сшей
степени странно.
   Он стоял в зальце захудалого домика, куда она его привела,  ждал,  пока
она на минуточку заглянет наверх, проведать одну женщину. Слушал ее легкие
шаги; звонкий,  потом  матовый  голос;  разглядывал  салфеточки,  чайницы,
абажурчики;  нервничал;  старательно  предвкушал  обратный   путь;   решал
непременно отобрать у нее сумку; слушал, как  она  вышла;  закрыла  дверь;
сказала, что окна надо держать открытыми, двери - закрытыми, и если что  -
пусть сразу к ней (кажется, обращалась к  ребенку)  -  и  тут  она  вошла,
мгновенье  стояла  молча  (будто  наверху  притворялась  и  теперь  должна
отдохнуть), мгновенье стояла,  застыв  под  Королевой  Викторией  в  синей
перевязи Ордена Подвязки; и вдруг он понял, что это  -  вот  оно,  вот:  в
жизни еще он не видел никого, так дивно прекрасного.
   Звезды в ее глазах, тайна у нее в волосах; и фиалки, и цикламены  -  ну
что, ей-богу, за чушь ему лезет в голову? Ей же минимум пятьдесят;  у  нее
восемь человек детей; ломкие ветки прижимая к  груди  и  заблудших  ягнят,
бродит она по цветочным лугам; звезды в ее глазах, в волосах ее - ветер...
Он взял у нее сумку.
   - До свиданья, Элси, - сказала она, и они пошли по улице, и  она  очень
прямо держала зонтик и шла так, будто кого-то встретит сейчас за углом,  а
Чарльз Тэнсли  тем  временем  чувствовал  невероятную  гордость;  человек,
рывший канаву, перестал рыть и смотрел на нее; уронил руки  вдоль  тела  и
смотрел на нее; Чарльз Тэнсли чувствовал невероятную гордость;  чувствовал
ветер, и фиалки, и цикламены, потому что в первый раз в жизни шел с  дивно
прекрасной женщиной. Он сумел завладеть ее сумкой.



        "2"

   - Ехать на маяк не придется, Джеймс, - сказал он,  стоя  под  окном,  и
сказал так противно,  даром  что  из  почтения  к  миссис  Рэмзи  старался
выдавить из себя хоть подобие доброжелательства.
   Противный молокосос, думала миссис Рэмзи, и как ему не надоест.



        "3"

   - Вот ты завтра проснешься, и еще окажется -  солнышко  светит,  птички
поют, - сказала она ласково и погладила мальчика  по  голове,  потому  что
муж, она видела, своим едким замечанием о том, что погода будет плохая, на
него ужасно подействовал. Он спит и видит поездку на  маяк,  это  ясно,  и
потом - уж достаточно, кажется, сказал муж своим едким замечанием  о  том,
что погода будет плохая, так нет же, противному молокососу  надо  снова  и
снова совать ему это в нос.
   - Погода завтра, может  быть,  еще  будет  хорошая,  -  сказала  она  и
погладила его по головке.
   Теперь только и оставалось  восхищаться  ледником  и  листать  каталог,
выискивая  какие-нибудь  грабли,  косилку,  такое  что-нибудь  с  ручками,
зубчиками, что не вырежешь  без  исключительной  ловкости.  Все  эти  юнцы
буквально пародируют мужа; скажет он -  будет  дождь;  и  они  уже  сразу:
разразится страшная буря.
   Но вот она перевернула страницу  и  вдруг  прервала  поиски  косилки  и
грабель. Низкое  воркотанье,  прерываемое  только  писком  засасываемой  и
вынимаемой изо рта трубки и убеждавшее в том (хоть слов она не  разбирала,
сидя в гостиной у окна), что мужчины благополучно беседуют, -  этот  звук,
который длился уже полчаса и мирно оттенял другие падавшие на нее звуки  -
шлепки бит по мячам, выкрики: "Сколько? Сколько?" с крикетной площадки,  -
звук этот вдруг оборвался; и рокот волн, который обычно стройно струился в
лад мыслям или, когда она сидела с детьми,  утешно  твердил  старые-старые
слова колыбельной в исполнении природы: "Я опора твоя, я защита твоя",  но
стоило отвлечься от повседневных дел, сразу совсем не так нежно звучал, но
роковым барабаном отбивал такт жизни, напоминая, что остров ведь  оседает,
того гляди его проглотит море, предупреждал посреди  мирной  домашности  и
круговерти, что все зыбко, как радуга - вот этот-то звук, затененный  было
и скрытый другими, вдруг поло ударил ей в уши, и она вздрогнула и вскинула
взгляд.
   Они уже не разговаривали; вот в чем отгадка. Вмиг перестав  тревожиться
и  перейдя  к  другой  крайности,  словно  вознаграждая  себя  за  зряшное
расточительство чувств, с любопытством, холодком, не без  некоторого  даже
ехидства она заключила, что бедняжку Чарльза Тэнсли отставили. А это уж не
ее забота. Если  мужу  нужны  жертвы  (о,  еще  как  нужны!),  она  ему  с
удовольствием жертвует Чарльза Тэнсли, который обидел ее бедного мальчика.
   Она еще мгновенье вслушивалась, подняв голову, ловя привычный,  ровный,
механический звук;  и  вот  услышала  нечто  ритмическое,  распев,  то  ли
речитатив, со стороны сада, где муж метался взад-вперед по террасе,  нечто
сродни сразу песне и карканью, и тотчас она успокоилась, убедясь, что  все
идет хорошо,  и  глянув  в  распластанную  на  коленях  книгу,  напала  на
изображение перочинного  ножичка  о  шести  лезвиях,  который  Джеймс  мог
вырезать, только если будет очень стараться.
   Вдруг дикий вопль, как полуразбуженного сомнамбулы:

   Под ярый снарядов вой!
   [строка из стихотворения Альфреда Теннисона
   "Атака легкой кавалерийской бригады"]

   ворвался в ее слух и заставил в тревоге оглядеться, чтоб проверить,  не
слышал ли кто. Только одна Лили Бриско, убедилась она с удовольствием; ну,
это ничего. Но, глянув на девушку, стоявшую у края лужка с мольбертом, она
вспомнила: ей же надо по возможности не вертеть  головой  -  ради  картины
Лили. Картина Лили! Миссис Рэмзи усмехнулась. С  этими  своими  китайскими
глазками и личиком  с  кулачок  замуж  ей  не  выйти;  картины  ее  нельзя
принимать всерьез; но она такая независимая, бедняжечка, миссис Рэмзи  это
в ней страшно ценила, и, вспомнив о своем  обещании,  она  снова  склонила
голову.



        "4"

   Он просто чуть мольберт ей не сшиб, чуть не налетел на нее,  размахивая
руками, вопя: "Смело кидаясь в бой!"  [строка  из  того  же  стихотворения
Теннисона], но, слава Богу, рывком  повернул  и  галопом  помчался  прочь,
славно пасть, надо полагать, на высотах Балаклавы. Ну как можно быть таким
смехотворным  и  пугающим  одновременно?  Но  покуда  он  этак   вопит   и
размахивает, можно не опасаться; он не остановится,  не  уставится  на  ее
картину. А уж этого бы Лили Бриско просто не вынесла. Даже  вглядываясь  в
массу, линию, цвет, в миссис  Рэмзи,  сидевшую  у  окна  с  Джеймсом,  она
невольно следила за тем,  чтоб  кто-нибудь  не  подкрался,  не  застиг  ее
картину врасплох. Но вот в напряжении всех чувств  вглядываясь,  впитывая,
покуда цвет стены и лепящегося к ней  ломоноса  не  обжег  ей  глаза,  она
заметила, что кто-то вышел из дому, приблизился;  но  почему-то  по  шагам
угадала, что это Уильям Бэнкс, и хоть кисть дрогнула у нее в руке, она все
же (как было бы непременно, окажись на его месте мистер Тэнсли, Пол Рэйли,
Минта Доил, да кто угодно, в сущности) не швырнула холст плашмя на  траву,
но оставила на мольберте. Уильям Бэнкс стоял с нею рядом.
   Они квартировали в деревне и, входя, выходя, поздно прощаясь у  дверей,
вскользь обменивались замечаниями насчет ужина, детей,  того-сего,  и  это
сближало;  так  что,  когда  он  теперь  стоял  с  нею  рядом   со   своим
рассудительным видом (он ей в отцы годился, ботаник, вдовец, пахнул мылом,
такой щепетильный и чистый), она тоже осталась спокойно стоять. На ней, он
отметил, кстати, превосходные туфли. Ничуть не стесняют ногу. Живя  с  ней
под одной крышей, он замечал, как она дисциплинированна, до  завтрака  уже
уходит с мольбертом, одна, надо думать: вероятно, бедна,  и  хоть,  что  и
говорить, внешне ей далеко до обольстительной, розовой мисс Доил,  зато  у
нее голова на плечах, а это, на  его  взгляд,  куда  ценней.  Вот  сейчас,
например, когда Рэмзи несся на них, жестикулируя, с  воплем,  мисс  Бриско
ведь безусловно все поняла.

   Кто-то ошибся!
   [из того же стихотворения]

   Мистер Рэмзи на них глянул. Глянул дико, не видя. Обоим стало несколько
не по себе. Оба подсмотрели то, что не предназначалось  их  взорам.  Будто
вынудили чужую тайну. Потому-то, решила Лили, только чтоб  поскорее  уйти,
чтоб не слушать, мистер Бэнкс, верно, и  сказал  почти  сразу,  что,  мол,
немного свежо и не стоит ли им пройтись. Да-да, отчего не пройтись. Но  не
без труда она оторвала глаза от картины.
   Ломонос был неистово фиолетовым; стена - слепяще белой.  Она  сочла  бы
нечестным смазывать неистовую фиолетовость и слепящую белизну, раз уж  так
она это видела, как бы ни было модно после приезда мистера  Понсфурта  все
видеть бледным, изящно-призрачным, полупрозрачным. И ведь кроме цвета есть
еще форма. Все ей так  отчетливо,  так  повелительно  виделось,  пока  она
смотрела. Но стоило взять в руки кисть - и куда что  девалось.  В  этот-то
зазор между картиной и холстом и втискивались те бесы, которые то  и  дело
чуть до слез не доводили ее, делая переход  от  замысла  к  исполнению  не
менее жутким, чем для ребенка переход в темноте. Вот  что  ей  приходилось
претерпевать и, борясь с незадачей, она себя подбадривала; повторяла: "Да,
так я вижу; так вижу" и  прижимала  к  груди  жалкие  остатки  увиденного,
которое злые силы вовсю у нее  вырывали.  И  еще,  когда  она  принималась
писать, на нее, холодя, отрезвляя, накатывало другое: бездарь, ни  на  что
не годна, отца держит на Бромптон-роуд,  на  задворках,  -  и  неимоверных
усилий стоило удержаться, не броситься к ногам миссис Рэмзи  (слава  Богу,
не бросилась пока) и сказать - но что же ей скажешь? "Я вас люблю"? Но это
неправда. "Я люблю  это  все",  жестом  очерчивая  изгородь,  дом,  детей?
Глупость,  чушь  несусветная.  То  что  чувствуешь  -  невозможно  словами
сказать.
   И она сложила кисти в этюдник,  аккуратно,  одну  к  одной,  и  сказала
Уильяму Бэнксу:
   - Вдруг холодно стало. Солнце, что ли, больше не греет? - сказала  она,
озираясь, и солнце светило достаточно  ярко,  сочно  зеленела  трава,  дом
сиял, охваченный пылким страстоцветом, и грачи роняли прохладные  крики  с
высокой сини. Но что-то уже шелохнулось, повеяло,  скользнуло  по  воздуху
серебристым крылом. Как-никак был сентябрь,  середина  сентября,  половина
седьмого  вечера.  И  они  побрели  по  саду  привычным  маршрутом,   мимо
теннисного корта, куртины, к тому проему в  густой  изгороди,  охраняемому
двумя пучками тритом - пламенеющих  лилий,  в  который  синие  воды  бухты
глянули синей, чем всегда.
   Их что-то тянуло сюда каждый вечер. Будто вода  пускала  вплавь  мысли,
застоявшиеся на суше, вплавь под  парусами,  и  давала  просто  физическое
облегчение. Сперва всю бухту разом схлестывала синь,  и  сердце  ширилось,
тело плавилось, чтобы уже через миг оторопеть и застыть от колющей черноты
взъерошенных волн. А за черной большой скалою чуть не каждый вечер,  через
неравные промежутки, так что ждешь его - не дождешься,  и  всегда  наконец
ему радуешься, белый взлетал фонтан, и пока его ждешь, видишь,  как  волна
за  волной  тихо  затягивают  бледную  излучину  побережья   перламутровой
паволокой.
   Так стоя, оба они улыбались. Обоим было весело, обоих  бодрили  бегущие
волны; и бег парусника, который устремление очерчивал по бухте  дугу;  вот
застыл; дрогнул;  убрал  парус;  и,  естественно,  стремясь  к  завершенью
картины после этого быстрого жеста, оба стали смотреть на дальние дюны,  и
вместо веселья нашла на них грусть - то ли потому, что вот  завершилось  и
это, то ли потому, что дали (думала Лили) словно на мильоны  лет  обогнали
зрителя и уже беседуют с небом, сверху оглядывающим упокоенную землю.
   Глядя на  дальние  дюны,  Уильям  Бэнкс  думал  про  Рэмзи;  думал  про
деревенскую улицу в Уэстморленде,  и  Рэмзи  шагал  один  по  этой  улице,
окутанный одиночеством, как своей естественной аурой.  И  вдруг  все  было
прервано, Уильям Бэнкс  вспомнил  (подлинный  случай),  прервано  курицей,
простершей крылья над выводком цыплят, возле  которой  Рэмзи  остановился,
показал на нее  тростью,  сказал:  "Чудно,  чудно",  и  какое-то  странное
озарение было тогда в сердце, думал Уильям Бэнкс, и осветило его  простоту
и сочувствие к малым сим; но дружбе их, кажется, тогда и настал конец,  на
самой той деревенской улице. Потом Рэмзи женился. Потом, что ни говори, из
дружбы ушло главное.  Чья  тут  вина,  он  не  знал,  но  только  открытия
сменились повторами. Ради того чтобы повторяться, они видались теперь.  Но
в молчаливом своем разговоре с дюнами он доказывал, что привязанность  его
к Рэмзи ничуть не уменьшилась; и, как  тело  юноши  пролежало  столетье  в
торфянике, не утратив алости губ, так и дружба его во всей остроте и  силе
погребена там, за бухтой, в песчаных дюнах.
   Ему это было важно установить,  ради  дружбы,  а  еще,  возможно,  чтоб
освободиться от смутного подозрения, что сам он  засох,  очерствел,  Рэмзи
ведь окружен детьми, он же вдов и бездетен - ему  не  хотелось  бы,  чтобы
Лили Бриско недооценивала Рэмзи  (по-своему  великого  человека),  но  она
должна  понять  их  отношения.  Начавшись  давным-давно,  их  дружба   вся
впиталась в пыль Уэстерморленда,  когда  курица  распростерла  крылья  над
своим выводком; после чего Рэмзи женился, их пути разошлись, и винить  тут
решительно некого, если при встречах появилась тенденция повторяться.
   Да.  Вот  так-то.  Он  замолчал.  Повернулся.  И  когда  Уильям   Бэнкс
повернулся, чтоб возвращаться другим путем, по въездной аллее,  перед  ним
вдруг явственно встало то, чего он не заметил бы, не найди он  в  песчаных
дюнах тела дружбы, со всей алостью губ погребенной в торфянике, - например
Кэм,  девчушка,  младшая  дочка  Рэмзи.  Она  собирала  кашку  по  откосу.
Совершенно невозможная девчушка. Не хотела "дать дяде  цветочек",  как  ни
уговаривала няня. Нет! Нет!  Нет!  Ни  за  что.  Сжимала  кулачок.  Топала
ножкой. И мистер Бэнкс себя почувствовал старым, ему стало грустно, вот он
все и свалил на дружбу. Наверное, сам он засох, очерствел.
   Рэмзи не богаты, и просто чудо, как они ухитряются со всем управляться.
Восемь человек детей! Восьмерых детей прокормить  на  философии!  Тут  еще
один, на сей раз Джеспер, прошествовал мимо, птичку, что ли,  подстрелить,
как небрежно он выразился, на ходу энергично тряхнув руку Лили и  заставив
мистера Бэнкса горько заметить, что ее-то, однако же, любят. Одни  расходы
на образование чего стоят  (правда,  у  миссис  Рэмзи,  возможно,  имеются
кой-какие независимые средства), не  говоря  уж  о  бесконечных  обновках,
которые всем этим "бравым ребятам" - рослым, буйным сорванцам -  требуются
ежедневно. Кстати, он лично не в состоянии разобраться, кто из них кто и в
каком они следуют порядке. Про себя он их  окрестил  на  манер  английских
королей  и   королев:   Кэм   Непослушная,   Джеймс   Беспощадный,   Эндрю
Справедливый, Пру Красивая - ведь  Пру  должна  быть  красивой,  куда  она
денется, а Эндрю - умным. Пока он шел по  въездной  аллее  и  Лили  Бриско
отвечала "да" или "нет" и все его  оценки  побивала  единственным  козырем
(она влюблена в них во всех, влюблена в этот мир), он взвешивал  положение
Рэмзи, соболезновал ему и завидовал, словно тот на его глазах сбросил нимб
отрешенности и аскетизма, его окружавший в юности, и распростерши  крылья,
кудахтая, погрузился в домашность. Конечно,  они  ему  кое-что  дали;  кто
спорит; Уильям Бэнкс бы не отказался, чтобы Кэм  всадила  цветочек  ему  в
петлицу или вскарабкалась, например, к нему на плечо, как залезла на плечи
отца, разглядывая изображение извергающегося Везувия; но чему-то, и старый
друг не может этого не заметить, они помешали. А как, интересно, на свежий
глаз? Что думает эта Лили  Бриско?  Ведь  нельзя  не  заметить,  наверное,
развившихся в нем новых замашек?  Крайностей,  даже,  пожалуй,  слабостей?
Удивительно, как человек его интеллекта может так унижаться - ну, положим,
это чересчур сильно сказано, - так зависеть от чужих похвал?
   - И все же, - сказала Лили. - Подумайте о его работе!
   Когда сама она "думала о его работе",  всегда  она  ясно  видела  перед
собой большой кухонный стол. Это все Эндрю.  Она  его  спросила,  про  что
пишет книги отец. "Субъект и объект и природа реального", - сказал  Эндрю.
И на ее: "О, господи, да как же это понять?" - "Вообразите кухонный  стол,
- сказал он, - когда вас нет на кухне".
   И вот всегда, когда думала  о  работе  мистера  Рэмзи,  она  воображала
кухонный струганый  стол.  Сейчас  он  пристроился  в  развилке  грушевого
дерева, потому что они вошли уже в сад. И  болезненным  усилием  воли  она
себя заставила сосредоточиться не на  серебристо-шишковатой  коре,  не  на
рыбках-листочках, но на фантоме кухонного стола, дощатого,  струганого,  в
глазках и прожилках стола, из тех, что словно  кичатся  своей  прямотой  и
твердостью, который, дрыгнув всеми своими четырьмя, водворился в  развилке
грушевого дерева. Разумеется, если ты целыми  днями  созерцаешь  угловатые
сущности и промениваешь  дивные  вечера,  оправленные  фламинговым  пушком
облаков, серебром и синью, на белый сосновый стол о четырех ножках (чем  и
заняты изощреннейшие умы), тебя уже,  разумеется,  нельзя  мерить  обычной
меркой.
   Мистеру Бэнксу понравилось, что  она  его  попросила  "подумать  о  его
работе". Он про это думает, очень думает. "Буквально без конца,  -  сказал
он. - Рэмзи один из тех, кто лучшую свою работу пишет до сорока". Он  внес
существенный вклад в философию маленькой книжицей, когда  ему  было  всего
двадцать пять; последующее - лишь развитие, повторение. Но  люди,  которые
вносят существенный вклад во что бы то ни было, -  все  наперечет,  сказал
он, останавливаясь подле груши, тщательно вычищенный, скрупулезно  точный,
утонченно беспристрастный. И,  словно  двинув  рукой,  он  задел  груз  ее
постепенно копившихся впечатлений, все они вдруг опрокинулись и хлынули на
нее ливнем чувства. Это - первое. А потом, как  сквозь  дымку,  проступила
суть мистера Бэнкса. Это - второе. Ее пригвоздило остротою догадки; да это
же строгость; и доброта. Я безмерно вас чту (говорила она без слов), вы не
тщеславны;  внутренне  независимы;  вы  благородней  мистера   Рэмзи;   вы
благороднее всех, кого доводилось мне знать; у вас ни жены, ни детей  (она
порывалась скрасить его одиночество, и секс тут решительно ни при чем), вы
посвятили  жизнь  науке  (к  сожалению,  перед  глазами  у   нее   всплыли
разрезанные картофелины); от похвал бы вас только коробило;  великодушный,
чистосердечный, возвышенный человек! Но одновременно ей  вспомнилось,  что
он сюда приволок лакея;  сгонял  с  кресел  собак;  нудно  распространялся
(покуда  мистер  Рэмзи  не  выскакивал  из  комнаты,  хлопнув  дверью)   о
растительных солях и прегрешениях английских кухарок.
   Как же все это согласить? Как судить о людях, как их  расценивать?  Как
все разложить по  полочкам  и  решить  -  один  мне  нравится,  другой  не
нравится? Да и что в конце-то  концов  означают  эти  слова?  Она  стояла,
пригвожденная к груше, а на нее обрушивались впечатления об этих двоих,  и
она не  успевала  за  ними,  как  не  успевает  за  разогнавшимся  голосом
растерянный  карандаш,  и  голос,  ее  собственный  голос,  без  подсказки
провозглашал непререкаемое, безусловное, спорное, даже трещины  и  складки
коры припечатывая навеки. В вас есть величие, в мистере Рэмзи нет  его  ни
на йоту. Он мелок, эгоистичен, тщеславен; он избалован; тиран; он  страшно
изводит миссис Рэмзи; но в нем есть кое-что, чего в вас (она  адресовалась
к мистеру Бэнксу) нет как нет; он отрешен до безумия; отметает мелочи;  он
любит детей и собак. У него восемь человек детей. У вас - никого.  Но  как
он недавно предстал в двух плащах перед миссис  Рэмзи,  требуя,  чтоб  она
соорудила ему прическу  в  виде  формы  для  пудинга?  Все  это  пружинило
вверх-вниз, вверх-вниз в голове Лили Бриско:  как  рой  мечущихся,  каждая
сама по себе, но охваченных невидимой сеткой мошек; натекало сквозь  ветви
груши, в развилке которой еще витал образ струганого  стола,  воплощая  ее