой), она  ощутила
едкое пощипыванье в глазах? За этим занятием  он  вдруг  показался  ей  до
невозможности трогательным. Завязывает узлы. Покупает  ботинки.  Никто  не
помогает ему в трудном его путешествии. И вот, когда она уже хотела что-то
сказать, уже наверное что-то сказала бы - они  явились  -  Кэм  и  Джеймс.
Показались на террасе. Плелись рядышком, торжественной, унылой четой.
   Но почему надо _так_ являться. Ей было досадно; могли  бы  и  повеселее
явиться; могли бы дать  ему  то,  что  теперь,  из-за  них,  она  лишилась
возможности ему дать. Она вдруг опустела вся; иссякла. Слишком поздно; вот
- расчувствовалась; а ему уже и не надо. Он  сразу  сделался  достойнейшим
пожилым господином, которому она решительно  не  нужна.  Она  получила  по
носу. Он взвалил на плечи рюкзак. Распределил свертки  -  много  свертков,
неаккуратных, в оберточной бумаге. Отправил Кэм за плащом. Все как водится
- предводитель снаряжает экспедицию в путь. Затем, сделав  полный  поворот
кругом,  твердой  военной  поступью,   в   своих   неотразимых   ботинках,
навьюченный неаккуратными свертками, он двинулся по тропе в  сопровожденье
детей. Вид у них был такой, будто судьба обрекает их жестокому  испытанию,
и они покоряются, и лишь по молодости лет принуждены  безропотно  плестись
за отцом; но в помертвелых взглядах она читала немое  страдание  -  не  по
возрасту. Вот обогнули лужок, и Лили словно проводила  глазами  процессию,
спотыкающуюся, вялую, но идущую бичевою общего чувства, и оно их сбивало в
крошечный  единый  отряд,  и  это  производило   до   странности   сильное
впечатление. Учтиво и вполне отчужденно мистер Рэмзи взмахнул на  прощанье
рукой.
   Но какое лицо! - подумала она, и тотчас сочувствие, которого уже от нее
не требовали, мучительно запросилось наружу. Что сделало это  лицо  таким?
Неустанные ночные раздумья, - решила она, - о сущности кухонных столов,  -
уточнила она, вспомнив символ, с помощью которого Эндрю  просветил  ее  по
части раздумий мистера Рэмзи (его же, - стукнуло сердце - убило  на  месте
осколком гранаты). Кухонный стол - нечто  призрачное,  возвышенное;  нечто
голое, твердое; не живописное. Он не имеет окраски; только углы  и  линии;
он безоговорочно прост. И мистер Рэмзи, вперив в него  взор,  не  позволял
себе отвлекаться, рассеиваться, покуда лицо его не  стало  подвижническим,
изможденным, не стало отдавать  той  неживописной  красотой,  которая  так
задела ее. Но, однако, она вспомнила (она так и стояла, одна, с  кистью  в
руке), его бороздили  терзания  -  уже  не  столь  благородного  свойства.
Наверное, ему сомнения являлись насчет этого стола; реальный ли это  стол;
и стоило ли на него убивать столько времени; и  способен  ли  он  в  конце
концов его распознать. Его одолевали сомненья, иначе не  стал  бы  он  так
наседать на людей. Вот, видно, о чем они рассуждали за полночь,  а  наутро
миссис Рэмзи выглядела измученной, а Лили возмущалась мистером Рэмзи из-за
форменных пустяков. А теперь ему не с кем  поговорить  о  столе;  о  своих
узлах; о ботинках; теперь он как лев, высматривающий  добычу,  и  на  лице
утвердилось отчаяние, и надрыв, который  поверг  ее  в  страх  и  заставил
подбирать юбки. А потом, она вспомнила,  -  вдруг  это  оживление,  трепет
(когда она похвалила ботинки), вдруг это  исцеление,  живость,  интерес  к
человеческим обычным вещам, и опять все прошло, изменилось (он непрестанно
менялся  и  ничего  не  скрывал),  преобразилось   в   последнюю   стадию,
неожиданную  для  Лили,   и,   надо   признать,   она   устыдилась   своей
раздражительности, когда он, будто стряхнув заботы, амбиции, потребность в
сочувствии, жажду похвал, ступил на иную какую-то землю и, будто  движимый
любопытством, поглощенный немым  разговором,  с  собою  ли  или  с  кем-то
другим, во главе своего крошечного  отряда  потянулся  туда,  где  его  не
догнать. Удивительное лицо! Хлопнула калитка.



        "3"

   Вот  и  ушли,  подумала  она  и  вздохнула  -  облегченно   и   горько,
Растрогалась и сама получила по носу, как бьющей с отскока колючей веткой.
Ее будто надвое разорвало - одна часть тянулась туда, где  было  дымчатое,
тихое утро; и маяк стоял в необычной  дали;  а  другая  упрямо,  строптиво
застряла тут, на лужке. Она  увидела  холст  -  он  как  взмыл  и,  белый,
неумолимо навязывался взгляду.  И  холодною  белизною  корил  за  все  эти
дерганья и треволненья; за зряшную трату эмоций; он призывал к порядку; и,
покуда расстроенные чувства Лили (вот, ушел, и так его жаль, а она  ничего
не сказала) покидали в смятении поле, устанавливал в сознании мир; а потом
была пустота. Лили бессмысленно смотрела  на  холст,  на  его  беспощадную
белизну; потом оглядела сад. Да, было что-то такое (она стояла - личико  с
кулачок - и щурила  свои  китайские  глазки)  в  соотношении  этих  смутно
текучих, одна другую подсекающих линий и этой массы  изгороди,  топящей  в
зеленых провалах темень и синь, -  что-то  такое,  что  засело  в  сердце;
узелком завязалось; и ни с того ни с  сего,  бредя  ли  по  Бромптон-роуд,
расчесывая ли волосы, вдруг  она  возвращалась  к  картине,  сочиняла  ее,
окидывала  взглядом,  подкапываясь  под  воспоминание,  старалась   узелок
развязать. Но одно дело - безответственно носиться  с  идеями  вдалеке  от
холста, и совсем-совсем другое - взяться за кисть и сделать первый мазок.
   Разнервничавшись из-за того, что рядом мистер Рэмзи, она схватила не ту
кисть и сгоряча всадила в  землю  мольберт  под  неверным  углом.  Теперь,
поправив его и тем  временем  выбросив  из  головы  разную  чушь,  которая
засоряла внимание и уводила мысли к тому, что она за персона и какие у нее
отношенья с людьми, - она вся подобралась и занесла руку. Мгновенье  кисть
жадно дрожала в воздухе, мучая и раззадоривая душу. С чего начать - вот  в
чем вопрос; где провести первый  мазок?  Один-единственный  нанесенный  на
холст мазок толкает на безоглядный риск, ряд быстрых невозвратных решений.
Все,  что  казалось  простым,  пока  мы  пробавлялись  теориями,  на  деле
оборачивается головоломной сложностью;  так  волны,  ровно  бегущие,  если
смотреть с вершины утеса, пловца бросают  в  сосущие  бездны  и  окатывают
кипением гребней. Но риска не избежать; от мазка не уйти.
   Со странным физическим  ощущением,  будто  ее  сзади  толкают,  а  надо
удерживаться,  она  нанесла  первый  быстрый,  решительный  штрих.   Кисть
опустилась; темно мелькнула на белом холсте; оставила беглый  след.  Потом
еще раз и третий. И вот мельканья и паузы образовали танцующий  ритм,  где
пауза - первый такт, мельканье - второй и все нераздельно слилось; и  так,
легко, быстро, замирая, мелькая, кисть пошла  штриховать  холст  текучими,
темными линиями, и, едва на него ложась, они замыкали зияющее пространство
(оно надвигалось на Лили). Снизу, со впадины одной волны, она уже  видела,
как  все  выше  и  выше  над  нею  вскипает  другая.  Что  есть  на  свете
беспощадней, чем это  пространство?  Ну  вот,  -  думала  она,  отступя  и
оглядывая его, - опять ее оттащило от болтовни, от жизни, от  человеческой
общности и кинуло в лапы извечного  ворога  -  этого  иного,  той  правды,
реальности, которая прячется за видимостями и вдруг лезет  из  глубины  на
поверхность и делается наважденьем. Хотелось упереться, не  даться.  Зачем
ее вечно оттаскивает и  несет?  Оставили  бы  в  покое,  мирно  болтать  с
мистером  Кармайклом  на  солнышке.  Так  нет  же.   Во   всяком   случае,
изнурительная форма общения. Другим объектам обожания  -  тем  обожание  и
подавай; мужчины, женщины, Бог - перед теми только ниц и распластывайся. А
здесь! Да образ белого абажура, нежно витающий над плетеным столом - и тот
ведь зовет на бой, толкает на  битву,  в  которой  тебе  заведомо  суждено
пораженье. Вечно (то ли у нее характер такой, то ли женская природа такая)
прежде чем текучесть жизни застынет сосредоточенностью работы,  на  минуты
какие-то она себя  ощущает  голой,  как  душа  нерожденная,  как  с  телом
расставшаяся душа, беззащитно дрожащая на юру, под ветрами  сомнений.  Так
зачем это все? Она смотрела на холст, тронутый беглыми линиями. В  комнате
для прислуги повесят. Скатают рулоном и ткнут под  диван.  Так  зачем  же,
зачем? А чей-то голос нашептывал: не владеешь кистью, никуда не  годна,  и
тут ее засосало одним из потоков, с которыми  со  временем  так  свыкается
память, что слова повторяешь, уже не соображая, кто их первый сказал.
   Не  владеешь  кистью,  не  владеешь  пером,  бубнила  она  механически,
озабоченная планом атаки. Масса  перед  нею  зияла;  выпирала;  давила  на
глазные яблоки. Потом будто брызнул струею состав, необходимый для  смазки
способностей, она наобум стала шарить между синим и умброй; тыкать  кистью
туда-сюда,  но  кисть  отяжелела,  замедлилась,  сдалась  ритму,   который
диктовало увиденное (Лили смотрела на изгородь, смотрела на  холст),  и  -
дрожи не  дрожи  нетерпеньем  рука,  ритм  этот  пересиливал  и  вел.  Она
несомненно утратила связь с окружающим. Она все забыла,  забыла  кто  она,
как ее зовут, и как она выглядит, и есть тут мистер Кармайкл или нет  его,
а сознание тем временем выуживало из глубины имена, и слова,  и  сцены,  и
мысли, и они били фонтаном над  слепящим,  омерзительно  неодолимым  белым
пространством, которое она укрощала зеленой и синей краской.
   Это же Чарльз Тэнсли говорил, она вспомнила, женщины не владеют кистью,
женщины не владеют пером. Подойдет сзади и станет  над  душой,  бывало,  -
просто несчастье - когда она работала на этом самом  месте.  "Махорка",  -
говорил. "Экономия на куреве". Бедностью своею кичился и  принципами.  (Но
война умерила ее феминизм. Бедные-бедные, думала она о мужчинах и женщинах
одинаково. Такого хлебнули.) Он вечно таскал с собой книжку  -  фиолетовую
такую. "Работал". Усаживался, помнится, работать на солнцепеке. За  ужином
вечно усаживался, в точности надвое перегораживая вид.  Но  было  же,  она
вспомнила, то утро на берегу. Об этом нельзя забывать. Было  ветрено.  Все
спустились на берег. Миссис Рэмзи, устроившись возле камня, писала письма.
Писала, писала.
   - Ой, - вдруг сказала она, оторвав глаза от  письма  и  увидев  что-то,
колышущееся  в  волнах,  -  это  что?  Верша   для   омаров?   Или   лодка
перевернулась?
   Ужасно была  близорука.  И  вдруг  Чарльза  Тэнсли  как  подменили.  Он
сделался неслыханно мил. Стал учить Лили бросать камушки.  Они  отыскивали
плоские черные камушки и пускали вскачь по волнам.  Миссис  Рэмзи  на  них
поглядывала поверх очков и смеялась. Ни слова не вспомнить  из  того,  что
говорилось тогда, просто они с Чарльзом бросали камушки и невероятно  друг
к другу расположились, а миссис Рэмзи на них поглядывала поверх очков. Вот
уж это запомнилось. Миссис Рэмзи! -  она  подумала,  отступя  и  сощурясь.
(Совсем бы другое дело, если бы под окном сидели миссис  Рэмзи  и  Джеймс.
Как бы там пригодилась тень...) Миссис Рэмзи! Все это - бросание  камушков
с Чарльзом, вообще вся сцена  на  берегу,  как-то  определялось  тем,  что
миссис Рэмзи сидела у камня с бумагой на коленях и  писала  письма.  (Тьму
писем писала, и вдруг их выхватывал ветер, они  с  Чарльзом  даже  выудили
один листок из воды.) Но какою же властью наделена  душа  человеческая!  -
она подумала. Эта женщина, сидевшая возле камня и писавшая  письма,  умела
все так просто решить; развеять неприязнь, раздражение, как ветхие тряпки;
взболтать то, се, другое и превратить несчастную  глупость  и  злость  (их
стычки и препирательства с Чарльзом были ведь злобны и  глупы)  во  что-то
такое - ну, как та сцена на берегу, мгновенная дружба, расположенье, - что
одно и оставалось живым во все эти  годы,  и  меняло  ее  представленье  о
Чарльзе и отпечатывалось в памяти, почти как произведенье искусства.
   - Как произведенье искусства, - повторила она, переводя взгляд с холста
на окно  и  обратно.  Надо  чуть-чуть  отдохнуть.  И  пока  она  отдыхала,
переводила с одного на другое отуманенный  взгляд,  старый  вопрос,  вечно
витающий на небосводе души, огромный  и  страшный,  который  вот  в  такие
минуты роздыха особенно настоятелен, встал перед нею, застыл и все застил.
В чем смысл жизни? Вот и все. Вопрос простой; вопрос, который  все  больше
тебя одолевает  с  годами.  А  великое  откровение  не  приходит.  Великое
откровение,  наверное,  и  не  может  прийти.  Оно  вместо  себя  высылает
маленькие вседневные чудеса, озаренья, вспышки спичек во тьме; как  тогда,
например. То, се, другое; они с Чарльзом и набегающая волна; миссис Рэмзи,
их примирившая; миссис  Рэмзи,  сказавшая:  "Жизнь,  остановись,  постой";
миссис Рэмзи, нечто вечное сделавшая из мгновенья (как, в иной сфере, Лили
сама пытается сделать нечто вечное из мгновенья). И вдруг, посреди хаоса -
явленный образ; плывучесть, текучесть (она  глянула  на  ток  облаков,  на
трепет листвы) вдруг застывает. "Жизнь, остановись,  постой!"  -  говорила
миссис Рэмзи.
   - Миссис Рэмзи! Миссис Р