на маяк, правда, Лили? - сказала миссис Рэмзи. -
Вспомните бедного мистера Лэнгли. Он сто раз объездил  весь  свет,  а  мне
говорил, что в жизни никогда так не маялся, как когда мой муж потащил  его
с собой на маяк. Вы хорошо переносите качку, мистер Тэнсли?
   Мистер  Тэнсли  занес  топор,  высоко  им  взмахнул;  но  когда   топор
опускался, сообразил, что нельзя сокрушать столь легкую  бабочку  подобным
орудием, и сказал только, что в жизни его не тошнило. Но единственная  эта
фраза, точно порохом, была заряжена: тем, что дед его был  рыбак,  отец  -
аптекарь; он пробился исключительно своим горбом; чем  и  гордится;  он  -
Чарльз Тэнсли; здесь никто, кажется, этого толком не понял; но еще узнают,
узнают. Он смотрел прямо перед  собою  и  хмурился.  Ему  даже  жаль  было
мягкую, культурную публику, которую когда-нибудь,  как  тюки  шерсти,  как
мешки с яблоками, взметнет на воздух тем порохом, что он носит в себе.
   - Возьмете меня с собой, да, мистер  Тэнсли?  -  сказала  Лили  быстро,
любезно, ведь если миссис  Рэмзи  ей  говорила,  а  она  говорила:  "Лили,
миленькая, душа моя мрачна, и если вы не спасете меня  от  стрел  яростной
судьбы и сейчас же не скажете что-нибудь любезное этому молодому  человеку
(тоска смотреть, как он мается, бедняк),  я  просто  не  выдержу,  у  меня
разорвется грудь от муки", - ведь если миссис Рэмзи говорила  ей  все  это
своим взглядом, - разумеется, Лили пришлось  в  сотый  раз  отказаться  от
эксперимента: что произойдет, не прояви она чуткости к молодому  человеку.
И она проявила чуткость.
   Правильно расценив поворот  в  ее  настроении  -  теперь  она  говорила
любезно, - он освободился от мук эгоизма и рассказал, как  в  детстве  его
бросали с лодки; как отец его выуживал багром; его учили  плавать.  Дядька
был смотрителем маяка на одном островке где-то у берегов Шотландии. Как-то
он у него оставался в бурю. Все это было громко вставлено  в  паузу.  Всем
пришлось его слушать, когда он пошел рассказывать, как оставался у  дядьки
на маяке  в  бурю.  Ах,  думала  Лили  Бриско,  скользя  по  благоприятным
поворотам беседы и видя признательность миссис Рэмзи (наконец миссис Рэмзи
могла сама вставить словцо), ах, да чего бы я ни дала, чтобы вам  угодить.
И она была неискренна.
   Она прибегла к банальной уловке; к любезности. Она  никогда  не  узнает
его. Он ее никогда не узнает. Все человеческие отношения  таковы,  и  хуже
всех (если б не мистер Бэнкс)  -  отношения  между  мужчиной  и  женщиной.
Эти-то  уж  неискренни  до  предела.  Тут  взгляд  ее  упал  на   солонку,
переставленную Для памяти, она вспомнила, что утром  переместит  дерево  к
центру, и при мысли о том, как она завтра снова примется за работу, у  нее
отлегло от сердца, и она громко расхохоталась над очередной фразой мистера
Тэнсли. Пусть его разглагольствует хоть целый вечер, если не надоест!
   - А на какой срок оставляют людей на маяке? - спросила она. Он ответил.
Он проявлял поразительную осведомленность. И раз он ей благодарен, раз она
ему нравится, раз он  отвлекся,  развлекся,  думала  миссис  Рэмзи,  можно
вернуться в дивный край, в  нереальное,  завороженное  место,  в  гостиную
Мэннингов в Марло двадцать лет назад; где бродишь без  тревоги  и  спешки,
потому что нет того будущего, о котором приходится  печься.  Ей  известно,
что им предстоит, что предстоит ей. Будто перечитываешь  хорошую  книгу  и
знаешь конец, все ведь случилось двадцать  лет  назад,  и  жизнь,  даже  с
обеденного стола каскадом бившая неизвестно куда, теперь опечатана  там  и
лежит в его берегах, как ясное море. Он сказал, они  строят  бильярдную  -
неужели? Не расскажет ли Уильям Бэнкс о Мэннингах еще что-нибудь? Это  так
интересно. Но нет. Отчего-то  такое  он  был  уже  не  в  настроении.  Она
пробовала его растормошить. Он не давался. Не силком же его заставлять. Ей
было досадно.
   - Дети ведут себя бессовестно, - сказала она, вздыхая. Он сказал что-то
насчет пунктуальности; мол, она-де из тех мелких добродетелей, которые  мы
обретаем с годами.
   - Если вообще обретаем, - сказала миссис Рэмзи, чтобы что-то сказать, а
сама думала - какой же старой песочницей становится Уильям. Он  чувствовал
себя предателем, чувствовал, что ей хочется более  задушевной  беседы,  но
был к ней в данный момент неспособен, и нашла на него тоска, стало  скучно
- сидеть тут и ждать. Может быть, другие говорят что-нибудь  стоящее?  Что
они там говорят?
   Что в  этом  году  плохой  лов  рыбы;  рыбаки  эмигрируют.  Говорили  о
заработках, о безработице. Молодой человек изобличал правительство. Уильям
Бэнкс, думая о том, какое облегчение - ухватиться за что-то в таком  духе,
когда  личная  жизнь  наводит  тоску,  прилежно  слушал   про   "один   из
возмутительнейших актов нынешнего  правительства".  Лили  слушала;  миссис
Рэмзи слушала; слушали все. Но Лили уже заскучала и чувствовала,  что  тут
что-то не то; мистер Бэнкс чувствовал - что-то  не  то.  Кутаясь  в  шаль,
миссис Рэмзи чувствовала - не то, не то. Все  заставляли  себя  слушать  и
думали: "Господи, только б никто  не  догадался  о  моих  тайных  мыслях";
каждый  думал:  "Они  все  слушают  искренне.  Они  возмущены   отношением
правительства к рыбакам. А  я  притворяюсь".  Но  возможно,  думал  мистер
Бэнкс, глядя на мистера Тэнсли, - такой человек нам и нужен. Вечно мы ждем
настоящего деятеля. Всегда есть возможность его появления. В любую  минуту
может явиться - он; гений - в сфере политической; как  во  всякой  другой.
Пусть он покажется весьма и весьма неприятным нам - старым тюфякам,  думал
мистер  Бэнкс,  изо  всех  сил  стараясь  быть  беспристрастным,  ибо   по
странному, противному покалыванию в хребте он  заключал,  что  завидует  -
отчасти ему самому, а  возможно,  его  работе,  его  позиции,  его  науке;
потому-то он не без предвзятости, не с полной справедливостью относится  к
мистеру Тэнсли, который будто бы говорит: "Все вы себя не нашли. Куда вам.
Несчастным старым тюфякам. Вы безнадежно отстали от жизни".  Он,  положим,
самоуверен, этот молодой человек; и -  какие  манеры.  Но,  заставил  себя
признать мистер Бэнкс,  он  смел;  со  способностями;  свободно  оперирует
фактами. Возможно,  думал  мистер  Бэнкс,  пока  мистер  Тэнсли  изобличал
правительство, он очень во многом прав.
   - А вот скажите, пожалуйста... - начал он. И они углубились в политику,
и Лили посмотрела на цветочек на скатерти;  а  миссис  Рэмзи,  предоставив
двоим мужчинам дискутировать без помех, удивлялась, отчего ей так  скучно,
и, поглядывая через весь стол на мужа, мечтала, чтобы  он  вставил  слово.
Хоть единственное словцо. Ведь стоит заговорить ему, и все сразу меняется.
Он во всем доходит до сути.  Действительно  волнуется  о  рыбаках,  об  их
заработках. Ночей из-за них не спит. Когда говорит он, все иначе; никто не
думает: только б не заметили моего равнодушия, потому что не остается  уже
равнодушных. Потом она поняла, что ей  так  хочется,  чтобы  он  заговорил
оттого, что она восхищается им, и - будто кто при ней  похвалил  ее  мужа,
похвалил их союз, она вспыхнула вся, забыв, что сама же его  и  похвалила.
Она на него посмотрела: наверное, у него все написано на лице; он  сейчас,
наверное, чудный... Но - ничуть не бывало! Он сморщился весь, он  надулся,
насупился,  красный  от  злости.  Господи,  да  по  какому  же  поводу?  -
удивлялась она. Что такое? Бедный Август  Кармайкл  попросил  еще  тарелку
супа - только и всего. Мучительно, невыносимо (сигнализировал он ей  через
стол), что Август сейчас снова-здорово возьмется за  суп.  Он  терпеть  не
может, когда кто-то ест, когда сам  он  кончил.  Злость  метнулась  ему  в
глаза, исказила  черты,  вот-вот,  она  чувствовала,  произойдет  страшный
взрыв... но, слава Богу! он спохватился, дернул за тормоз и -  будто  весь
изошел искрами, но ни слова не проронил. Вот - сидит и дуется. Он ни слова
не проронил - пусть она оценит. Пусть отдаст ему должное!  Но  почему  же,
спрашивается, бедный Август не мог попросить еще супа?  Он  только  тронул
Эллен за локоть и сказал:
   - Эллен, еще тарелочку супа, будьте добры, -  и  мистер  Рэмзи  надулся
подобным образом.
   А почему нельзя? - спрашивала миссис Рэмзи. Почему  Августу  не  съесть
вторую тарелку супа, раз ему хочется? Он ненавидит, когда кто-то  волынит,
смакуя пищу, хмурился ей в ответ мистер  Рэмзи.  Вообще  ненавидит,  когда
что-то часами тянется. Но он же взял себя в руки,  пусть  она  оценит,  он
совладал с собой, хоть его воротит от подобного зрелища. Но зачем все  так
явно показывать? - спрашивала миссис Рэмзи (они смотрели  друг  на  друга,
посылая через длинный стол вопросы и ответы, безошибочно читая мысли  друг
друга). Все видят, думала миссис Рэмзи. Роза уставилась  на  отца;  Роджер
уставился на отца; она поняла: вот-вот оба зайдутся  от  смеха,  и  потому
поскорее сказала (главное - и правда пора):
   - Зажгите-ка свечи, - и они тут же вскочили  и  стали  орудовать  возле
буфета.
   Почему он никогда не может скрыть своих чувств? - думала миссис Рэмзи и
гадала, заметил ли Август Кармайкл. Да, вероятно; или,  может  быть,  нет.
Она не могла не уважать спокойствия, с которым он хлебал суп. Захотел супа
и попросил. Смеются над ним, злятся - он неизменен.  Он  недолюбливал  ее,
она знала, но даже за это она уважала его и, глядя,  как  он  хлебал  суп,
большой, безмятежный в  убывающем  свете,  монументальный,  углубленный  в
себя, она гадала,  о  чем  он  думает  и  откуда  у  него  это  неизменное
достоинство и довольство; и она думала, как привязан  он  к  Эндрю,  часто
зовет к себе в комнату, Эндрю рассказывал, "показать  кое-что".  И  целыми
днями он лежит на лужке, рождая, должно быть,  стихи;  как  кошка  птичку,
подстерегает упорхнувшее  слово,  а  поймав,  припечатает  лапкой;  и  муж
говорит: "Бедный старый Август - он настоящий поэт",  а  это  для  мужа  -
много.
   Восемь свечей стояли уже вдоль стола,  и,  сперва  поклонившись,  потом
распрямясь, пламя выхватило  из  сумерек  весь  длинный  стол  и  золотую,
багряную гору фруктов посередине. И как она это  устроила,  думала  миссис
Рэмзи, потому что Розино сооружение из гроздьев и  груш,  из  шершавых,  с
алым подбоем раковин, из бананов - увлекало мысль к трофеям морского  дна,
к пиратам Нептуна, к виноградной кисти, с листьями вместе легшей Бахусу на
плечо (на разных картинах) посреди  леопардовых  шкур  и  рыжего,  жаркого
дрожания факелов... Так  вытащенная  на  свет  гора  фруктов  стала  вдруг
глубокой, пространной, стала миром, где, взявши  трость,  карабкаешься  на
горы, сходишь в лощины; и к  ее  радости  (их  это  мгновенно  объединило)
Август тоже бродил взором по этой горе  и,  усладясь  где  цветочком,  где
кисточкой, возвращался к себе, возвращался в свой улей.  Так  он  смотрел;
ничуть на нее непохоже. Но они вместе смотрели, и это сближало.
   Уже горели все свечи, и придвинули лица друг к другу,  свели,  чего  не
было в сумерках, в общество  за  столом,  и  ночь  была  изгнана  оконными
стеклами, которые уже  не  тщились  передать  поточнее  мир  заоконья,  но
странно туманили его и рябили, и комната стала оплотом и сушей; а  снаружи
осталось отображенье, где все струисто качалось и таяло.
   И все учуяли перемену, будто и впрямь они вместе пируют  в  лощине,  на
острове; и сплотились против наружной  текучести.  Миссис  Рэмзи,  которая
изводилась из-за отсутствия Минты и Пола, просто места себе  не  находила,
вдруг перестала изводиться - ждала. Сейчас  они  войдут.  И  Лили  Бриско,
пытаясь понять причину  внезапного  облегчения,  сопоставляла  его  с  той
минуткой на теннисном корте, когда все плавало в сумерках, лишенное  веса,
и всех расшвыряло далеко по пространству; теперь тот же эффект  достигался
тем, что горело много свечей, и комната полупуста, не занавешены  окна,  и
лица глядят при свечах, как яркие маски. Со всех сняли груз. Теперь - будь
что будет, чувствовала Лили. Сейчас они войдут, решила миссис Рэмзи, глядя
на дверь, и в тот же миг Минта Доил, и Пол Рэйли, и горничная  с  огромным
блюдом вошли вместе в столовую. Они дико опоздали; они кошмарно  опоздали,
говорила Минта, пока они пробирались к разным концам стола.
   - Я брошку потеряла, бабушкину брошку, - говорила Минта таким  сетующим
голосом и так жалостно  потупляла  и  вновь  поднимала  большущий,  карий,
отуманенный взор, садясь рядом с мистером Рэмзи, что в  том  всколыхнулась
рыцарственность и он принялся над нею трунить.
   Что  за  идиотская  манера,  спрашивал  он,  валандаться  по  скалам  в
драгоценностях?
   Сперва она, в общем, побаивалась его, - он такой  дико  умный,  -  и  в
первый вечер, когда сидела с ним рядом, а он говорил про Джордж Элиот, она
прямо погибала от страха, потому что третий  том  "Миддлмарча"  посеяла  в
поезде и так и  не  знала,  чем  дело  кончилось;  но  потом  она  здорово
приспособилась и нарочно стала прикидываться еще  более  темной,  раз  ему
нравится обзывать ее дурой. И сегодня - когда он стал  над  нею  смеяться,
она нисколечко не испугалась. И вообще, как вошла в  столовую,  сразу  она
поняла - чудо случилось: золотая дымка при ней. Иногда она бывала при ней;
иногда нет. Она сама не знала, отчего она появляется, отчего  исчезает,  и
при ней она или нет, пока не  войдет  в  комнату,  и  тут  она  сразу  все
узнавала по взгляду какого-нибудь мужчины. Да, сегодня дымка при ней;  еще
как; она это сразу узнала по голосу мистера Рэмзи,  когда  он  обозвал  ее
дурой. И, улыбаясь, села с ним рядом.
   Да, значит, свершилось, думала миссис Рэмзи; обручились. И  на  секунду
почувствовала то, чего от себя уже и не ожидала - ревность. Ведь он,  муж,
тоже заметил это - сияние Минты; ему нравятся  такие  девицы,  золотистые,
рыжие,  неуправляемые,  лихие,  не  жеманящиеся,  не   "ущемленные",   как
аттестовал он бедняжку Лили. Есть что-то, чего ей самой не хватает,  блеск
какой-то, живость, что ли, которая привлекает его, веселит, и девицы вроде
Минты у него ходят в любимицах. Подстригают его, плетут  ему  цепочки  для
часов, отрывают от работы, голосят (сама  слышала):  "Идите  сюда,  мистер
Рэмзи; сейчас мы им покажем!"  и  он,  как  миленький,  тащится  играть  в
теннис.
   Да нет, не ревнивая она вовсе; просто, когда уж заставишь себя  глянуть
в зеркало, обидно становится, что состарилась, и сама, наверное,  виновата
(счет за теплицу и прочее). Она даже им благодарна,  что  подначивают  его
("Сколько трубок сегодня выкурили, а, мистер Рэмзи?" и прочее), пока он не
станет на вид почти молодым человеком; который очень нравится женщинам; не
обременен, не согбен величьем трудов, вселенской скорбью, своей славой или
несостоятельностью; но снова таким, как когда  она  познакомилась  с  ним;
изможденным и рыцарственным; каким помогал ей, помнится, выйти  из  лодки;
таким вот неотразимым (она на него посмотрела,  он  трунил  над  Минтой  и
невероятно молодо выглядел). Ну а ей - "Сюда поставьте",  -  сказала  она,
помогая  девушке-швейцарке  осторожно  водрузить  рядом  с  ней   огромный
коричневый горшок с Boeuf en Daube, - ей лично  нравятся  оболтусы.  Пусть
Пол сядет с ней рядом. Она ему сберегла это место. Честное  слово,  иногда
ей кажется, оболтусы - лучше. Не пристают к тебе с диссертациями.  Как  же
много теряют они - сверхумники! В каких сухарей превращаются! Пол,  думала
она, когда он садился с нею рядом, в общем, милейшее существо.  Ей  ужасно
нравится, как он держится, и его четкий нос, и глаза  -  синие,  яркие.  И
какой он внимательный. Может быть, он поделится с ней - раз  все  занялись
уже общей беседой, - что такое произошло?
   - Мы вернулись поискать Минтину брошку,  -  сказал  он,  садясь  с  нею
рядом. "Мы", - и довольно.  По  усилию  голоса,  на  подъеме  одолевавшего
трудное слово, она поняла, что он в первый раз сказал  "мы".  "Мы"  делали
то-то, "мы" делали се-то. Так всю жизнь будут они говорить, думала она,  а
дивный запах маслин и масла и сока  поднимался  от  огромного  коричневого
горшка, с которого Марта сняла не без пышности  крышку.  Кухарка  три  дня
колдовала  над  кушаньем.  И  надо  поосторожней,  думала  миссис   Рэмзи,
зачерпнуть ложкой мягкую массу, чтоб выудить кусок  понежнее  для  Уильяма
Бэнкса. Она заглянула в горшок, где между сверкающих стенок плавали темные
и янтарные ломтики упоительной снеди, и лавровый лист, и  вино,  подумала:
"Вот и ознаменуем событие", - и странная эта идея, одновременно шутливая и
нежная, всколыхнула сразу два чувства; одно глубокое - ведь  что  есть  на
свете серьезней любви мужчины к  женщине,  властительней,  неотступней;  с
семенем смерти на дне; и вот этих-то любящих, двоих, с  сияньем  во  взоре
вступающих в царство иллюзии, надо окружить шутовским  хороводом,  увесить
гирляндами.
   - Шедевр, -  сказал  мистер  Бэнкс,  отложив  на  минутку  нож.  Он  ел
внимательно. Все сочно; нежно. Приготовлено безупречно. И как  ей  удается
такое в здешней глуши? - спросил он. Удивительная женщина. Вся его любовь,
вся почтительность к нему возвратилась; и она поняла.
   - Еще бабушкин французский рецепт, - сказала миссис Рэмзи, и  в  голосе
задрожала счастливая нотка. Французский - то-то же. Нечто,  выдаваемое  за
английскую кухню, есть форменное позорище  (согласились  они).  Капусту  в
семи водах вываривают.  Мясо  жарят,  покуда  не  превратится  в  подошву.
Срезают с овощей их бесценную кожицу. "В которой, - сказал мистер Бэнкс, -
вся ценность овощей и заключена". А какое расточительство, сказала  миссис
Рэмзи. Целая французская семья может продержаться на том, что  выбрасывает
на помойку английская стряпуха.  К  ней  вернулось  расположение  Уильяма,
напряженье ушло, все уладилось, снова можно было торжествовать и шутить  -
и она смеялась, она жестикулировала, и Лили  думала:  что  за  ребячество,
какая нелепость - во всем  сиянии  красоты  рассуждать  о  кожице  овощей.
Что-то в ней просто пугающее. Неотразима. Вечно своего добивается,  думала
Лили. Вот и это сладила - Пол и Минта, конечно, помолвлены. Мистер  Бэнкс,
пожалуйста, за столом. Всех она опутала чарами, ее желания просты и  прямы
- кто устоит? И Лили сопоставляла эту полноту души с  собственной  нищетою
духа  и  предполагала,  что  тут  отчасти  причиною  вера  (ведь  лицо  ее
озарилось, и без всякой юности она вся сверкала), вера миссис Рэмзи  в  ту
странную, в ту ужасную  вещь,  из-за  которой  Пол  Рэйли,  в  центре  ее,
трепетал, но был отвлечен, молчалив, задумчив. Миссис  Рэмзи,  чувствовала
Лили, рассуждая о кожице  овощей,  ту  вещь  восславляла,  молитвословила;
тянула к ней руки, чтоб их отогреть, чтоб ее охранить,  и,  спроворив  все
это, уже усмехалась, чувствовала Лили, и жертвы вела к алтарю.  И  вот  ее
самое  проняло  наконец  волненьем  любви,  ее  трясом.  Какой  невзрачной
казалась она себе рядом с  Полом!  Он  горит  и  пылает;  она  бессердечно
насмешничает. Он пускается в дивное плаванье; она пришвартована к  берегу;
он мчится вдаль без оглядки; она, забытая, остается одна -  и  готовая,  в
случае бед, разделить его беды, она спросила робко:
   - А когда Минта потеряла брошку?
   Нежнейшая из улыбок тронула его  рот,  отуманенная  мечтой,  подернутая
воспоминаньем. Он покачал головой:
   - На берегу, - сказал он. - Но я ее найду. Я встану ни свет ни заря.  -
И раз он собирался это сделать по секрету от Минты,  он  понизил  голос  и
глянул туда, где она смеялась рядом с мистером Рэмзи.
   Лили хотела искренно, от души предложить ему свою помощь и уже  видела,
как, идя по рассветному берегу, кидается на затаившуюся под камнем брошку,
разом включая себя в круг моряков и искателей подвигов. И как же он на  ее
предложенье ответил? Она в самом деле сказала с  чувством,  которое  редко
позволяла себе демонстрировать: "Можно я с вами пойду?"  А  он  засмеялся.
Это могло означать "да" и "нет". Что угодно.  Не  важно.  Странный  смешок
говорил: "Хоть с утеса кидайтесь, если хотите,  мне-то  ч